— Уйти тебе, Берсень, велено. Аль не слыхал?
Берсень потоптался, хватаясь то за кушак, то за шапку, тяжело повернулся и поплёлся прочь. Мамырёв кивнул одному из подьячих, и тот, бойко побежав, закрыл за боярином дверь. Думцы молчали, словно воды в рот набрав.
Новые наступали времена.
Новое кажется странным попервоначалу, если же оно повторяется, то становится привычным, словно так было всегда.
Стали ездить по улицам Москвы бирючи и, гремя в литавры, оповещать народ, что в Троицком монастыре недавно обнаружили древнюю книгу, ещё времён Кирилла и Мефодия писанную, а в ней буквы светятся, даже в темноте честь можно. Сии огненные знаки уведомляют честных христиан о божественном происхождении московских великих князей, ведущих свой род от римского кесаря Августа. Велено было дьякам при чтении на площадях княжеских указов непременно добавлять: «Воля государева — Божья воля».
Андрей Холмский говорил Ивану:
— Ничего-о, пусть привыкают.
И посмеивался в пушистые усы.
В церкви с амвона священникам митрополитом указано объявлять, что государь всея Руси Иван Васильевич — исполнитель замыслов Всевышнего.
Холмский, как знаток придворных этикетов, был послан с дьяком Никитой Беклемишевым в Ватикан за Софьей Палеолог, обговорить условия династического брака, и если они, условия, будут приемлемыми, привезти в Москву невесту. Путь был неблизкий.
Боярскую думу Иван собирал всё реже, больше советовался со своими преданными боярами — Квашниным, Ряполовским, Патрикеевым. Завистники прозвали Квашнина «квашня — туга мошня», а Ряполовского «Курочкой рябой». Вся Москва смеялась. За возком степенного боярина, случалось, бежали детишки, дразнили:
— Курочка ряба, снеси яичко...
Но медлительному князю всё нипочём, он лишь поводил рачьими глазами, когда ему слишком надоедали, и насмешники умолкали. Его считали ведуном и побаивались. По Москве шёпотом передавали, что он «чарами шкодит». Сведущие, а их было немного, молчали. Дело в том, что несколько лет назад по тайному распоряжению Ивана был создан приказ, который так и назвали — Тайный. В него должны были стекаться все сведения от проведчиков, а также от ведунов, колдунов, чернокнижников, сюда собирались книги, писания о заморских странах, чертежи земель, кои только можно достать, указания о чужеземных городах, дорогах, расстояниях и о многом другом, что может понадобиться для секретных дел государевых. Вот этим приказом и ведал князь Семён Ряполовский.
Размещался приказ в глухом углу Кремля, где каменная стена нависает над береговым обрывом Москвы-реки, огороженный сплошным дубовым тыном из вертикально вкопанных брёвен, впритык, так что за ними ничего нельзя углядеть даже в малую щель (не было щелей), а заострённые вершины брёвен вздымаются на высоту вровень с крепостной стеной. Но даже и со стены невозможно увидеть двор Тайного приказа, потому что с этой стороны двор закрыт навесом и сетью, напоминающей рыбацкую, с мелкими ячейками. В тыну одна малая дверь, войти в которую можно, изрядно согнувшись, и мощные ворота, почти всегда закрытые. Если кто сюда и приезжает, то по ночам, закутавшись в плащ. Сведущие люди знают, что во дворе три избы, конюшня, несколько мелких каменных построек, назначение которых известно лишь Ряполовскому. Печи в избах никогда не дымятся, но не потому, что избы нежилые и неотапливаемые, — наоборот, в них всегда есть люди и они теплы, — но дымоходы выведены не наверх, а куда-то под землю, на дымоходах даже можно спать, настолько они широки, а проходящий по ним горячий дым обогревает избу и лежаки. Москва-река в этом месте подходит к крепостной стене близко, береговой обрыв всего лишь в десятке саженей. Он крут, и спускаться к воде надо ещё саженей восемь. Промежуток между стеной и обрывом сплошь зарос неистребимым цепким малинником, шиповником, колючей ежевикой. Продраться через эти дикие заросли невозможно ни зверю, ни человеку. Но у песчаной отмели на реке плавно покачивается крепкое речное судно — с палубой, кормовой нарядной надстройкой, заставляющей предположить в ней каюту, и мачтой с убранными парусами. Вдоль борта паузка уложены вёсла. Судно крепкой цепью приковано к чугунной тумбе деревянного причала, на котором имеется будка, а в ней неотлучно находятся два воина. Когда на причале появляется пятидесятник со сменой, то часовым, прохаживающимся по кремлёвской стене, слышно, как он зычно велит присматривать за паузком пуще глаза. Странно то, что пятидесятник плывёт сюда по реке со стороны пристани, хотя от Боровицких ворот пёхом гораздо ближе.
За тыном, отделяющим Тайный приказ от остального Кремля, постоянно живут воины, все рослые, крепкие: стряпуха с мужем-истопником и несколько баб — постирух, поломоек. Раз в седмицу сюда привозят дрова, мясо, овощи, муку. Утром в своём возке приезжает Ряполовский в сопровождении конных воинов. Его встречают двое писарей, молчаливые, как пни от верб. Они выгружают что-то из возков и носят в избу. Потом князь с писарями скрывается в приказной избе, и не выходят до вечера. Иногда князь Семён остаётся ночевать. Именно в те ночи к приказу подъезжают всадники в плащах с глубокими капюшонами. Они привязывают лошадей к коновязи и звонят в колоколец, возле двери. Охранник открывает ночным гостям дверцу, и приезжий исчезает в приказной избе. Кто они такие, знают лишь три человека на Руси — великий князь, Семён Ряполовский, Степан Квашнин. Иногда во дворе Тайного приказа появляется и сам государь Иван.
