— Глянь-ка, — показывал он. — Ишь как заточен. А почему? Наши-то сабли снаружи остры, а этот — как серп, лезвие внутри, а снаружи тупой край. Теперь гляди! Саблей удар отбил — точить надо. А в бою какая заточка? Ятаганом хоть сто ударов отрази — заточка цела! Внутренней стороной врага зацепил, яко серпом, рванул — голова с плеч долой! Чуешь? А ежли ятаган на длинную рукоять насадить? Я одного башибузука в бою под Тулой видел, вертелся, аки бес, на моих глазах с двух витязей головы как капустные кочаны срезал! На третьего наладился, я его издали стрелой сбил!
Научился Афанасий владеть ятаганом, причём одинаково хорошо обеими руками, что в бою подспорье немалое. В конном поединке для удара обычно стремятся зайти справа, где у противника левая рука, и тому, чтобы отразить удар, нужно повернуться лицом. А времени уже нет. В бою всё решает быстрота. Афанасий дожидался, когда противник производил свой манёвр, и неожиданно перебрасывал ятаган в левую руку. Недруг, ничего не успев понять, с перерезанным горлом падал под копыта свирепого жеребца.
Квашнин и Афанасий уселись в кресла с высокими спинками, обитыми атласом.
— Письмецо моё получили? — спросил Афанасий.
— Читано самому государю. Он тобой доволен. Молвил, недаром тебя Хоробритом прозвали.
— Зачем вызвали?
— Другое дело измыслили. Государь велел тебе поручить. Чуй, ценит он тебя! Силы Москва собирает для последнего удара по Орде. Чтоб сразу насмерть.
— В Орду ехать?
— Нет, подале. Куда — государь тебе завтра сам скажет. Борис Захарьич Бороздин здоров ли? — В голосе боярина слышалось уважение.
— Здоров. Он мне много помог. Грамоту от Михаила Борисовича я через него получил. — Афанасий помолчал и быстро, как о чём-то, его не касающемся, сказал: — Бояре и народ в Новгороде друг против друга насмерть встали. Теперь главное — хлеба подвоз остановить.
— Об том государь уже указал. — Уловив в голосе приёмного сына нежелание говорить подробнее, Степан Дмитрия не стал его расспрашивать, перевёл разговор на другое. — Чуй, он крепко за объединение взялся. У Юрия и Андрея отчины отнял. Теперь вся Москва под его рукой. Монетные дворы своих братьев закрыл, только свой монетный двор оставил. Теперь денга одна — государева[66].
Утром Квашнин и Афанасий подъехали к Тайному приказу. Отворивший им ворота рослый воин принял лошадей, сказал, что князь Ряполовский ждёт Никитина. А тут и сам князь вышел на крыльцо. И по тому, какое нетерпение было на мясистом лице князя, Афанасий понял, что дело, по которому его вызвали, необычайной важности.
— Давно, давно ждём, — пробасил Ряполовский, хоть знал, что проведчик приедет сегодня. — Натворил ты делов в Новгороде. Купцы новгородские, что письмо передали, уже рассказали. Слухом земля полнится. Теперь люди посадника Захарьинича тебя будут в Твери шукать, поскольку ты — тверичанин. Пусть ищут! Ну, пойдёмте в избу. Скоро замороз ударит, Степан Дмитрия, поохотимся ужо на Лосином острове?
— Поохотимся, — пообещал тот, — я своих выжлецов[67] натаскиваю.
В избе Семён Ряполовский посерьёзнел, даже посуровел, показывая, что дело прежде всего; собрав меж бровей крутые морщины, сказал:
— Пока государь приедет, прочти-ка, Афанасий, сию писанину. — Он положил на стол книгу, раскрыл. — То «Сказание об Индийском царстве».
— Зачем? — удивился проведчик.
Писари, бывшие в избе, с любопытством косились на Афанасия, не переставая бойко скрипеть перьями. Князь Семён строго глянул на них, писцы враз озаботились и глаз от бумаг больше не отрывали. Ряполовский пояснил:
— Индия — земля для нас пока неведомая, но богата, многолюдна и, главно дело, православна. Рыцари-крестоносцы, коих папа католиков посылал в Иерусалим гроб господень освободить, крепко на её помощь надеялись.
— А получили?
— Про то мы пока не сведали. Но зря писать не станут. Чти-ка.
— Где ты сии книги раздобываешь? — спросил Квашнин князя.
— Везде, Степан Дмитрия. И покупаем, и выпрашиваем. За ценой не стоим. Не ведать истории — всё одно что с завязанными глазами жить, на каждом шагу спотыкаясь.
Ряполовский был прав. Сколько вокруг народов неведомых. Вдруг выйдет из тьмы степей новая орда — что тогда? Предвиденье — дело великое. Квашнин погладил бороду, согласно кивнул, хотя обычно любил спорить со старым другом.
Афанасий едва успел дочитать «Сказание», как во дворе забегали, засуетились. Воины кинулись открывать ворота.
— Государь прибыл! — известил Квашнин, выглянув в оконце. — Айда встречать!
Они вышли во двор. В распахнутые ворота уже въезжал Иван, в атласной ферязи и в собольей шапке. Широкую грудь его белого жеребца прикрывал серебряный фалар — круглая пластина, предохраняющая от стрел. Охрана великого князя осталась за воротами.
При столь высоком госте Афанасий сел не за стол, а наособицу. Писцы, покряхтывая от почтительной сдержанности, согнувшись, выскользнули за дверь. Жёлтый атлас ферязи государя сверкал золотыми кованцами, солнце, бьющее в окно, серебрило бороды бояр. Глядя на Афанасия, Иван говорил негромко, словно боясь, что его могут подслушать.
