Окружной исправник Александрович».
«Мерзопакость-то какая! — Теляковский теперь вспомнил и другие сочинения Бондарева. — Что-то делать с ним надо. Дай ему волю, он такого запросит…»
Написав указание собрать в архиве все, что касается Бондарева, он заключил бумаги в одно дело и направил в губернское жандармское отделение Женбаху. Пусть полковник займется, это скорее его забота.
«Конфиденциально. Его превосходительству господину Енисейскому губернатору.
…Имею честь уведомить, что по тщательно собранным негласным путем помощником моим в Минусинском и Ачинском округах сведениям о крестьянине Тимофее Бондареве оказывается нижеследующее: означенный Бондарев уже старик под 70 лет, человек начитанный, много пишет обличительных статей и сочинений по поводу «Трудолюбия и тунеядства»; некоторые из своих сочинений, как плохо грамотный, посылает к известному писателю графу Льву Толстому…
Среди своих односельчан Бондарев проповедует против кулачества и легкой наживы. Односельчане Бондарева считают «тронувшимся умом», хотя, по-видимому, он рассуждает здраво…
Полковник Женбах».
«Здраво, значит. Что ж, мы тоже рассудим здраво», — недовольный таким расследованием, губернатор тут же сел за предписание минусинскому исправнику.
«По прошению крестьянина Бейской волости Тимофея Бондарева о разрешении открытия торговли мануфактурными товарами на средства производства предлагаю объявить просителю, что упомянутое его ходатайство мною оставлено без последствий, так как таковое возбуждено исключительно самим Бондаревым без уполномочия общества.
Губернатор Теляковский».
На первом сходе обычно делили оросительные канавы, а в этот раз Ликалов сразу заговорил о другом. Средствами мира к осени надо построить школу, только тогда Минусинск даст учителя. Спорить никто не спорил, определили место, где сруб ставить, разделились, кому лес готовить, кому плотничать.
Тимофей понимал: затеяно это для того, чтобы отлучить его от школы, но все равно радовался. «Жизни осталось немного, кому-то надо будет учить ребят. Хотели зло мне сделать, а оно обернется пользой». Тимофей хотел было уйти, но его подозвал Ликалов.
— Прошение ты подавал губернатору, так вот тебе и ответ пришел.
Не распечатывая, Бондарев сунул конверт в карман. Уже по тому, как сказано было, он понял: ничего хорошего в ответе нет. «Не пробить одному эту стену. Казенная сила у них, безглазая и глухая. Хоть топор бери да круши все…»
Прошло несколько дней, и, успокоившись, Тимофей опять сел за письмо. Вначале Толстому все обсказал, а потом и губернатора решил потревожить, хотя и понимал, что уже бесполезно это, да пусть он не думает, что Бондарев опустил руки.
«…Я ходатайствовал об открытии торговли на средства общества не исключительно в деревне, а повсеместно по Енисейской губернии, и цель моего ходатайства — облегчить население от нищенства, вследствие дороговизны необходимых товаров при настоящем положении дела, почему я и не нашел необходимым брать на подобное ходатайство уполномочия от общества. При сем представляю гербовых марок на один рубль 40 коп.
В том и подписуюсь крестьянин Тимофей Михайлович Бондарев».
Перечитал Тимофей письмо и улыбнулся довольный: «Как я их ловко, крючкотворов. А то небось думают, мужик, так он и письма не сложит. А я их же словами да им же и по щекам».
…С увала на увал бесшумными шарами проносились перекати-поле, почти к земле приникли редкие гривы ковыля, с пашен лоскутами поднималась пыль и летела над серым простором клубящимися волнами. Уже казалось, что это не ветер, а сама степь стронулась с места и как уросливый конь, оборвавший привязь, несется без пути и разбору. С крыш с треском срывало драни-чины, и они, как соломины, беспорядочно вертясь, пропадали во мгле. А скоро и совсем стало беспросветно, и только шум стихии говорил о какой-то жизни.
Тимофей думал успеть до деревни и вначале бежал, закрыв лицо ладонями от секущих струй, но очередной порыв оторвал его от земли и, развернув, бросил назад. Упав на четвереньки, он схватился за куст рыжего караганника, но Тимофея повалило на бок и покатило. Уже не понимая, где верх, где низ, не чувствуя боли и задыхаясь, он еще взмахивал руками, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Он понимал, нельзя соглашаться с подступавшим бессилием, только чуть расслабься, сдайся, и тебя закрутит, сомнет, ударит о какой-нибудь курганный камень.
Влетев во что-то колючее, Тимофей почувствовал, как вырвало клок бороды, и. этой мгновенной задержки ему хватило, чтобы всем телом, руками и ногами вжаться в кусты барбариса…
Евдоким Мясин, только увидев приближение «хакаса», тут же турнул сынов закрывать ставни, а сам, засыпав коням овса, чтоб меньше бесились в страхе, поднялся на крыльцо и до последней минуты с восхищением смотрел на движение черного ветра.
Войдя в избу, он недовольно хмыкнул. Сгорбившись пер-'Д иконами, стояла жена.
— На стол пора. Есть будем.
— А Колька с Ванькой куда пропали?
— На крышу попросились, посмотреть, чего натворит буря.
Ели молча. Евдоким шумно фыркал, поглядывая в окна, за которыми бесновался ветер. В ставни словно колотился кто-то. Они скрипели, бились в рамы, того и гляди выхлестнут. В избу какими-то неведомыми путями проникали струи ветра, и пламя керосиновой лампы трепетало, уродуя тени сидящих за столом.
