Губернатор Теляковский».
«Его превосходительству господину Енисейскому губернатору.
Имею честь объяснить следующее: сочинение это я от Бондарева получил частно, с просьбой дать ему движение по начальству; я таковое передал минусинскому исправнику… Исправник через некоторое время передал мне, что сочинение это — «чушь» и не заслуживает уважения…
Титулярный советник Александр Семенов».
«Не хотят и не слышат, а жизнь прошла, и надеяться не на что, как ветер неведомый пролетела. Какой же смысл был во всей этой муке, для кого все это написано?» — Тимофей прижал к груди стопу своих бумаг, а потом вдруг швырнул их в угол. Будто шелестом крыльев наполнилась избушка.
«Нет на земле ни бога, ни человека — пустыня».
Теперь Бондарева уже ничто не грело. Пришла пора хлеб убирать, а он — как потерянный и не берется ни за что.
— Уйти бы куда-нибудь, чтобы не видеть людей и жизнь свою с ними забыть. Хоть бы хворь прицепилась какая, что ли. Помереть скорее…
Несколько раз Тимофей заходил к Федянину, но всегда разговор заканчивался нещадной руганью. Начиналось с упреков, Бондарев все больше распалялся, кричал и, хлопнув дверью, уходил. Дома не с кем было успокоиться, и он блуждал бесцельно вокруг села. Как река без воды, пересыхал он без радости, и катилась по прежнему руслу только усталость…
— Там письмо тебе у Ликалова. Забрал бы, — проходя как-то мимо и увидев стоящего на крыльце отца, сказал Данил.
Тимофей хотел было бежать, да остановился. «От губернатора, наверное. Если добрая весть, она и завтра будет доброй, а плохая и погодит».
Он пошел в избушку, свечу на край стола поставил да, так и не достав бумаги и ручку, шепотом стал наговаривать:
«Здравствуйте, Лев Николаевич! Усталость ко мне пришла, не избавиться. Ни жить, ни смотреть ясно не могу. Все черный свет застит. Некому поверить, прислониться не к чему. Ну не горько ли: даю я голодному хлеб, а он его в грязь кидает. Хуже слепого…»
Не спалось Тимофею, он долго ворочался, чего только не представлялось в этом неведомом письме. Уже под утро, измаявшись, он отправился к Ликалову.
Письмо оказалось от Мартьянова. Николай Михайлович, как всегда, зазывал в гости, сокрушался, что не встретились они весной, но, самое главное, сообщал, что сочинение Тимофея напечатано во Франции в издательстве Фламмариона с предисловием некоего Амадея Пажеса, а устроил все это будто бы Лев Николаевич Толстой.
«Весть-то какая! Господи, докричался. Неужто подвинулось?
Вот тебе и Бондарев, вот тебе и дурной старик. — Тимофей даже моложе себя почувствовал. — Книжку-то хоть бы скорей прислали, напечатанное людям показать, тут уж они не отвертятся. Живет истина! Ну не праздник ли? Эй, вы!..»
Сразу же Тимофей сел за письмо Толстому, вначале все, что ночью надумал, обсказал, а потом признался, что сил у него прибавилось несказанно и истину свою он поведет дальше…
Вот ведь как привет человеку нужен. Одна добрая весть, а все перевернулось. Ну и пусть молчат цари с губернаторами, знать, ума у них недостало, а страны-то просвещенные не гнушаются его мужицких слов, тянутся.
В декабре Тимофею пришел ответ от Толстого: «Очень я был обрадован вашим письмом, во-первых, потому что из него узнал, что вы живы и здоровы и меня помните, а во-вторых, тем, что вас занимает самый, по моему мнению, важный вопрос…
Книгу вашу по-французски пошлю вам на днях. Она осталась в деревне. А я теперь в Москве. Очень рад буду получить от вас еще писание, как обещаете.
Дай Бог вам всего хорошего!»
После рождества Тимофей уже ждал книгу, все старался встретить на улице Лика лова, невольно даже подкарауливал, выглядывая в окно, но староста молчал, а иногда, словно чувствуя нетерпение Бондарева, усмехался ему прямо в лицо.
«Вот ведь зараза какая, — думал Тимофей. — Не облекли бы его властью, так бы и остался простым мужиком, доступным. К зверю и то подойти легче… Землица, хлебное дело — они бы всех уравняли, не давали забыться…»
Проходя мимо дома Федянина, Тимофей решил зайти.
— Я опять к тебе. Уж извини, что тогда обидел. — Он улыбнулся, снял с бороды намерзший иней.
— Слышал я, пропечатали твой труд?
— Пропечатали, а не кажут. Толстой еще в декабре обещал выслать, да все нет.
— Ну, раз обещал, жди. Вы же с ним, как товарищи, письмами меняетесь.
— Меняемся. Да товарищи-то мы с ним только на слове. Увидеться бы. Граф ведь он.
— С графьями знаешься, вот и не можешь ровни себе найти в деревне.
— Мне не по званью надо, а по толку, чтоб понимал.
— Тебя мудрено понять.
— Да что ж тут мудреного, Гаврил? Работать я всех звал, к земле притулиться.
— Мне-то не толкуй, знаю я.
— А прошение хлебом торговать не я ли писал? Пальцем тыкали в Бондарева, боялись: а ну как чего выйдет? А вышла радость вам. Да и канавы вспомни, на которые вместе подвинули мир. Так что ж теперь не ухватиться бы за Бондарева да сообща его учение не оживить?
