Ребятишки оставили шалости, заскрипели перьями по бумаге. Тимофей любил их в такие минуты. Он поглядывал на пытливо хмурившиеся лица, улыбался, видя, как ученики шевелят губами, невольно высказывая ход своих мыслей. Тюкииеков только все никак не мог собраться, шарил рукой под рубашкой, искоса поглядывая вокруг.
Вот ведь как, думал Бондарев, дай им работу, и она, как песок воду, очищает их от всякой шелухи. Выходит, и есть главный воспитатель — труд. Но почему же один себя чистит всю жизнь в труде, а все считается никудышным, грязным человеком, а другой с рождения до смерти палец о палец не ударит, а помыкает другими и учит их и судит? По какому такому указу он берет на это право?
Вот уже четыре года, как Тимофей начал свой труд. Поначалу на затею его жена то и дело бурчала: «Работы непочатый край, а он баловством занялся. И что тебе далась эта писанина?» Но пока дело двигалось споро, все нападки Тимофей встречал спокойно, не задевало его ничто, боком летело. «Хочу миру глаза открыть», — ответит он и опять за свое. «До тебя-то некому было? Ох ты, чудо!..» Но видя, что год за годом муж все упорнее сидит над бумагами, Мария начинала скандалить: «Ты сам-то подумай, сколько в городах ученых. Дак их за это одевают и кормят, а ты на мою шею хочешь сесть? Она тонкая, не выдержит…» — «Господи, сколько можно? Сказал тебе — вот моя главная работа», — Тимофей стучал по стопке бумаг на столе. «А я что, двужильная?» — Мария утирала слезы. «Успокойся, от работы ж я не увиливаю, чего надо делаю. Я тебе говорил, хочу правду найти и пока не закончу, не лей из пустого в порожнее, — Тимофей заводился от своих слов, от всхлипов жены. — Хватит. Не доводи до греха…»
Работа двигалась все медленнее, порою Бондарев совсем отчаивался, казалось, уже вышли силы, и слова больше не оставит на бумаге… Тогда он становился злым, раздражительным, таким его в доме видеть не привыкли и боялись. Он мог ни за что ни про что обвинить всех в своей немочи, запереться в избушке и просидеть там безвыходно день, два, а то и неделю, и, как ни странно, в такие вот минуты, когда уже все на пределе, приходила неизвестно откуда, словно сама собой, то ли из черной земли, то ли из звездного неба, спасительная мысль, и Тимофей, наскоро записав ее, потом по-крестьянски неторопливо начинал развивать, будто из клока шерсти вил и вил пока лишь ему ведомые нити…
Незаметно Мария смирилась с занятием мужа, только становилась все печальнее; она не видела прока в Тимофеевом деле, а то, что он так изматывает себя, казалось ей какой-то напастью, наказанием свыше.
Тимофей почти все время молчал сурово, старался быстрее сделать домашнюю работу и спешил в баньку. Порой Мария даже думала, да полно, ее ли это муж, может, постоялец какой вместо Тимофея Михайловича поселился?.. А когда Бондарев после долгого затворничества вдруг на день-два бросал все, смеялся и шутил как раньше, уже отвыкшая от этого, она с опаской поглядывала, господи, блажной какой-то, может, и вправду народ говорит?
Начало далеко позади, а конца и не видно, и Тимофея теперь радовало и грело одно — работа над рукописью, когда за день сделан хотя бы один шаг, написано хотя бы одно предложение, в котором видны его муки и поиски. Разве думал он, начиная труд, что это затянет его в такие лабиринты, откуда нет пути назад и которые никто еще не прошел…
Нынешней осенью Тимофей даже подумывал отказаться от школы, до нее ли, когда голова загружена совсем другим, и, наверное, сделал бы это, если бы ребятишки сами не пришли к нему.
— Тимофей Михайлович, а заниматься когда начнем?
Он посмотрел в эти лица, которым дано увидеть неведомое будущее, такие ясные, что подумалось: «Господи, да разве можно хранить в себе все, что ты знаешь, разве будет прок от твоей проповеди, если ее и прочитать они не сумеют? А прочитать и понять они должны не только ее, чтобы не оставаться бессловесными страдальцами. Только тогда они поверят в силу своего разума, и их непорочные души обретут крепость…»
— Скоро начнем. Вот уберем ниву, и за учебу…
…Незаметно Бондарев так увлекся размышлениями, что начал некоторые мысли проверять на слух, подумает, а потом скажет, чтобы словно со стороны их увидеть.
«По какому такому указу у них это право? А вот по какому. От наглости. Пока просто человек работает себе в удовольствие и не оглядываясь, ленивый да хитрый, видя это, всякими увилками тащит себе его плоды. И вот один силу потратил, а ничего не приобрел, а второй ничего не потратил, а приобрел чужую силу и давит потом этого беднягу до смерти…»
— Нет на земле греха пуще, как тунеядство! — громко сказал Тимофей и даже сам от своих слов вздрогнул и словно проснулся.
Ребятишки уже решили задачу и, видя, что учитель не обращает на них внимания, а опять о чем-то думает, даже пришептывает для верности, расшумелись.
— А ну-ка! — Тимофей строго оглядел учеников. — Если человек закрыл глаза, можно и на головах ходить?
Бондарев встал, пошел меж лавок. Но как тут успокоишься, если хакасенок сегодня отмочил невиданное: принес змею! Гадюка была неживой, он ее ловко ободрал и надул, но только тронь за хвост, она вздрагивает, извивается и даже шипит, выпуская воздух.
