На следующий день Тимофей заканчивал письмо, притомился, правда, но на душе легко стало, как давно уже не было.
«Первое мое ходатайство перед вами «О тунеядстве» вы опровергли, потому что там великая преграда была пышности да роскоши знаменитых людей, а тут, в общественной торговле, что? Мне кажется, ни с какой стороны и ниоткуда никакой преграды для вас нет, потому уверяет меня какое-то предчувствие, что вы это примете. Теперь мы, как алчущие хлеба и как жаждущие воды, будем ждать от вас этого распоряжения. И к этому несомненному ожиданию правую и левую руку приложил
Т. Бондарев».
Вскоре Тимофея захлестнули дела, и только в сентябре он переписал на чистовик свой «подарок» губернатору.
— Ума-то у тебя, видно, не прибавилось. — Ликалов рассматривал пакет, словно искал в нем что-то потайное. — На тот свет скоро, а все воду мутишь.
— Прокопий Кузьмич, ничего ведь я тебе не делал, что ж ты так злобишься? — Тимофей вдруг почувствовал ту свою силу, что неподвластна законникам. — Вреда я никому не желаю, а что света моего вы боитесь, так то ваша беда.
— Дурак он и есть дурак. — Ликалов бросил пакет в ящик стола, замкнул. — Пиши, все быстрей управу найдем.
— Оно бы и мне легче стало. Да больно долго вы ищете.
— Замолчи, порода поганая, — выругавшись сквозь зубы, Ликалов встал.
— Я ведь еще хотел узнать, Прокопий Кузьмич, — словно не замечая ликаловского гнева, Тимофей сидел. — Письмо мне от графа Толстого должно прийти, так не было ли?
— На одну веревку вас с этим графом надо!
«Неужто изъяли?» — Тимофей, расстроенный не столько приемом Ликалова, сколько тем, что книга-то, видно, уже была да исчезла в столах этих дубовых, не домой пошел, а в поле. Хотелось постоять среди сжатой нивы да хоть голос ветра послушать…
Нехорошие дела затевались вокруг Тимофея. Окружной исправник Александрович, получив очередной пакет от Бондарева, вызвал Ликалова и устроил разнос.
— Ты когда старика этого успокоишь? На должности сидишь, деньги зря получаешь! Который уж год покою от него нет.
— Да я ведь распоряжения жду.
— А без распоряжения и мысль не шевельнется. Поставили тебя, так будь хозяином. За Бондаревым поупорней смотри, какой проступок можно подвести — наказывай, да пожестче. Загнуть его надо, чтоб не распрямился. Деревенские-то как на него смотрят?
— Всяко…
— Ты как отвечаешь, бестолочь?
— Говорят, ума старик лишился. Сын родной, и то отошел от него.
— Хорошо. А слышал я, заместо учителя он в деревне?
— Грамотных-то нет, вот миром и выбрали.
— Недоверие окажите, вольнодумец, мол, против царя замышляет… Мужика учить — только портить. Вон они, грамотные, потом и рассылают пакеты.
— Конечно, учить надо знать кого.
— Учителя мы вам найдем, дай срок. Да у вас, кажись, и школы нет?
— Так точно, на дому учатся.
— Школу постройте, и все как положено будет. А Бондарева ты побыстрей придави. Порядок должен быть в округе.
— Так точно.
Там, у исправника, Ликалов боялся: а ну как дело чем плохим обернется? Сейчас, на обратном пути, он радовался. Хоть и не на бумаге, лишь на словах, но есть распоряжение о Бондареве. «Теперь мы покажем силу, узнаете, кто такой Ликалов».
Не заходя домой, он завернул к Мясину. Евдоким одобрил затею, и решили, не откладывая, завтра же собрать мир.
«Никак прошение мое дошло, — узнав об этом, подумал Тимофей. — С чего бы мир собирать среди зимы?»
На площадь он пришел одним из первых. Мужики колготились, недоумевали. Тимофей поглядывал с улыбкой, но молчал до поры. Подошел Федянин.
— Тебе известно небось? Праздничный вон какой.
— Пример-то я тебе говорил. Гаврил, будет еще один. Вот, кажись, и пришел он. Сейчас узнаем.
Появился Ликалов, о чем-то пошептался с Мясиным, нашел глазами Бондарева и подтолкнул Евдокима вперед.
— Народ честной! Собрались мы здесь не для смеха и пустых разговоров. — Мясин остановился, прокашлялся, и Тимофей вдруг в этих еще безвинных словах почувствовал угрозу для себя. — Детей, чад своих мы все любим и зла не желаем им. Для кого мы работаем и печемся? Да все ведь для них! Но есть среди нас человек, который все наши старания во вред обернуть желает. Если и не по злу, то по старости и недоумию, да нам от этого какой навар. — Мясин умолк ненадолго, посмотрел на мужиков. — А говорю я про Бондарева нашего…
Загыркали в толпе, зашушукались. Федянин посмотрел на Тимофея, сжался тот, как перед ударом, только борода натопорщилась и подрагивала. Что ж это задумано? Замолк в нетерпении мир.
— Дальше говори! — выкрикнул кто-то.
Словно почувствовав силу, Мясин сделал шаг вперед.