Прибыл он и в это утро. Вместе с ним приехал и возок Ряполовского. Воины кинулись было распахивать ворота, но государь повёл глазами на дверцу. Её и открыли. Иван в неё влез с трудом, пошутил:
— Без поклона нет молитвы.
— А без греха — святости, — в тон государю ответил Ряполовский, проворно юркая в проём, не помешало и дородство.
— Ловок! — удивился Иван. — В молодости, видно, силён был?
Князь Семён горько покачал седой головой:
— Эх, государь, все уже забыли удаль Ряполовского. Я ведь с Борисом Захаровичем Бороздиным да с его братом Семёном ходил выручать твоего батюшку ослеплённого. Тогда в Угличе с племяшом Шемяки схватился, а уж тот был медведь, не приведи Господь. Одначе зарубил я его. И за Шемякой гнался до самой Литвы. Забыли, эх-ма.
Ивану стало неловко. Дело то, само собой, давнее, когда двоюродный брат батюшки Дмитрий, прозванный за жестокий ум Шемякой, хитростью захватил отца Ивана в Троице-Сергиевом монастыре и ослепил государя, дабы завладеть ярлыком на великое княжение. Междоусобная война длилась долго, много было крови пролито безвинной. Выручил Василия тверской великий князь Борис, послал рать с воеводами Бороздиными в подмогу московскому великому князю. Иван ласково коснулся рукой крутого плеча Ряполовского, мол, прости, за делами и не то запамятуешь.
В большой приказной избе государя и боярина почтительно встретили подьячие-писцы, сняли с них с величайшим бережением шубы, шапки. Иван расчесал костяным гребнем русые мягкие волосы, оправил кушак на голубом кафтане, сел к столу. Видать, большая нужда его сюда привела. Писцы почтительно покашливали в кулаки, не смея поднять на государя глаз. Князь Семён не Глядя сунул руку за широкую спину, рыжий подьячий ловко вложил в мясистую ладонь листок бумаги, свёрнутый трубочкой и запечатанный сургучовой печатью. Ряполовский протянул письмо Ивану. Тот осмотрел его, спросил:
— Печать Хоробрита?
— Его, его, не сумлевайся, государь.
— А бумага чья?
— Кажись, фряжская. Новгород ведь с Ганзой торгует.
Иван недовольно хмыкнул:
— Что-то, Семён, у нас своего мало, больше иноземное. Сталь из Германии, зеркала и стекло из Венеции, бумазея из Ганзы, вино италийское. И бумага вот фряжская. Аль мы неумехи? Горько сие. Бумагу из чего делают?
— Кажись, из деревов, государь.
— Неуж леса у нас мало?
— Дай срок, батюшка, всему научимся.
Иван покачал головой, вернул листок рыжему подьячему.
— Чти, грамотей, вижу, горазд горло драть.
Дюжий писарь сконфузился, сломал печать, откашлялся и, стараясь, чтобы голос гудел потише, начал: «Боярину Семёну Васильевичу от Хоробрита низкий поклон и донесение...»
Когда письмо было окончено, Ряполовский выпроводил писарей из избы, сопя, открыл ключом громадный железный сундук, спрятал письмо. Иван одобрительно произнёс:
— Знатно, Семён, ты дело повёл, знатно! Ай да Хоробрит! Учинил-таки бунт в городе. Смекалист! Значит, ежли прекратить подвоз хлеба в Новгород, чернь взбунтуется, ась? Может, тогда город без боя сдастся?
— Так и я мыслю, государь. Хоробрит ныне купец-тверитянин, обживётся, осмотрится, за Тверь примется.
— Писаря не болтливы?
— Немые, государь, разговорчивее, — успокоил Ивана глава Тайного приказа. — Уже предупредил: хоть слово наружу — у всех языки вон! Вместе с головой.
— То добре.
— Как с волхвом быть, которого Хоробрит зрел? Может, в Москву его привезть? На той седмице колдунов я соберу, как велено. Заодно и волхва?
Иван помрачнел, резко сказал:
— Не надо. Забыл, меня Геронтий в ереси обвинял облыжно?
— Молчу, князюшко, молчу.
Геронтий — бывший митрополит, пожелавший поставить власть церкви выше власти великого князя. Долго пришлось с ним бороться. Много спорили. Иван тайно лелеял мечту изъять часть церковных земель, чтоб было чем наделять новых служилых людей, Геронтий воспротивился, объявил церковные земли «убежищем для бедных и сирых». Пришлось собирать Стоглавый собор, чтобы свалить Геронтия, уговаривать архиереев. Новый митрополит Зосима, приверженец Бахуса, теперь сам еретик. Во хмелю однажды вопросил: «А что то царствие небесное? Что то второе пришествие? А что то воскресение мёртвым? Ничего того несть! Умер кто ин, то умер». Правда, подобное вольнодумство трезвым он не высказывает, службу справляет добросовестно, а главное — Ивана поддерживает. И то добро. Но от церковных земель пришлось отказаться. Собор архиереев — сила немалая, с ней не считаться нельзя. Зосима говорит, что своё добро священнослужители не отдадут, многие из них настроены к государю и его делам враждебно, а если сведают, что великий князь колдунов да волхвов у себя собирает — «пря» наступит, раздрая не миновать. Ох, трудно быть государем! Тяжела шапка Мономахова, ох тяжела. Вч