Весь день работал Тимофей в поле, утомился. А путь до деревни неблизкий — верст пять топать, да мысли еще тяжелые не отступают. Где там солнце? Хоть бы и оно спряталось, не пекло в затылок. Тимофей оглянулся. Серая пыльная дорога меж желтых полей казалась бесконечной и удручающей. Где-то вдали на обрезе горизонта шустрым паучком двигался возок.
Тимофей подошел к обочине, сорвал несколько ржаных колосков, понюхал, потом долго разглядывал их, словно искал что-то особенное. «Вот он, вечный двигатель, который все ученые и академики ищут, с ног сбиваются и головы бесплодными мыслями изнашивают. А самая главная загадка — вот она. Спроси у ученых — живая земля? Мертвая — скажут…»
Со стрекотом из обочинных зарослей спорыша и ромашки выскочил на дорогу большой кузнечик. Плюхнувшись в пыль, он махнул сабелькой, будто путь себе расчищая, и скакнул вперед. «Ишь ты, мелочь какая, а шагов на пять моих упорхнул. И тебя ведь земля наша вынянчила…»
Тимофей не заметил, как далекий возок нагнал его. Уже услышав дыхание лошади, он оглянулся. В лучах закатного солнца повозка казалась особенно красивой и легкой, только чуть ускорь ее бег — и она полетит в золотом мареве над полями, теряя на ходу и этого вальяжного господина, и подушки вышитые, на которых развалился он от безделья с таким важным видом.
Тимофей отступил, снял картуз, поклонился. Он узнал господина, но тот поравнялся с ним, будто с сухим деревом, экая, мол, оказия встретилась, и здороваться не стал, а только поморщился брезгливо.
Не видно уже было возка, и пыль осела, а Тимофей все никак не мог успокоиться. «Чем же я тебя раздосадовал так, Ликалов? У меня сегодня праздник был, хлеб я начал убирать, которым и ты кормишься. Нет бы остановиться да поздравить, порадоваться вместе, так ты, как сатана, пролетел, только что не плюнул…»
Вечером того памятного дня Бондарев и сел первый раз перед чистой бумагой…
Вспоминая этот случай, Тимофей дошел чуть ли не до озера. Теперь назад надо, здесь могила никому не нужна будет. «Да и зачем особое место искать, только что не на кладбище сделать, а рядом с деревней, у дороги. Поставить столик, а в нем чтобы все труды мои, всякий, кто захочет, остановится и прочитает…»
Весь следующий день Тимофей собирался. Приготовил чистую одежду, черенок у лопаты поменял, даже бороду перед зеркалом поостриг ровнее. Так в заботах и провозился до вечера. Мария с тревогой поглядывала на мужа — что он опять затеял? — но спрашивать не стала. Когда Тимофей таится, с вопросами лучше не подходить.
Легко встает июньское солнце; переполненное теплом и светом, оно льет свою благодать, торопится обогреть зеленый мир. На место Тимофей пришел рано, чтобы снять дерн, пока роса не подсохла. Он быстро наметил положенный прямоугольник, поделил его на квадраты и, аккуратно подрезая зеленый покров, словно крышку снимал с будущей могилы.
Тимофей присел рядом, взял комок земли и стал разминать его. Земля долго не согревалась в ладони, и Тимофей поднес ее ко рту, подышал. Напитавшись человеческим теплом, она перестала рассыпаться крупинками и теперь лежала в объятии пальцев спокойно, как ручной зверек. Тимофей не удержался и потрогал ее губами.
«Недолго осталось ждать, только успеть собраться». — Он опустил земляной мякиш в карман и принялся углублять могилу. Работал степенно, словно каждая лопата земли имела особую значимость.
Вечером, когда Тимофей возвращался домой, его нагнала бричка с Ликаловым. Он опять вспомнил тот давний случай, что подвигнул его на сочинительство. Но на этот раз, миновав Бондарева, Лика лов резко осадил лошадь и, не оглядываясь, крикнул:
— Письмо тебе пришло, забрать надо.
Тимофей было прибавил шаг, но Ликалов, гикнув, понесся дальше.
«Чертополох какой. Нет бы сразу отдать… Ну, торжествуй покудова, а придет твой срок — в земле сгинешь…»
«Дорогой друг мой Тимофей Михайлович!
Я виноват в том, что получил твое письмо, а до сих пор не ответил. То были дела, а то нездоровье, а кое-как отвечать не хотел. Дела мои только в том, чтобы выяснить как можно лучше и понятнее людям ту истину о жизни, которую я знаю и которая дает мне благо, и которую люди не знают, заместо которой верят в ложь, которой их научают обманщики. Не надо отчаиваться, а надо по мере сил высказывать то, что знаешь. Не при нашей жизни, так после нее узнают и поверят, что в наших речах справедливого. Правда не горит, не тонет. Твое сочинение делало, и делает, и будет делать свое дело, обличая людей и открывая им глаза…
Братски целую тебя, Лев Толстой».
Скоро яма была готова, и Тимофей прежде, чем оградку делать, решил посадить рядом деревья, чтобы манили они путника прохладной тенью, мало-мальское укрытие в непогоду давали. Да и ему там, в окружении живых корней, веселее будет. Хоть как-то, наверное, передастся голос ветра и солнца от листа к ветке, от ветки к стволу и дальше, туда, где во мраке будет лежать его тело…
Хотелось бы разных дерев, но близилась середина лета, а в эту пору, кроме тополя, и не примется ничего.
