— Писание-то святое читали, — Тимофей ухмыльнулся. — А если внимательно читали, то должны помнить: «Кто возделывает землю свою, тот будет насыщаться хлебом, а кто подражает праздным, тот насытится нищетою». А у нас все напереворот идет. Для кого же Библия тогда писана?
— Книг-то я не читал, сколь ты, — Мясину не хотелось оставаться в стороне, и он перебил Бондарева, — да вот знаю, что в давешние времена тех, кто отходил от учения Христова, на кострах жгли. И дым бы уж твой давно развеялся, Тимофей, а вот ты все ходишь да бурчишь недовольный.
— Эко ты загнул, Евдоким. И тебя бы сжечь давно не мешало, вроде как в молоканах состоишь… А стращать меня не надо. Твой конец все одно наступит, Евдоким. Не на этом свете, так на тем. Все вы там, мироеды, как черви в однбм котле, пожрете друг друга. Не пришло мое слово к людям, да придет еще. Попомните!..
Утром, уже выехав за околицу, Горощенко оглянулся и долго пытался найти среди серых, крытых драньем да соловой крыш избу Бондарева. «Господи, какой курганище! — подумал он об этом странном неугомонном крестьянине. — А как широко думается ему среди этого простора. Но попробуй докричись. Чуждые, непонимающие рядом. Да и в столицах не слаще. Что ж это за пора такая в России…»
А Тимофей уже был в степи. Он видел проезжавший возок Горощенко, но окликать не стал: о чем им сейчас говорить, да и времени на разговоры нет.
Несколько дней плутал по степи Тимофей, осматривая могильные плиты на курганах. Не работа будущая страшила, хотелось настроиться, запал в душе ощутить. И когда во сне, будто бы наяву, увидел задуманное, запряг лошадь и поехал.
Там, на склонах горы Буданки, он нашел две подходящие каменюки, золотистые и звонкие. А когда сел рядом, то рука невольно потянулась к прогретому солнцем камню. Тимофей гладил его шершавую поверхность, словно приручая к себе, а потом повел указательным пальнем буквы, еще невидимые, но уже звучащие в его голове.
«Родился я, Бондарев, в 1820 г. апреля третьего дня, а окончил многострадальную и великого оплакивания достойную жизнь свою в… — Здесь оставил немного пустого пространства и повел буквы дальше. — Все это я пишу не современным мне жителям, а тем будущим родам, которые после смерти моей через 200 лет родятся. Почему же так? — спросят современные мне жители. Это потому, что во всякого человека воображение такое, что все те люди хорошие и даже святые отцы, которые прежде нас были, также и те хорошие, которые после нас будут, а при нас все негодяи. А также и я, Бондарев, живши на свете, был негодяй. А теперь, как мое имя исчезло и память изгладилась с лица всей земли, вот теперь и я хороший и всякого уважения достоин…»
Неожиданно потемнело и потянуло прохладой. Тимофей глянул на небо, и не туча, а так, хлопок маленький, а закрыл солнце и стоял почти недвижно. Затаилась природа в безветрии, словно тоже читала Тимофеевы слова.
«О, какими страшными злодеяниями и варварствами переполнен белый свет! По всей России всю плодородную при водах землю, луга, леса, рыбные реки и озера, все это цари от людей отобрали да помещикам и разным богачам отдали на вечные времена. А людей подарили в жертву голодной и холодной смерти…»
Тимофей вырубил несколько березовых слег, распряг лошадь и, обвязав камень вожжами, втянул его на телегу, а потом и второй.
Неторопливо катилась повозка, поскрипывая под тяжестью ноши и проминая в траве узкие следы. Тимофей хотел объехать деревню стороной, но в последний момент раздумал: зачем же прятаться, ведь не пакостное дело задумал. Пусть все видят!
Но на улице никого не было, в окно если и выглянул кто, то только крадучись, и лишь на краю деревни встретился Калинин. Тимофей обрадовался, сразу и договориться можно, чтобы тот выковал зубила для работы. Калинин с любопытством осмотрел камни, потрогал.
— Уж не мельницу ли решил ставить, Тимофей?
— Будет и мельница, да только зерно у нее особое.
— Добрые каменюки отыскал.
— Помощь мне твоя нужна. Зубильев бы отковал штук семь и чтоб жала были от вершка и менее.
— Что ж не сделать. Приходи завтра.
— Вот и спасибо, а я дальше поеду.
К осени Тимофей заканчивал работу над первым маленьким камнем.
Два раза приходили мужики во главе с Ликаловым и Мясиным во двор к Бондареву посмотреть на странный камень. Не найдя противозаконного, подивились затее Бондарева, да и порешили: окончательно тронулся он. Ликалов, правда, хотел взять на притужальник, кричать начал, мол, по какому это праву все, но Тимофей, как глухой, не обернулся даже, старательно сек букву за буквой.
— Школу-то мы на днях закончим, так не надейся, пути туда тебе уж не будет, — стараясь хоть чем-то досадить Бондареву, на прощанье сказал Мясин.
Тимофей обернулся, видно, и ответить хотел, но сдержался. Лицо его, запотевшее, покрытое чуть ли не коркой каменной пыли, лицо это с далекими, словно неземными глазами напугало мужиков, и они торопливо молча ушли.