— Так осилил кто-нибудь задачу? — спросил Тимофей.
Все молчали, поглядывая на хакасенка.
— Тюкпиеков, пойди-ка в угол. Не за характер наказываю, а за то, что мешаешь работать.
Хакасенок, улыбаясь и шмыгая сопливым носом, пошел в угол. Теперь можно весь урок ничего не делать, но виду-то показывать нельзя, и он опустил голову, словно обиделся, и тут увидел, что змея вывалилась. Увидел ее и учитель. Все с удивлением смотрели: что будет?
Тюкпиекова словно ужалили.
— Не трожь, укусит! — Ему было жаль терять забаву.
Но Тимофей успел раньше поднять надутую шкуру и, осмотрев, подошел к хакасенку.
— Держи и не балуй больше.
В классе опять зашушукались, кто-то крикнул:
— А он девчонок пугает!
— Дело это нехитрое. А вот чучело так смастерить не каждый сможет, — Бондарев обернулся к хакасенку. — Сам видишь, выходкой своей и обратил все в пустяк. Каждое ремесло уважения требует.
Ребятишки насупились, они уже не знали, кого винит учитель, то ли хакасенка, то ли их.
— Так что у вас с задачей? — Тимофей улыбнулся, словно примиряя всех. — Давай-ка, Сапунков, ты быстрее всех ответы находишь, вот и расскажи. Остальные следите, у кого неправильно, исправляйте.
Кольку хлебом не корми, только дай высказаться. Он сегодня весь день ждал этого. С загадкой не получилось, и теперь он вскочил с лавки и степенно, как мужичок, знающий себе цену, стал растолковывать решение.
«Мальчишка-то головастый растет, — подумал Бондарев. — И говорит складно, и цифры умножает без ошибок, вот и суди после этого, кому в университетах быть. Тем ли, кому с пеленок учителей нанимают и вдалбливают в ленивую голову знания, или тем, кто от природы ум имеет и тягу к наукам. Крестьянин и сын крестьянский, как скот последний на Руси; он еще не родился, а дорога ему назначена: тунеядцев кормить и в трудах непосильных и в нужде беспросветной терять свою красоту. Будь же ты хоть мало-мальски знатненький господин и пусть у тебя заместо головы чурка с глазами, никто не посмотрит на это, и почести тебе будут и все пути отворены. Так где же справедливость под этим небом? — Тимофей почувствовал, как сдавило в груди от обиды; сколько лет копилась она в отцах и дедах, чтобы переполнить край и выплеснуться на его уже старую голову. — Господи, дай мне сил, и я открою все пути и скажу заветное слово…»
— …А прибавку бы он получил великую, — видя, что учитель опять о чем-то задумался, Колька продолжал рассуждение. — Решается это тоже легко. Делал я так…
«Пусть натешится», — Тимофей дал выговориться Сапункову и, когда тот закончил, подошел к нему.
— Ну-ка, посмотри на меня.
Колька с опаской глянул: или ошибка где, или запутал всех, а учитель не любит этого.
— Скажи отцу, что хвалил я тебя. Способность имеешь к наукам. А теперь все по домам, заданий вам не даю, не до них будет.
Порхнули, в один миг разлетелись ребятишки, а Тимофей еще долго сидел, старательно записывая сегодняшние думы.
Жизнь человеческая — цепь неразъемная. Звено к звену вяжется, пока в круг не сойдутся.
Зимой Тимофей было закончил сочинение, но радости от этого не прибавилось, только беспокойство. Он по-прежнему не выходил на улицу без бумаги и карандаша, по-прежнему старался записывать свои рассуждения. Тимофей понимал: недосказано что-то, умолчал он о чем-то, но не от слабости это или хитрости, а знать, не пришла еще конечная ясность. Тимофей взялся заново и вот нынче, хотя и боялся не то что вслух сказать, но даже думать об этом, чувствовал, можно будет скоро переписывать начисто.
Поколов на лучины чурку, подтопил во дворе камелек, наковырял в таган прошлогоднего сала и, пока оно таяло, оплывая по краям и становясь все более прозрачным, Тимофей отматывал куски суровой нитки в четверть и ссучивал их вдвое.
— Ты ж взялся, так наделай и в хату, — попросила жена.
— Наделаю, — Тимофей обернулся. — От Вини письма не было?
— Он что туда поехал, письма тебе писать? Было одно, дай срок, и второе придет.
— Ладно, три дня даю сроку. — Тимофей улыбнулся.
Больше всех он любил внука, поэтому отъезд его на учебу в Москву переживал тяжело. Хотя сам же и настоял: хватит, мол, нам в подмастерьях ходить, пора и крестьянину вверх, мужицкая-то хватка не то что у господ белоручек. Так оно, может, и скорей к справедливости придем, а то попрятались за печки и ждем-выглядываем, когда же смилостивится наш притеснитель. Но уж больно одиноко было без внука, он хоть и малец, а лежала душа к нему, в нем Тимофей видел то загадочное будущее, о котором мечтал. Бывало, когда станет совсем невмоготу, он зазовет Виню в избушку и за каким-нибудь вроде пустяшным разговором оттает…
Тимофей спохватился, в таганке-то уже булькать начало. Загасил огонь и опустил в жир первую нитку, подождал, пока пропитается, вынул, дал застыть ей и так опускал и вынимал, пока не покрылась толстой белесой коркой. Первая свеча готова. Положив ее на кусок бересты, принялся за следующую.