[39], но слушал он внимательно, ничем не выдавая своих чувств.
— Принял меня Казимир и давай выговаривать, мол, Иван, ваш государь, нехорошо себя ведёт, не по-соседски, переманывает к себе мой служилый люд, притеснения в торговле чинит. Я же ему ответил так: ты вот про обиды говоришь, а что под своими вотчинами подразумеваешь? Не те ли города и волости, с которыми русские князья пришли к тебе служить? Литовские аль польские вотчины — от ваших предков, а русские — от наших предков. Вам своих земель жаль, а разве моему государю своих — не жаль? Тогда Казимир пригрозил пожаловаться папе римскому и воевать с нами. Я же ему сказал, что не за свою отчину воевать ты хочешь, неправедно сие!
— Верно рек, — вынужден был одобрить Иван.
— А ещё, государь, вот какая новость. Помнишь ли, приходил года два назад в Москву рыцарь немецкий фон Поппель?
— Ведаю. И что?
— Я того рыцаря встретил в Литве. Опять к тебе собирается. Имеет посольскую грамоту от самого немецкого императора Фридриха!
— Чего Фридрих хочет?
— Просить твою дочь за своего племянника. Елена хоть и мала, да племянник Фридриха тоже годочками не вышел. Так что загодя твоего согласия добивается. Вот как дело повернулось. О Руси до сё мало кто в полуночных странах ведал, а ныне о Москве там только и разговоров. Фридрих сначала не поверил, что за польской Русью есть ещё Русь, а как узнал, сколь она многолюдна да богата, тут и сватов готов слать. А в благодарность обещает тебя отныне королём титуловать. Я ему твою родословную привёл. — Зять хитро подмигнул. — Ту, которую в летопись заложили!
Иван нахмурился. Подмигивание зятя показалось ему дерзким, хотя именно Холмский первый предложил составить родословную князей московских от самого римского кесаря Августа Божественного[40] и распространить её с послами во всех странах, с коими Русь имела сношение. Иван дал своё согласие. Тогда Холмский продиктовал думному дьяку Василию Мамырёву слово в слово следующее:
«Поелику кесарь Август в древние времена владел всем миром, а власть ему была дана свыше божьим волением, то он государь по праву, в чём невозможно усомниться никому... Когда кесарь Август стал немощен и изнемог в трудах великих, пожелал он учинить делёж своего государства между братьями и родственниками. Брата своего Пруса он посадил на царствование на берегах Вислы-реки и Немана, потому та земля доныне зовётся Прусской. А от Пруса четырнадцатое колено — царь Рюрик. Мы же божьей милостью ведём свой род от Рюрика. То ж и Владимир Мономах, сын дочери византийского императора Константина Мономаха, наш пращур прямой, царствовал в Киеве, и греческий император послал ему с митрополитом Михаилом крест из животворящего дерева, царский венец со своей головы и сердоликовую чашу, из которой веселился кесарь Август. Владимир был венчан сим крестом и стал зваться Мономахом, боговенчанным царём Великой Русин. С того времени мономаховой шапкой венчаются все великие князья московские».
Прочитав творение зятя, Иван высказал сомнение, был ли Владимир внуком императора Константина. Квашнин утверждал, что Владимир женился на сестре Константина Анне. А затем сам принял христианство и Киев крестил. Холмский тогда рукой махнул и сказал:
— Пятьсот лет прошло. Кто помнит, был ли Владимир внуком аль зятем? В летописании об этом не сказано, а заморских книг народ не читает. Внук же родней зятя.
Насчёт заморских книг Холмский был не прав. Ещё сто лет назад, когда Москва отбивала внезапное нападение Тохтамыша, горожане и жители окрестных деревень снесли свои книги в каменные церкви, чтобы уберечь от огня, и этих книг было так много, что они заполнили помещения кремлёвских храмов доверху. Много было книг именно заморских. А ведь цены они немалой. В хозяйственных записях управителя княжеского дворца при деде Василии есть сведения, что за книгу в сто тридцать пять листов «отдан самострел добрый, да сабля, да сукно чёрное, да завеса простая, а к ним осьмуха гривны серебра»[41]. Но Холмский прав в другом: внук родней зятя. А подобное в деле устроения престола, когда ищется любое доказательство божьей прихоти, благословившей царствующий дом, немаловажно. Решили оставить. Это было нужно не только Ивану, но и Росии[42]. Люди забывчивы и легковнушаемы. И тогда Иван подумал, что пройдёт ещё пятьсот лет — и уже его, Ивана, назовут древним, и кто будет знать, зачем он и Холмский слегка подправили родословицу московских князей. Улучшили-то пользы для.
Направляясь в думную палату, Иван завернул в покои сына Ванятки. Учил его грамоте монах Лаврентий, тот самый, что вписал родословную Ивана в летопись и, не удержавшись, добавил от себя: «Господа, отцы и братья! Оже (если) ся где буду описал, или переписал, или недописал, чтите, исправливая Бога для (ради Бога), а не клените (не ругайте), занеже ум молод, не дошёл». Поскольку Лаврентий на самом деле ничего не перепутал, Ивана эта приписка позабавила, и он простил монаху самоуправство.
