— Тати идут к храму святого Николая, где наша житница!
Бояре, забыв про Стёпку, бросились со Дворища. В толпе черни вдруг раздался голос Ванятки:
— Товарышши, бояре хотят наши дома разорить!
Колокольный звон стоял по всему Новгороду. Убили нескольких боярских прислужников, пытавшихся поджечь дома простых горожан. У большинства бояр хоромы каменные, ценности спрятаны в каменных же церквах и храмах[64], пожар для них не опасен. Вечером две толпы вооружённых, вконец разъярённых людей сошлись на Великом мосту. «Бой силён бысть». Звенели мечи, мелькали топоры и бердыши, трещали под ударами сабель кованые шелома. С обеих сторон развевались знамёна и слышались кличи. Жидкий заслон из стражников, выставленный посадским, был сметён. Погибли, утонули в Волхове, оказались растоптаны копытами лошадей десятки горожан. Крики, плач, вой собак слышались по всему городу.
Три дня стояли на мосту противоборцы. И только увещевания и слёзы престарелого архиепископа Иыон остудили горячие головы. Владыко «плаката сильно и рекох: — Кто мог озлобить толикое множество людей моих, смирить величие моего города? Кто понеже тот враг, знающий, что только усобицы сметут нас, только раздор низложит нас».
Вечером Афанасий передал письмо Алексею и Денису. Тайнописью заниматься было некогда, сообщил открыто. Письмо свернул трубочкой, обвязал шнурком, наложил сургучовую печать. Потом он всю ночь и следующий день искал Стёпку и Ванятку. Не нашёл. Обоих видели на мосту в момент боя. После их не стало. Не оказалось их и среди убитых. Следовало предположить, что их сбросили в студёные воды Волхова. И вот тогда Афанасий впервые почувствовал боль в душе, нечто вроде болезненного укола, после которого наступила горечь. Почему-то вспомнился встреченный им в лесу волхв, его чёрные руки и ступни, пронзительный взгляд, свидетельствующий, что отшельника не мучают сомнения. Старик всю свою жизнь отдал лесу и вряд ли знал, что такое святость, но был уверен в своей нужности матери-земле. Бродя по разорённому городу, слыша вокруг плач и стенания, Афанасий невольно задал себе вопрос: то ли дело делает он, проведчик московского великого князя?
В его памяти вдруг всплыла усадьба отца, сожжённая бродячей ордой. Чем его деяния лучше того, что сотворили нехристи?
Он вернулся на постоялый двор и несколько дней не выходил из своей комнаты, наказав Василисе присматривать за Орликом. Жалостливая богатырша приносила приезжему ганзейского вина, спрашивала, отчего он так грустен. Афанасий отмалчивался. Потом Василиса сообщила, что в реке поймали трупы Ванятки и Степана.
— Как народ взбулгачили! — вздыхала она. — Будто Мамай по Новгороду прошёл. Люда-то погибло — страсть! А всё бояре-кровопийцы, гореть им в аду! Одно слово — господари. Ныне в Грановитой палате сидят, думы думают, как народ новгородский извести.
В следующий свой приход она сообщила:
— На Торговой стороне только и слышно, что надо под государя Ивана идтить. Тогда, мол, боярам можно укорот дать. А Михалчич, слышь, новы зубы вставил! Ему лекарь-немчин золотые изготовил. Теперь ходит по улицам, зубами сверкат, смехи! Право! Грозится с латынянами дружбу учинить!
Афанасий делал вид, что слушает внимательно, хотя оставался равнодушным к новостям. Как опытный проведчик, он понимал, что своё дело сделал. Вражда между Торговой стороной и Софийской достигла такого накала, что примирение невозможно. Сейчас посадский и бояре ищут выхода — что предпринять. Каждый из них хорошо понимает, что если им вступить в союз с тевтонами, те хлебом их не обеспечат. Будущее вершилось в сегодняшних делах, подгоняя время. Но жизнь — это привычка к устоявшемуся, изменения в ней происходят медленно, проникая в души людей, становясь желанными. Тут и ответ, когда Совет господ примет решение.
Вечером, принеся ужин и очередную «ганзейку», Василиса сказала, что владыка Иона, «муж благ, книжен и постник», заявил, что Новгороду надобно присоединиться к Москве.
— И то, — вздохнула Василиса, — ежли уж по пошлине жить нет возможности, то лучше свои, чем папёжники! — Под пошлиной она имела в виду старину.
А на следующее утро в город прискакал Дмитрий, ведя на поводу сменную лошадь. Младший напарник Афанасия выглядел усталым до последней крайности, обе его лошади были взмылены. Дмитрий едва сполз с седла и тут же в изнеможении опустился на траву.
— Из Твери третьего дня... — успел пробормотать он и уснул.
До Твери почти четыреста вёрст — путь неблизкий. Видать, весть важная, коль так спешил. Афанасий не стал его будить, поднял на руки, внёс в свою комнату, уложил на постель, сняв с парня грязные сапоги.
Проспал гонец день, ночь, проснулся лишь в полдень. И тут же вскочил, едва успев разлепить заспанные глаза. Оказалось, государь Иван немедленно требует в Москву Афанасия.
На столе уже был готов обед. Василиса недоумённо поглядывала на Афанасия: ничего себе, простой купец, а гонцы за ним в запал скачут. Пока Дмитрий, давясь, ел, загребая ложками икру, поглощая всё подряд — сёмгу, осетрину, пряженину, яйца, Афанасий велел Василисе приготовить туесок с едой, расплатился за проживание, побежал на конюшню седлать лошадей.