— Тревожно мне, Евдокимушка. Не нарушил бы чего, ишь как хлопает.
— Похлопает и перестанет.
— Корову я седни выхожу провожать, а навстречу этот лешак Бондарев. Совсем уж спятил, идет ухмыляется и с дома нашего глаз не сводит. Поравнялся и говорит: ну, Катерина, успокой свово мужа, могилку я пошел выбирать. А я ему: рано еще, мол, Тимофей Михайлович. А он мне опять по-книжному как начал. Я, говорит, сейчас смерти, как алчущий хлеба и жаждущий воды, жду, потому как понял: только после смерти моей придет к людям мое учение, а пока я жив, они меня видят со всеми моими недостатками, а не мысль мою. А как придет им в животы и го ловы мое учение, так они и сбросят вас, тунеядцев, со своей спины, да и потопчут еще ногами. Говорит, а сам страшный такой стал, на меня аж холодом дунуло.
— Эх ты, овечка ты моя. — Евдоким обнял жену. — Да я его сам растопчу, шибко смелый он стал.
По гудящей и готовой вот-вот оторваться и взлететь крыше что-то с грохотом ударило, и Колька с Иваном, в пыли, грязные, как черти, вздрогнули, глянули друг на друга и, еще больше испугавшись, полезли в угол, где лежала куча старой погнившей конской упряжи.
— Что это там, братка?
— Хакас пролетел да копытом шоркнул.
— Пошел ты! Я у тебя правду спрашиваю.
— Вставай, посмотрим. Кажись, у Шишлянниковых крышу снесло.
— Вот потеха-то.
Ветер стал стихать. Тимофей увидел, что совсем рядом — протяни руку и возьмешь — притаилась птица. Он шевельнулся, она вскинула крылья, немного проползла беспомощно и опять застряла в ветвях барбариса. «Да это ж стриж, — узнал Тимофей. — Даже тебя свалило, беднягу».
— Сейчас помогу, — уже вслух сказал он.
Тимофей взял чернокрылую птицу, она больно вцепилась короткими коготками в ладонь, тогда он подкинул стрижа, и тот ушел в небо.
Ветер почти утих, только на юге горизонт еще был черен. Теперь стихия неслась к Саянам, чтобы заблудиться среди горных вершин и ущелий, изорваться в клочки и пыльными проплешинами осесть в низинах.
«Легкий я стал», — думал Тимофей, прикидывая, какое расстояние его протащило ветром. Ведь не впервой он встречается с «хакасом», но каждый раз выдерживал натиск ветра, добирался до дому, а вот сегодня, как пушинку, оторвало от земли. Он посмотрел на свои еще крепкие, но уже сухие ладони.
«Да, в теле-то один дух остался, все изношено… И весна была, и лето, а теперь вот осень. Высох, пожелтел, сегодня не сломило, так завтра…»
С неба упало несколько капель, редких и неохотных, наверное, вырванных ветром из какой-то дальней тучи. Они не омыли траву, а только оставили на широких листьях чемерицы грязные протеки. Тимофей оглянулся на деревню.
«Или уж здесь и начать? — подумал он. — Только любопытных будет много. Всякий, кто захочет — придет… А что любопытные, они и сейчас есть. У них скука да пустота, им развлечений подавай… Сделать бы на высокой горе, чтобы добраться мог только тот, для кого истина стала мукой…»
Тимофей еще раз оглянулся на деревню и пошел дальше. Хотя его только что помяло ветром, шагал он широко, а открывающийся простор словно прибавлял сил.
Вечный странник на этой земле человек, и появляется-то он на свет не со смехом и радостью, а с плачем, словно предчувствуя, что путь ему предстоит долгий и доселе никем не пройденный. «Только ногами ведь, почитай, полсвета оттопал, — думал Тимофей. — А в мыслях… далеко уносился, туда, где холод и пустота, с самими звездами говорил, но ведь не предел это, да и есть ли он?»
Тимофей знал, что пройти отпущенное он не смог, порою силы тратил впустую, а главное — себя понял поздно. Ведь сколько мучился от тоски, от мыслей, которые, как пчелы, кружили и жалили больно… Он вдруг вспомнил тот день, когда впервые положил перед собой бумагу и сел за стол. Тогда он еще не ведал, что выйдет из-под пера, ни о каком сочинении и не думал, хотелось только высказать свои заботы, душу облегчить.
В ту пору после недолгих, но теплых и безветренных хлебородных дождей ярица раньше обычного набрала тяжелый колос.
Деревенские решили обождать еще день-два, а Тимофей не стерпел и ушел в поле. Работа с землей для него всегда благость. Режет острое жало стебли, стелются они с шорохом, а Тимофей думает, порою и вслух говорит. С землею, с хлебом, и оживают они для него.
«Сколько силы своей отдаешь ты нам. И безголосая хоть, а слышу я тебя и понимаю. Веками несешь ты мужику свой богатый приплод, а мужик как был голь перекатна, так и есть. Куда же уходит твоя щедрая сила? Есть такая прорва, это я тебе говорю, Тимофей Бондарев. Жадный да недобрый — он всегда проворнее, всегда вперед найдет путь. И захребетников все прибывает, и просвета не видно. Глуп да ленив мужик — хорошо так говорить тем, кто сам палец о палец не ударит. А не тот ли мужик и холит и нежит своих господ смирением и покорностью. Вот этим-то и глуп он…»