— За радение благодарствую, Хоробрит, будешь награждён собольей шубой, а к ней пятьдесят рублёв в придачу. Славный в Новгороде ты бунт учинил. Ныне тебе другое предстоит. Замыслили мы, Хоробрит, дело для нас несвычное — дальнюю разведку. Допрежь Русь такую не посылала. До того места, где небо с землёю сходится аль окиян-море в вечном мраке пребывает. О тамошних землях и народах разузнать нужда великая. Купцы князю Семёну сказывали, мол, живут в жарких странах люди с пёсьими головами, великаны многорукие, а ещё дальше — муравьи величиной с доброго пса, и те муравьи роют глубокие норы, а в них золото добывают и снаружи складывают. А зачем — то неведомо. «Сказание об Индийском царстве» чел ли?
— Чел, государь.
— Допрежь вести вокруг нас ходили, а к нам не попадали. Пришлось князю Семёну знания собирать. Ныне настал час проведчиков посылать, установить, что правда, а что ложь. Первым пойдёшь ты. В Индию. Подбери себе попутчика понадёжнее. Есть такой на примете?
— Я Дмитрия возьму.
— Кто таков?
Ряполовский пояснил:
— Его напарник, государь, молодой, но старательный и в вере крепок. Из боярских детей.
— Надо, чтобы на мечах биться крепок был.
— То, государь, само собой.
Великий князь вновь обратился к Афанасию:
— Подготовим мы вас со всем тщанием, а для пущей тайны к какому-нибудь посольству приставим. Главное — тайну сохранить! Чтоб ни Ибрагим, ни Ахмад, ни кто другой не сведали, иначе перехватят и лютую казнь учинят. Им мои проведчики — поперёк горла кость. Поедете под видом купцов.
Иван грузно поднялся, высокой собольей шапкой едва не задевая за матицу. Поднялись и остальные.
Государь направился к выходу, в дверях приостановился, спросил:
— Почто не женишься?
— Чтоб скучать по мне некому было, — улыбнулся одними губами Афанасий. — Лишние слёзы да плач зачем?
Иван строго сказал:
— Того бояться не надобно. На слезах мир стоит. Испокон веков жены мужей провожают. Воин к своей земле должен сердцем прикипеть, знать, что его дома ждут не дождутся. Окрути его, Степан Дмитрии, до отъезда! Найди девку добрую.
— Исполним, государь.
Афанасий лежал в натопленной горенке, заложив мускулистые руки за голову. Судя по всеобъятной тишине, была уже полночь, но сон не шёл. В тёмном углу за печью, подальше от икон и лампадки, завозился проснувшийся домовой-старичок, закряхтел, надсадно закашлялся. Видать, простыл, бегаючи в конюшню по морозцу. Горенку освещал слабый свет звёзд. Где-то под половицей завозилась мышь. Домовой стукнул босой пяткой об пол — пугнул. Мышь затихла. В дрёме Афанасию привиделось, как из-за угла изразцовой печи высунулась пушистая бородка, глянули на лежанку острые лукавые глаза, проверяя, тут ли хозяин. Домовой жил под печкой много лет, сколько стоит хоромина. Жил не тужил, мышей гонял, был мал, тих, чёрен, пушист и не в меру осторожен. Чуть стук или бряк — он живо в своей угол. Афанасий с ним ладил, в полудрёме любил с озорным старичком побалясничать шепотком. Говорок у домового был подобен посвистыванию ветра в трубе, старичок пугался чужих людей, боялся грозы с её громами и молоньями, тогда забивался под печь, прятал голову в пушистые лапки и обмирал.
Сейчас он весело похихикивал, шевеля мохнатым сморщенным лицом. Выкатился на середину горенки пушистым клубком, перекувырнулся несколько раз на домотканой дорожке, похожий на встрёпанного ёжика, уселся на пухленький задок, сложил лапки калачиком на сытеньком пузце, дружелюбно посвистел:
— Эй, хозяин, просыпайся, скучно мне.
— Не сплю я, дедок.
— Пошто дома долго не был, ай гулял где?
— Дело, дедок, нашлось урочное.
— По хозяйству аль по службе?
— По службе.
— Всё воинствуешь, всё сабелькой о шелома гремишь? Зряшное это дело, по-мирному лучше. Сидел бы на печи, дул бы калачи. Озоровал бы с девками, песни пел с припевками. И ладно бы было. Пошто не женишься-то?
— Далась вам моя женитьба! — с досадой отозвался Хоробрит. — Девок на примете нет, дедок.
— Девок? — изумился старик. — Да по тебе не одна, чай, сохнет. Вон Алёна соком исходит. Я мужичок приметливой, люблю девок за усы снизу дёргать. Возьми Алёну, нарожай детишек. Будет мне забава, я мальцов люблю.
— Некогда, дедок, государева служба роздыху не знает.
— Ах ты ж, — подосадовал старичок. — Ты запропастишься, а мне, бедному сиротинке, и поговорить ладом не с кем. — Домовой жалобно хныкнул, утёр лукавые глаза лапкой. — Эх, завью горе верёвочкой, поозоровать, что ли? Пробегусь-ка на конюшню, твоему сивке-бурке ленту в гриву вплету.
— Орлик тебя боится, дедок.
— А я ему сахарку припас. В трапезной из стола уволок. Скусной сахарок-то! А медок в шкафчике есть?
— Есть. На верхней полке. Смотри, тарелями не забрякай, как в прошлый раз.