— Мужик-то какой зашибленный, сам знаешь. Добро и зло сразу забывает.
— Если одного примера им мало, можно и другой родить.
— Опять что надумал?
— Ты посмотри вокруг, жизнь-то не по порядку, идет. Не надумывать надо, а носить в себе истину. Она и торкнет на нужное.
— Истина, ты говоришь, а где она?
— Истина… — Тимофей на секунду замолчал. — Истина — это жить со смыслом, не как тягловая кобыла.
— Ну, смысл-то у каждого есть. У Мясина, допустим, как мужика надуть, у мужика, как из нужды выбиться. Пустые твои слова, Тимофей.
— Вот опять. Путаешь же ты все. Средство это, а смысл, когда не себе, а всем.
— Всем только бог может. Уж не равняешь ли ты себя с ним?
— Какой бог, если у Мясина с Ликаловым он один, а у нас с тобой — другой? Я за одного бога для всех. Земля и хлебное дело — вот единое на весь мир. Только тогда жизнь необиженной будет…
— Ну, не бушуй, Тимофей. Ты как родник-кипун, завидно даже…
Ушла зима, и весна скатывалась, а книги все не было. Однажды Ликалов, проходя мимо Тимофея, оскалился, будто сказать что хотел, да так и протопал важно. «А ведь знает он что-то, — подумал Тимофей, хотел было нагнать, спросить, но остановился. — Если и знает — не скажет, обругает только».
Высоким звонким курлыканьем вдруг наполнилось небо. Летели красавки. Тимофей засмотрелся на журавлиный клин, забыл сразу и про Ликалова, и про заботы, встрепенулась душа будто птица, к простору устремилась.
А донские казаки в поход выходили,
Ягодка моя виноградная!
Не столько напевая, сколько выкрикивая, подошел Шишлянников.
— Вот тебе, Тимофей, и компания. Не побрезговай.
— Ты бы шел домой да проспался.
— Да успею, просплюсь. Вот иду к Корчинскому, пусть в долг запишет.
— Все, что ли, промотал? — Тимофей протянул ему гривенник. — А к Корчинскому пореже заглядывай: как нечистая сила затянет, не рассчитаешься.
Приплясывая, довольный Шишлянников скрылся за углом. Тимофей вспомнил, как и сам он как-то в долги залез и потом два лучших летних месяца отрабатывал. Да в кого ни ткни, чуть не каждый двор задолжал Корчинскому или Мясину. То соль с керосином нужны, то седло новое, то сахар (хоть побаловаться!). Одного чаю сколько надо. Все, что ни прикопишь, мироеды вытянут. А куда денешься?..
«Нет, губернатор, вошел я с тобой в тяжбу — так теперь уж допеку. Сочинение ты затаил, а это письмо заставит тебя открыть рот. Бондарева ты не знаешь, а я вас всех знаю…»
«Его превосходительству господину Енисейскому губернатору. Прошение…»
«Вот и ожила моя избушка», — Тимофей отложил ручку, задумался.
«С целью избавления людей от нищеты, без всяких корыстных видов, с понесением великих трудов, среди забот и попечениев крестьянских, 19 годов ходатайствовал я перед правительством о разъяснении и распространении трудов трудолюбия в мире, которое есть наиглавнейший источник всех благих света сего. — Одна к одной ложились на бумагу крепкие строки. — Но правительство этого моего ходатайства не приняло, а с омерзением назад за себя бросило, что вашему превосходительству довольно известно. Но и быть по тому. Вместо сказанного блаженства я разыскал другое врачевство для бедных людей от постыдной нищеты. Какое же оно? Вот оно!
Как люто и как тяжко угнетают нас деревенские наши кулаки-торговцы, чего подробно описывать здесь не время и не место. А люди — одни по бедности, а другие по глупости чуть-чуть не боготворят их, где он пройдет, то они готовы следы ног его целовать.
По всему вышеизложенному мною прошу тебя, правительство, сделайте вы так, чтобы во всякой деревне одна была бы общественная товарная торговля и чтобы ее никто не имел права торговать; вот этим вы их, этих наших мироедов, обуздаете и на кукан посадите. А кроме этого, вы никаких мер не найдете, чем спасти людей от этих злодеев».
Вроде и немного написано, а уже устал Тимофей, то ли от того, что давно не садился за бумаги, отвык, то ли старость сил поубавила. Чуть не каждая строка давалась с трудом, хотя так оно, наверное, и должно быть, подумал Бондарев, вон река-то свой истинный путь веками в скале пробивает.
«…А будет ли с общественной торговли польза людям? Будет, великая польза будет! Я весь этот план нарисовал в воображении и, как в зеркале, ясно увидал, что тогда люди, как на крыльях, вспорхнут выше облак и избавятся они от нынешней тяжкой нищеты и от нестерпимого горького убожества…»
Сумерки наполнили избушку. Тимофей вышел во двор. Закатное солнце уже отыграло на небе, а на востоке еще неясные, как светляки в листве, появлялись звезды…
«Спрашивается: могут ли общественники содержать сказанную торговлю? Могут, без сомнения, могут. Я думаю, вы, правительство, слыхали всемирную поговорку: «На мужике зипун сер, а разум его не черт съел», а еще говорят малороссы: «Це дило треба разжуваты». Да и разжуем, не тужи и не думай!..»