— Какой бы веры мы ни были, но хранителя нашего и заступника, царя-батюшку, почитаем как отца родного. Учитель же наш Бондарев возвеличил себя до небес и рассылает везде письма смутные. Что царь, что мужик — для него все одно. Бондарев по земле в лаптях ходит, и царь так же следом за ним должен. Да как можно человека с таким усмотрением до детей допускать?
Вот тебе и пример, вот тебе и ответ на прошение. Тимофей оглянулся, ни одного взгляда на себе не увидел. Мужики ждали и боялись, что дальше? Теперь выступил вперед Ликалов.
— Слова Евдокима правильные, против тут не скажешь. Потому и предлагаю я Бондареву высказать общее недоверие.
Ожил мир, не таясь, зашумели мужики. Федянин подошел к Тимофею, хотел что-то сказать, но вдруг кто-то выкрикнул:
— А школу, Ликалов, ты на себя возьмешь? Бондарев тебе плохой, так давай хорошего.
— Учитель будет. — Ликалов не ждал таких слов, встрепенулся от злобы. — Это ты, что ль, сказал? — Он ткнул пальцем в кузнеца Калинина.
— Кто б ни сказал, а ты ответ давай.
Не стал ждать Тимофей конца этого спора. Чего-чего, а такого он и во сне не мог увидеть. Знать, затягивают на нем петлю, раз уж школы лишить задумали. Гаврил пытался остановить Бондарева, но тот отмахнулся и, сжав зубы, чтобы не заругаться, не закричать, не оглядываясь, ушел…
«Не дано и вам от суда спрятаться. — Тимофей сидел в баньке, упорно глядя на чистый лист бумаги. — Придет он, только торкнется в грудь смерть — как бурьян, все ваши подлости встанут. Ничем их не вырвать, только руки изжалите…»
Дотемна он написал длинное письмо Толстому, а утром по привычке стал собираться в школу, но вспомнил вчерашний сход и решил хоть до Федянина дойти узнать, чем кончилось все.
Уже на крыльце он услышал детские голоса, остановился, не мерещится ли? Снял шапку, пригладил волосы и со счастливой улыбкой, словно начиная сегодня новый учебный год, вошел в класс…
После занятий Гаврил рассказал, что миром решено просить нового учителя, а пока он не прибудет, пусть Бондарев остается. Только на уроки к нему будут выбранные люди приходить — присматривать.
— А Ликалов-то как? — Тимофей не сдержал улыбку.
— Да никак…
— Кто ж меня вытащил из этой ловушки?
— Миром и вытащили. Калинин-то при тебе еще начал.
— Вот видишь, Гаврил! Нет, не успокоюсь я. Жизни уж все одно не осталось, все отдам истине.
Вечером Тимофей сел за другое письмо. Запрос сочинил губернатору: что ж он молчит на прошение? Пусть не думает, что Бондарева остановить или запугать можно, сила его не подчиняется их законам.
Ответ от Толстого пришел на удивление быстро.
«Дорогой друг Тимофей Михайлович!
Письмо твое, — проще и приличнее нам, старикам, писать друг другу «ты», а не «вы», — я получил, и до сих пор еще ничто не мешает мне отвечать тебе. Видно, я еще не заслужил того, чтобы пострадать за божье дело, а до сих пор все хлещут по оглоблям, а по лошади или не попадают, или не хотят…
За границей везде, где живут просвещенные народы, земля отобрана от земледельцев, и владеют ею те, кто на ней не работает. Только у диких, не просвещенных людей земля считается божьим имуществом, и владеют ею те, кто на ней работает. Вот от этого-то и нужно стараться показать людям, что то, что они считают просвещенным, есть не просвещение, а омрачение, и что до тех пор, пока они будут владеть землею и покупать и продавать ее, они хуже всяких диких и идолопоклонников и разбойников. Вот это мне и хочется перед смертью как можно яснее показать людям. Об этом и пишу теперь.
Книгу мою «Царство божие внутри нас» желал бы прислать тебе, да боюсь, как бы не перехватили и не пропала бы. Напиши адрес, по которому без опаски бы можно было послать. В том, что ты пишешь о том, что суд будет не внешний, а внутренний, я согласен, и так же думаю. Пожалуйста, напиши мне, что имеешь важное сказать. Жить нам остается немного, и что имеешь сказать, надо поскорее и повернее выговаривать, пока еще живы.
Любящий тебя брат Лев Толстой».
«Выговаривать, а для кого? Для двух-трех человек, так то забава. — Тимофей достал черновики своих сочинений. — Все я сказал, на семь рядов уже, только толку не видно».
Почти в это же время и Александрович в Минусинске получил от губернатора предписание, требующее выслать его превосходительству неведомое прошение Бондарева об общественной торговле.
Вот тебе и на! Опять этот старик добрался до губернатора. Куда только смотрит паразит Ликалов? Делать нечего, отвечать надо.
«Министерство внутренних дел. Донесение. Его превосходительству господину Енисейскому губернатору.
Во исполнение предписания сего года за № 4997 представляю при сем присланное при упомянутом предписании прошение крестьянина Бейской волости Тимофея Бондарева, ходатайствующего о разрешении открытия общественной торговли, имею честь донести вашему превосходительству, что Бондарев, как донес мне земский заседатель четвертого участка вверенного мне округа, уже несколько лет занимается исключительно составлением проектов и статей преимущественно обличительного характера, часть которых переведена и отпечатана на французском языке, как это видно из имеющейся у Бондарева переписки с графом Л. Н. Толстым.