— На постоялом дворе оставил, там, где татарские палаты.
— В Затмацкой слободе, что ли? Ин добро. Пусть он остаётся в Твери, а сам езжай в Новгород. Вернёшься — будет у тебя лавка и приказчик добрый.
На том они и расстались.
Об архиепископе Геннадии князь Семён сказал Афанасию, что тот имеет желание стать митрополитом Руси после Зосимы. Судя по цветущему виду владыки, надеяться на митрополичью митру у него были основания. Но цель посещения Афанасием иерарха была не в упрочении влияния владыки Геннадия. Проведчику требовалось как можно больше узнать о ересях в Новгороде.
— Зачем тебе сие ведать? — недоумённо спросил архиепископ, прочтя письмо Ивана к нему с просьбой оказать содействие.
— Для дела, владыка.
— Гм. Какое же у тебя дело?
— Про то знает только государь всея Руси Иоанн! — строго сказал Афанасий, впервые назвав великого князя московского тем титулом, который только недавно начал входить в употребление.
Иерархи не любят с посторонними обсуждать запретное, тем более если ересь направлена не против церкви, а против пороков её служителей, а в особенности если еретиками являются сами же духовники. Архиепископ нахмурился, склонил голову в клобуке, жуя пухлыми красными губами, промолвил осуждающе:
— Ныне и в домах, и на путях, и на торжищах иноки и мирские сомнятся, все в вере пытают. Сие грех смертный, сыне. Ну, коль тебе для дела надобно и сам государь преславный просит... Льщу себя надеждой, что то на пользу Росии пойдёт.
— На пользу, владыка. Крестом святым клянусь!
— Добре, коль так. Ереси ныне славным Новгородом завладели, уже и до духовенства добрались. Надысь архиепископ новгородский прислал мне весточку, в ней сказывает, из двадцати семи ему известных тамошних еретиков боле половины дьяконы, попы и клирошане.
— Что же их подвигло к ереси, владыко?
— В той весточке молвлено, приехал из Литвы жидовин Схария и стал в народе языком блудить, показывать книгу, «Шестокрыл» именуемую, по которой якобы можно определять, когда на луне затмения случатся за много лет вперёд. Это ж чистое богохульство непотребное! От него и ересь пошла. Ныне возглавили новгородские секты два купеческого звания человека, Алексей и Денис, глаголят, мол, не будет в седьмитысячном годе конца света, учат не верить архиереям, а ещё толкуют, что людей обучать надобно цифири, числам, логике, истории, врачеванию, насмехаются над верой в чудеса Христовы. Народ во многие сумления вводят, чтобы люди отказались от поклонения иконам, не почитали храмы господни. Мало того, на перекрёстках кричат, что духовники суть блудодеи, лихоимцы, пьяницы, гнать их надо из клира. А уж когда они стали глаголить, чтоб землю монастырскую и церковную отобрать и раздать её бедным, архиепископ повелел схватить их, посадить на коней мордами к хвосту, надеть на них шутовскую одежду и колпаки берестяные. В таком виде их по городу возили, а колпаки сожгли прямо на голове. Ныне еретики затаились. Мыслю, мало наказание. Надо их для устрашения прочих на костре, яко колдунов, жечь!
У Афанасия мелькнула мысль спросить, есть ли хоть крупица правды и пользы в ереси, но он сдержался. Чего доброго, архиепископ заподозрит и его в богохульстве.
— Среди бояр новгородских еретики есть, владыко?
Архиепископ вновь зажевал влажными губами, с неудовольствием ответил:
— Есть. Михалчич. О других не ведаю. Ты сам-то московский?
— Нет, владыко, из... — Афанасий хотел было сказать, что он из Твери, но ответ наверняка вызвал бы недоумение архиерея и вопросы, на которые опасно отвечать, поэтому он сказал, что из Коломны.
Итак, жидовин Схария, купцы Алексей, Денис, боярин Михалчич.
В Новгород Афанасий прибыл, имея при себе грамоту, что он тверской купец и приехал по торговой надобности.
Одет он был в мирянскую одежду — кафтан распашной, шапка, мягкие сапоги, — по ней легко было определить, что он человек среднего достатка и в кошеле у него не густо; остановился он на постоялом дворе, где «за тепло, и за стряпню, и за соль, и за капусту, и за скатерть, и за квас, и за утиральники» взималась плата в две деньги за неделю. На гостином дворе для «лутчих» плата в два раза больше. Горожанам постояльцев принимать запрещалось. Двое оборванных бездельников, навостривших было уши, когда Афанасий в воротах разговаривал со сторожем, углядев что-то необычное в лицо гостя, заметно увяли. А жеребец под гостем был хорош. Пламенела на солнце атласная кожа, круто изгибалась сильная шея, косил на людей огненный зрак, широко раздувались ноздри, дробно цокали по деревянной мостовой крепкие копыта, и при каждом шаге упругие мускулы перекатывались под гладкой кожей, что свидетельствовало о необыкновенной породистости. Неутомимость и сила ощущались в выпуклой широкой груди жеребца, в глубоком дыхании чувствовалась готовность уподобиться вихрю, в танцующей, слегка приседающей походке ясно обозначалось горделивое сознание собственного достоинства, а в огненности глаз — смелость и благородство. Орлик был величествен и прекрасен.
— Ах, конёк, конёк, что за чудо-конёк! — ласково забормотал один из оборванцев, провожая глазами Орлика, которого сторож вёл в конюшню. — Сто рублёв стоит на купите, ась?