Через короткое время они вынеслись из ворот постоялого двора. Отдохнувшие лошади рвались вперёд. Путь им предстоял в пятьсот вёрст. Хорошо, что дорога между Новгородом и Тверью была уже построена. Без неё Новгороду и Пскову пришлось бы несладко, ибо без дороги как хлеб возить? Строили её совместно обе вечевые республики и Тверское княжество, ибо выгоды от неё всем. Узкой лентой, только-только двум упряжкам разминуться, тянулась дорога по гатям болот, частью насыпная, частью лежневая; по Валдаю, по лесным просекам на Торжок и далее. Вдоль неё стояли деревни с постоялыми дворами, так что проезжающие особенных лишений не испытывали.
Прибыли Афанасий и Дмитрий в Москву на пятый день. Дмитрий направился в Тайный приказ, Афанасий свернул к усадьбе боярина Квашнина.
Калитку открыл безусый слуга-отрок Федька. Улыбнулся радостно, принял усталого Орлика, стал водить его по двору, чтобы жеребец остыл. На крыльцо выбежал ещё один казачок[65], Сенька, поздоровался с гостем, потряхивая льняными кудрями, сообщил, что боярин дома и о прибытии Афанасия извещён.
Боярский двор просторный, со множеством хозяйственных построек. Хоромы дубовые, в два этажа. Второй этаж опоясывает крытая галерея, ведёт в неё витая лесенка на каменных опорных столбах. В окнах стекло. Не привозное, а своё (научились и в Москве стекло лить), крыша черепичная, карнизы украшены узорами. Для сбережения от внешнего огня вокруг усадьбы ограда из камня почти в две сажени. Ворота обшиты медными листами. Пожары в первопрестольной часты. У некоторых бояр уже и хоромы каменные.
На крыльце Афанасия встретил Степан Дмитрия. Обнялись, похлопали друг друга по спине. Бог боярину своих детей не дал, но приёмный сын ему стал дороже родного.
— Вижу: хорош и к бою гож. Обнял — косточки затрещали, — добродушно прогудел Квашнин.
— Да я ж вполсилы, отец.
— Медведь и вполсилы быка валит. Айда за стол, чай, с дороги проголодался. Мы тебя ждали. Князь Семён вычислил, мол, сегодня непременно прибудет. Да и у Марьи Васильевны сердце — вещун.
В трапезной хлопотала супруга Квашнина, дородная красавица Марья Васильевна, и две девки в нарядных сарафанах. Одна из них, Алёна, была любимицей хозяйки.
В окна вливался солнечный свет, знойным парусом падая на домотканые дорожки на полу. Афанасий привычно перекрестился на иконы в углу, поклонился приёмной матери. Та обняла его, поцеловала, певуче произнесла:
— С приездом, сынок. Всё ли благополучно?
Он почему-то ощутил неловкость, поспешно ответил:
— Всё хорошо, матушка.
— Удалась поездка?
Марья Васильевна хоть и знала, чем занимается её сын, но в подробности её редко посвящали. Афанасий опять почувствовал болезненный укол в груди, но ничем не выдал себя, ответил бодро:
— Да уж, всё хорошо.
Правда, улыбку выдавить на лице он так и не смог, поэтому опустил глаза.
— Вид у тебя неважный, — озабоченно заметила Марья Васильевна. — Ну, ничего, отдохнёшь с дороги, отоспишься. Отведай-ка домашних щец, чай, соскучился по домашнему? В харчевнях не вдруг накормят.
— Ваша правда, матушка, соскучился.
На столе было всё, что душа пожелает. Щекотали ноздри запахи жаркого из баранины, говядины, кур, дымились огненные щи с мозговыми косточками, манили взор блюда с варёными раками, молодыми щуками, заливным из карпа. В больших глиняных чашах горы яблок, груш, фиников, грецких орехов. А в центре стола заманчиво блестели два серебряных кувшина с фряжским вином.
Приготовив стол, женщины вышли, пожелав мужчинам приятной трапезы. Круглолицая, румяная Алёна, скрываясь за дверью, украдкой стрельнула на Афанасия синими озорными глазами. Степан Дмитрия как бы ненароком заметил:
— Хорошо Алёна, и красавица, и домовита. Не жена будет, а загляденье!
Афанасий промолчал. Себя он считал стариком, волосы его густо усыпала ранняя седина. Квашнин только вздохнул, поднял один из кувшинов, любовно пощёлкал по горлышку, издавшему малиновый звон.
— У мирзы Ямгурчеева отобрал в молодости, когда обоз захватил и мирзу посёк. А воин был славный, крепко бился. Хорошо быть молодым. Как рубились! С утра до вечера, рук не чуяли. Звон сабли слаще мёду казался.
Глаза Степана Дмитрича затуманились. В своё время он был добрым воином, Афанасий много у него перенял. Подняли чарки, пожелали друг другу счастья и удачи, выпили. Проголодавшийся Афанасий ел за троих. За едой молчали. Пища — дар за труды, за столом языком молотить — большой грех. Насытившись, боярин, вставая из-за стола, перекрестился, скороговоркой произнёс привычное:
— Бог напитал, никто не видал, а кто видел, тот не обидел.
Отяжелев от еды, через сени перешли в горницу. Здесь на стенах висели ковры — персидские, турецкие, кафские, шемаханские — все взятые с бою у ногаев или татар. На коврах красовалось оружие — старинные дедовские мечи в посеребрённых ножнах, сабли, кривые ятаганы, кавказские кинжалы, кольчуги, бехтерец из кованых пластин, шлем с еловцом, поножи, серебряные наручи. Отдельно от всех висел панцирь работы знаменитого тверского мастера Микулы Кречетникова. «Якоже и среди немец не обрести такова». Эти доспехи и оружие Афанасий не раз примерял на себе. Степан Дмитрия учил его рубиться на мечах, саблях, пользоваться турецким ятаганом.