Берегом реки далеко вниз ушел Тимофей, выбирая подходящие деревца. То велики, то малы саженцы были, то статью не нравились. Обогнув очередную заростель, Тимофей хотел назад поворачивать, да уж больно ладная кулижка попалась, вся в цветах, как платок праздничный.
«Передохну, а дальше видно будет», — решил Тимофей и пошел в затень, на край поляны. И здесь, рядом с необъятным черемуховым кустом, он наконец-то увидел то, что искал: три тополька, хоть и невысоких, по плечо всего, но с окрепшими уже тельцами; как раз такие деревца, которые можно посадить на открытом продувном месте.
«Так и пойдете вы со мной, неразлучные», — Тимофей присел рядом, топольки чуть слышно шелестели, переговаривались, словно решали, соглашаться ли им с этим косматым мужиком.
За три дня пересадил Тимофей деревца и теперь старался все время быть с ними. Утром воду носил поливать, вечером землю рыхлил, а то и просто сидел рядом, как с детьми своими, слушая их бормотание, и отходил душой, забывал все обиды и горести.
Скоро топольки заметно пошли в рост, и Тимофей взялся начисто переписывать свое основное сочинение о трудолюбии и тунеядстве, чтобы после смерти положили его в столик рядом с могилой.
Он сидел в избушке, сгорбившись над бумагами, когда в дверь постучали. «Кто бы это?» — подумал Тимофей и не успел ответить, дверь распахнулась. Солнечный свет ослепил его, он прищурился, пытаясь разглядеть гостя.
— Я археолог Горощенко, — видя растерянность Бондарева, торопливо говорил вошедший. — Мартьянов мне советовал непременно с вами встретиться. Но вы, я вижу, сейчас заняты. Наверное, мне лучше вечером зайти?
— Вы остановились уже где?
— Да, у Мясина.
— Чего ж вы будете ко мне, как к чиновнику, по десять раз ходить, — Тимофей улыбнулся. — Вечером и приду к вам…
Со следующего лета Горощенко хотел начать раскопки курганов и до позднего вечера пробыл в степи, выбирая наиболее интересные захоронения.
Когда вернулся, в доме Мясина уже горел свет, в столовой все было готово к ужину.
Горощенко вспомнил, что так и не предупредил хозяина о приходе Бондарева: сначала умывался, потом за столом все как-то не получалось — Мясин расспрашивал о городских новостях, а узнав интерес гостя к хакасам, взялся рассказывать про обряд похорон, который ему довелось видеть.
— Дикарский народ, что и говорить. Они же все по родам живут, и каждый род, по их понятиям, вроде бы как от дерева взял начало, сосны там или осины. Я видел, как хоронили талового хакаса, от тальника будто род его шел. Так они что учудили, вместо гроба короб ему сплели…
В дверь постучали, и вошел Бондарев.
Горощенко встал, чтобы объяснить Мясину, но тот опередил:
— Проходи, коли пришел. Чай сейчас пить будем.
Тимофей долго отирал сапоги о тряпку и, только когда хозяйка еще раз пригласила, прошел.
— А ведь мы с вами не познакомились. — Тимофей протянул Горощенко руку.
— Константин Сергеевич.
— И какая же нужда привела вас к нам, Константин Сергеевич?
— Я, кажется, говорил вам: археолог, интересуюсь могильниками хакасскими.
— Вон оно что…
Хозяйка налила чаю, и все ненадолго отвлеклись от разговора. Тимофей пил прерывисто, словно по обязанности.
— Это что ж, работа у вас такая, Константин Сергеевич? — опять первым заговорил Бондарев. — Могилы, значит, будете раскапывать?
— Ну, не только раскапывать. — Горощенко смутился. — Описание курганов будем делать, зарисовки. Меня, например, очень интересуют камни с рисунками и письменами, так называемые каменные бабы. Расшифровка их поможет нам узнать прошлое.
— А прок-то какой в этом?
— Как вам объяснить… Человек должен знать свое прошлое. Если хотите, это поможет нам предугадать будущее. Ведь как можно сказать о том, что будет завтра, если не знаешь, что было вчера.
Видно было, что Тимофей остался доволен ответом, пригладил бороду, о чем-то задумался.
— А сколько же лет этим камням, читать которые вы собираетесь?
— Древние они. По тысяче, а то и поболее лет.
— Вот писать бы на чем мне надо. Ишь ты, бумага бы уж давно погнила. — Тимофей замолчал, насупился, то ли вспоминая о чем-то, то ли решаясь на что-то.
— Тимофей Михайлович, — Горощенко хотелось разговорить старика, — а вы не могли бы хоть вкратце поведать, как к вам пришла мысль сесть за сочинительство?
— А вы ответьте мне, где та земля, на которой возделанный вами хлеб растет?
— У меня свое дело. Я правильно понял вас?
— В том-то и беда, что у каждого оно есть, чтобы от хлебной работы увильнуть. А где же вы от греха очиститесь, на чем дух ваш крепость свою обретет и любовь к миру?.. Вам земля нужна, которую возделывать будете, как праздник вершить. И сил для остального поболее станет, святое дело всегда прибавит их. Да что говорить, все мои слова как в черную прорубь.
— Я не от любопытства спросил, Тимофей Михайлович. Вы не обижайтесь.