«Ко гробу» без перерывов в работе высек Тимофей завершение еще неделю назад начатой фразы, перечитал ее: «И еще: когда человек желает почестей, бывши живым, тогда его ненавидят и гнушаются им, а когда умер, теперь ему почести не нужны, тогда эти же недоброжелатели на руках несут его ко гробу».
Хотелось написать еще и о том, почему они так делают: чтобы больше возлюбить себя, свои пороки; но, посмотрев вниз, он прикинул, что места на плите уже мало осталось, а сказать еще более важного надо много. «Ладно, умный и сам поймет, а глупому и читать не захочется…»
Лихая выдалась осень. Дождь с ветром за несколько дней оборвали с деревьев листья, выстудили округу. И как ни пластался Тимофей, а не успевал до снега закончить обустройство могилы. Побитые молотком руки уже не держали зубило, да и спину мозжило так, что хоть воем вой. Погодить придется, еще на год отложить свой уход, решил Тимофей.
В эту пору и приехал в деревню новый учитель. Поселился он у Федянина, как раз в той комнате, где еще недавно занимался с ребятней Бондарев. Тимофей обрадовался этому и в первый же вечер пошел знакомиться.
Павел Васильевич Великанов, так звали учителя, встретил гостя приветливо и сразу же вручил объемистый пакет.
— Перед отъездом я с Мартьяновым виделся. Он просил лично, из рук в руки передать.
Тимофей осторожно распечатал пакет. Первой лежала «Азбука», потом шли брошюрки «Посредника», а последней была небольшая книжица, отпечатанная нерусскими буквами.
«Господи, да неужто?» — Тимофей взял ее в руки и долго смотрел на неведомое название, потом протянул Великанову.
— Вы бы не смогли прочесть, что здесь обозначено?
— Это по-французски, а я больше силен в немецком, — учитель смутился. — Сейчас попробую. Так, «Лев Толстой и Тимофей Бондарев. Труд»… Выходит, это ваше совместное сочинение? Ну, Тимофей Михайлович, поздравляю! От всей души!
Радость-то какая! Тимофей обнял Великанова и, растрогавшись чуть не до слез, стал листать книжку. Прочитать бы, услышать, как на казенной бумаге звучат родные слова.
— Павел Васильевич, может, вы и дальше попробуете?
— Это мне уже не по силам. В Минусинске-то, поди, есть знатоки, вам надо к Мартьянову съездить.
Тимофей спохватился: а где же письмо? Хоть какая-то записка должна быть от Толстого… Он пролистал одну брошюрку, другую и в «Азбуке» наткнулся на два исписанных уже знакомым ровным и крупным почерком листа.
«Тимофей Михайлович!
…Придет время — и все твои мысли распространятся и войдут в души людей… И потому ты можешь быть спокоен и радоваться, что дело твое не пропадет. Если не при твоей жизни, то после смерти твоей помянут тебя и будут повторять твои мысли и слова. Твое намерение написать и подать иркутскому губернатору я одобряю. Как неправедного судью догоняли просьбы вдовы, так и их надо донимать, повторяя одно и то же…»
— Павел Васильевич, вы Гаврила-то позовите, хозяина. Пусть книгу мою увидит. Сколько они насмешничали надо мною, пустым да вздорным считали. Пусть глазами своими посмотрит, пусть потрогает. Радость-то какая…
«…Идет борьба между слабыми десятками людей и миллионами сильных, — опять перечитывал письмо Тимофей. — Но на стороне слабых Бог, и потому знаю, что они победят. А все-таки страшно и больно за них и за то, страдают они, а не я. Затем прощай. Крепко целую тебя.
Лев Толстой».
— Вот, Гаврил, и у меня светлый день. — Тимофей обернулся к Федянину. — Идет мое слово… Пусть через чужие страны, а доберется оно и до русской земли! Мне вот только уже не изведать этого праздника…
Через несколько дней в Минусинске начиналась осенняя ярмарка. Хоть и нечего было продавать Тимофею, выпросил он вид на выезд, переводчика не терпелось найти.
За зиму Тимофей сделал два списка сочинения, сшил их суровой ниткой наподобие книжек, одну — чтоб в землю вместе с ним положили, другую — чтоб в столе рядом с могилой оставили. А только теплые ветры подсушили землю, отправился он продолжать свое завещание на каменных плитах. Вторую плиту, оставленную им на месте, он решил поставить вертикально, чтоб заметнее была.
«Благодарю, благодарю и еще благодарю вас, други мои, за то, что вы вспомнили обо мне…» — не торопясь высек Тимофей за первые два дня начальную фразу. Дальше текст никак не складывался, и Тимофей почистил осыпавшуюся яму, съездил до ближнего бора за листвяком, столбики для оградки вытесал. Так, в труде и мелких заботах, он обдумывал свой главный завет потомкам.
И опять звенел камень, и сыпалась крошка, и вставали одно за другим слова. «Да неужели ты, главное правительство, способно одних только здоровых овец пасти, это помещиков и подобных им, а слабых овец оставлять на съедение кровожадных зверей? Я со своей, стороны разыскал для них верное спасение от тяжкой нищеты…»
Если бы беспрерывно трудиться, Тимофей давно бы уже закончил надпись, но нужно было сеять, сажать картошку, а потом Великанов попросил провести с ним несколько уроков.