Его сосед, лохматый верзила в разорванной на плече косоворотке, с заплывшим чернотой правым глазом, сплюнул, лениво отозвался:
— Ха, дурный ты, право, Ванька, цена его полтора ста рублёв, не меньше!
— Ой, лепота, лепота! — восторженно пропел Ванька, жилистый и кудрявый, обличьем напоминающий цыгана, на его левое плечо щегольски был наброшен рваный армяк. — Ой, баско, Степ! А ворота в конюшне крепки ль? Запоры надежды? Замок-от нерушим ли? Ась?
— Двась! Чаго спрашивать? Подь проверь.
— Ой, право, обояльник[52] ты, Стёп, проверить — не напасть, как бы под ножичек не попасть! Эх-ма, уж не сподобить ли на самом деле?
Оборванцы тесно сдвинули головы, принялись шептаться, потом отодвинулись, и лохматый Стенка, подмигивая заплывшим глазом вернувшемуся сторожу, состроил из двух пальцев многозначительную фигуру, постучал ею по своему грязному кадыку — жест, понятный для всех пьяниц от Москвы до украин. Сторож лишь руками развёл.
— Дак, робятки, на службе я.
— А сменят тебя когда? — Стёпка придвинулся к сторожу. — А то у нас «ганзеюшка» припасена, винцо доброе, фряжское, ух ты! У тебя когда смена-то?
Рослый сторож зачем-то поглядел на низкое предвечернее солнце, подкрутил вислый ус, с досадой отозвался:
— Дак утром, язви тя...
— А мы вечерком придём, ась? — откликнулся цыганистый Ванька. — Как Ярило зайдёт, темнота падёт, мы и явимся.
— Ну, приходите, мне веселей...
В это время во двор начат въезжать длинный обоз, телега за телегой, усталые лошади едва плелись. Сторож кинулся к воротам. Оборванцы степенно удалились.
Явились они поздним вечером. Сторож открыл им калитку в тыну. Ворота были заперты, гостей в столь позднее время не ожидалось. Приезжий двор, поместному «амбар», состоял из двух изб, соединённых с сенями. За избами к тыну примыкали длинные приземистые склады. Возле них чернели пустые телеги. Конюшня находилась правее, шагах в сорока от сторожки, и со стороны гостевых изб была прикрыта сеновалом, между сторожкой и сеновалом стояла мыльня, возле неё бревенчатый сруб колодца с длинным журавлём. Крохотное оконце мыльни, затянутое бычьим пузырём, несмотря на время, было освещено, и оттуда доносились глухие мужские голоса.
— Возчики помывкой занялись, — объяснил сторож парням.
— Шли бы на реку, — недовольно отозвался Стёпка.
Из бани вывалилась толстая баба в подоткнутом сарафане с двумя деревянными бадейками в руках, зацепила одну из них за крюк, опустила журавель к колодцу. Набрав воды, легко неся двухпудовые бадейки, она влезла в дверь мыльни — спины возчикам тереть. Ванятка завистливо хохотнул, почесал кудрявый затылок.
— Ух, бой-баба Василиса! Аль потти помыться?
— Што, мякка? — спросил Стёпка.
— Горяча, — кратко объяснил сторож, посмотрел на парня, подумал, решил: — Тебя скинет, ты лёгкой. Поперва пузо наешь.
Все трое исчезли в сторожке. Стёпка держал в руке берестяное лукошко. Вскоре из мыльни вывалились распаренные весёлые возчики, возбуждённо похохатывая, побрели к избе. За ними выбралась богатырша Василиса, напевая:
Подымалась туча грозная
Со громами, с молоньями,
Со частыми со дождями,
Со крупными со градами.
С теремов верхи посбивала,
С молодцев шляпы посрывала...
Теперь двор обезлюдел. На небе густо высыпали пушистые звёзды. Где-то в отдалении брехали собаки, гремя цепями. Дверь сторожки тихо приоткрылась, из неё вышли двое. В душной темноте крохотного помещения слышался заливистый храп сторожа.
— Эк развезло недреманное око! — недовольно шепнул Ванька, закрывая дверь. — Пошли, что ль?
— Чтой-то мне, Вань, рожа того приезжего не понравилась, — нерешительно проговорил его спутник. — Какая-то она у него... — поднатужился, чтобы точно определить, что ему не понравилось, не смог. — Когда мы на его жеребца пялились, он на нас зыркнул...
— Ты ножик припас? — перебил его Ванятка.
— А во. — Стёпка высунул из рукава армяка блестящее лезвие в добрую пядь.
— Чаго ж тоды пятишься?
Ванятка решительно зашагал к конюшне. Пристыженный Стёпка спешил следом.
Вдоль прохода длинной конюшни в денниках стояли лошади. Ванятка вынул из-под полы армяка потайную плошку, осветил проход. Полумрак помещения, настоенный на чудесных запахах трав, цветов, конского пота, кож, седел и сбруй, шумно дышал, всхрапывал, взвизгивал, стучал копытами. Лошадей было много, они косились на чужаков, фыркали. На дешёвом гостином дворе конюхов не держат. Ванятка осторожно поднимал плошку, осматривая каждый денник. Его лицо было вымазано сажей. Вдруг в углу, там, где было свалено сено, послышался шорох, мелькнуло что-то чёрное, пушистое и скрылось.