Чернобородый Лаврентий склонился в низком поклоне, держа в руке раскрытую книгу, украшенную серебряными застёжками и цветными заставками. Видимо, до прихода князя он что-то читал Ванятке. Кудрявый сынишка, сидя за низким столиком, бойко черкал на листе пергамина, неумело держа гусиное перо. На столике была бронзовая чернильница, две склянки с песком, перочинный ножик и две «тетрати» с листами из бумаги, привезённой от фряжцев. Иван заглянул за плечо сыну. Ванятко быстро зыркнул на отца, шмыгая носом, попытался прикрыть пергамин ладошкой. На листе были смешно нарисованы человечек с тонкими, похожими на грабли руками и непонятный зверь. Беспорядочно громоздились слога: БА, БИ, ГА, ниже вкривь и вкось приписано: «Господи, помози рабу своему Ване». Великий князь только вздохнул. Озорной мальчишка растёт. Он в его годы старался запомнить «Топографию» византийца Космы Индикополова[43], того, что в Индию плавал.
— Пергамин не порть! — строго сказал князь сыну. — Дорогой он.
— А чернила можно? — немедленно спросил мальчонка.
Чернила делались из железной ржавчины, вишнёвого клея, дубовой коры и кваса или из мёда и кислых щей, которые определённым образом смешивались, кипятились, выдерживались, и получалось вещество необходимого блеска и вязкости.
— Чернила можно, — разрешил родитель и обратился к монаху: — Ты вот что, отче, давай ему для озорства бересту. Экие вы недогадливые. Что за книга?
— Читаю ему, государь, «Задонщину» старца рязанского Софония.
Эту летописную повесть Иван и сам любил читать в младости. А слова своего прадеда Дмитрия Донского до сих пор помнил. «Да како аз возглаголю: братья моа, да потягнем вси с единого, а сам лицо своё почну крыти и хоронитися назади? Не могу в том быти...» Дальше Иван забыл; протянул руку к монаху, крякнув с досады:
— Дай-кось...
Да, эту книгу в деревянной обложке, покрытой бархатом, он хорошо помнил. А вот и слова великого прадеда: «хочу как словом, так и делом быть впереди всех и перед всеми сложить свою голову за братьев, за всех христиан; тогда и остальные, увидев это, станут с усердием проявлять своё мужество». Сколько раз наставник Степан Дмитрия Квашнин внушал ему, что победа на Куликовом поле была достигнута вследствие единства Руси под главенством Москвы. Иван громко произнёс обращение Дмитрия Донского к воеводам. Ванятка слушал, замерев.
— Сии слова мною не единожды читаны, — сказал Лаврентий.
— То добре. Мыслю я, отче, учинить в домах священников и дьяконов училища, чтобы православные христиане отдавали им своих детей на учение грамоте и книжного письма.
— Нужное дело, государь. Давно пора. Одна беда — мастер за радение требует кашу да гривну денег. Простому люду не под силу.
Иван промолчал, но ему нравилось беседовать с умным монахом. Он покосился на Ванятку, поманил к себе Лаврентия, тихо спросил:
— «Пасхалии» до какого года доведены?
Вопрос был не праздный. «Пасхалии» — указатели дней в году, когда должна праздноваться Пасха. Недавно митрополит Зосима предупредил Ивана, что указатели дней вычислены всего лишь до конца века, то есть до семитысячного года от сотворения мира[44], и что среди клира распространяется убеждение о наступлении в семитысячном году конца света. «Доселе уставиша святые отцы наши держати паскалию до лета седьмотысящного. Нецые же глаголят, тогда же будет второе пришествие господне и Страшный суд». До второго пришествия оставалось времени всего ничего, и слух о нём тревожил многих. Беспокоился и Иван, ибо в последнем случае его радения теряли всякий смысл.
— Не оставляй своих забот, государь, — твёрдо произнёс монах. — Ничего не случится. Так говорят люди малосмыслящие. Ещё святой евангелист Марк глаголил: о том дне и часе никто не ведает, ни ангелы небесные, ни сын божий, токмо отец един Всевышний, — сказал, как мёдом Ивана по губам мазнул.
Вот ещё источник тревог и беспокойств — боярская дума, в ней не наберётся и двухсот думцев, а склок, ссор, оговоров, тяжб, обид — как если бы рать на рать навалилась. А причина проста — местничество, то есть кто на каком месте сидеть должен. В таком деле самая малая подсидка смерти подобна. Ещё Василий Тёмный, дабы утвердить преимущества службы при своём дворе, объявил:
— Князь, токмо потому, что он князь, должен по службе стоять выше боярина.
И никто не подозревал, что из местничества выйдет. По первости пришлось уточнить, что бывшие великие князья, к примеру ярославские, само собой, должны быть выше удельных. Князья Пенковы всегда впереди князей Курбских или Прозоровских, потому что они ярославичи, а Курбские и Прозоровские имели всего лишь уделы в Ярославском княжестве великом. Но многие удельные теряли свои отчины ещё до перехода на московскую службу. Такие ставились ниже старинных бояр, чей род служил ещё при Калите. Далее. При Василии Первом и Василии Тёмном, да и при самом Иване, переезд в Москву служилых людей усилился. Только при Иване в родословные книги было записано ещё сто пятьдесят фамилий. Можно сказать, вся Русская равнина со всеми украинами оказалась