— Ужо не забрякаю. Ты когда поедешь на службу, не забудь Алёне наказать, вечерком свежей кашки с медком под печь клала б. Ино осерчаю! Я сердитой буен.
— Не забуду, дедко.
— Ну, я побег. Наозоруюсь, мы ещё побалакаем.
Домовой опять перекувырнулся, пробежал пушистым комочком к двери, прошёл сквозь неё. Сколько его Афанасий помнил, вёл себя старичок, как дитя малое, проказливое. Тем и хорош, главное — безобиден. Если случится тарель разбить — сам плачет. На Руси издревле знают: пока домовой под печью живёт, в избе покой и лад. А исчез запечной соседушко — жди беды.
Без надобности ничто не появляется, даже вошь. Попробуй в лес со злым умыслом пойти, без нужды ёлочку срубить, лешак по гаям да по кракам[68] закружит, заведёт к кикиморам в болото, а синие старушки своё дело ведают, сухой тропочкой среди кочек расстелются, ребёнком малым прикинутся, побредёшь ты по тропочке, а она вдруг пропала, и окажешься ты в трясине зыбучей. Поминай как звали.
Не спится, думы одолевают, текут, цепляясь одна за другую бесконечной чередой, порой заставляя морщиться. Поездил, повидал, пережил немало. Ноет плечо, пробитое татарской стрелой, ломит к непогоде ребро, в которое на излёте впилось стальным лезвием литовское копьё. Меч тверской палец отсёк, сабля рязанца на голове отметину оставила, отчего звон в ушах появился, будто там нескончаемо сверчки поют. Ну почему русские князья не живут в мире? Да сохранит Бог Русь. Да появится в её землях справедливость.
Тем он и живёт — Росию обустроить, сделать её единой и праведной. Потому и мечется по городам и весям, помогает великому князю московскому в богоугодном деле. Тяжёлой рукой Афанасий перекрестился на слабый свет лампадки. «Спаси мя, Господи, от сомнений!»
Лучше бы не думать вовсё, чтобы не чувствовать стыда. Но Господь наделил его разумом в полной мере. А это значит — и совестью. Вроде бы незачем размышлять, за кем идти, — за тем, у кого больше правды. Но в чём добро и в чём зло? Собирает Русь Иван — то добро. Но для кого он радеет? Разве не для себя, не для своих детушек? А без него погибнет Росия, раздираемая усобицами. Ни Тверь, ни Рязань, ни Новгород не заменят Москвы, а тверской князь Михаил Борисович или рязанские князья братья Иван и Фёдор Васильевичи слабы против московского великого государя. Значит, у него больше правды?
Вставал перед глазами Афанасия разорённый Новгород, мост, залитый кровью, люди, убитые на нём, трупы, плывущие по Волхову, плач вдовиц и слёзы архиепископа Ионы. Это ведь тоже правда. Выходит, одной рукой делая добро, другой московский государь совершает зло. А вместе с ним и Афанасий. Кто скажет уверенно, какая чаша перевесит? Найдётся ли такой ум? «Спаси мя, Господи, от сомнений!» Но мысли текут, думы одолевают, нет от них спасения. Задача, заданная самому себе, потруднее, чем у того критянина, который утверждал, что все критяне лгуны. Вспомнив о ней, Афанасий обрадовался отвлечению.
Эту задачку про критянина подбросил Афанасию князь Семён, разыскав её в греческих книгах, за ради крепости ума, как он выразился. Опытному проведчику задачка вначале показалась странной, и он по привычке мгновенно составил умозаключение: если все критяне лгуны, то, следовательно, лжёт и тот, кто утверждает, что все критяне лгуны, ибо он сам критянин, но если он лжёт, значит, все критяне правдивы, но если все критяне правдивы, то правдив и тот критянин, кто сказал, что все критяне лгуны. Хм, изощрённы греки! Афанасий на малое время увлёкся хитроумным софизмом. Решил он его просто. Сказав, что все критяне лгуны, критянин поставил и себя на одну доску с ними, это равносильно, как если пытаться взвесить себя собственным весом. Что невозможно.
Разве не то же и с деяниями людей, которые утверждают, что они добры, честны, благородны, справедливы? Сам себя оценить кто способен? Думая так и зная о причине своих мучений, Афанасий догадывался, что однажды он откажется делать то, что совершил в Новгороде. Поэтому его обрадовало повеление государя отправиться в Индию. Это вроде мирной прогулки.
И тут же вспомнился волхв. Старик-то оказался провидцем. Вот с кем следует ещё встретиться. Там, в лесу, Афанасий спросил волхва, добрый ли он лекарь, имея в виду больную царицу Марью Борисовну. Но Семён Ряполовский сказал, что лекари уже не надобны. Почему?
Безнадёжно больна? Но ведь кудесники могут даже мёртвых воскрешать, у них живая и мёртвая вода есть. Как не использовать надежду? А если то не надобно государю? От этой мысли бросило в жар. Афанасий попытался забыть её. Однако подозрение, как заноза, укололо — и осталось. Господи, скорей бы ночь кончилась!
Вдруг свежим ночным воздухом потянуло от двери. Пробежал по горенке, кувыркаясь и похохатывая, весёлый чёрный комочек. Домовичок уселся возле лежанки, просвистел:
— Ай спишь, соседушка?
— Не сплю, дедко. Орлика не испужал?
— Чего ему пужаться, я его сахарком угостил, мы с ём друзья. Подковывать его когда собираешься? Дело к зиме идёт.
— На днях. Как Москву-реку ледком затянет.
Вдруг заскреблась мышь. Домовой топнул, пугнул.
Под полом затихло. В комнате потемнело, ночные звёзды закрыла туча. Лишь крохотный огонёк лампадки призрачным красноватым светом озарял горенку. Домовой почесал лапкой за ухом, пожаловался:
— Днём девки спать мешают, уж такие балованные, всё бы им хаханьки... — Не договорил, опять взвизгнули и забегали мыши. — Ух, язви, покою от них нет. Ужо вот заберусь под половицы, я им бока-то пошшекотаю.
— Ну, ин заберись.
— Пауков боюсь, — признался старичок. — Шипушшие, аки кикиморы.
— Ты и с кикиморами знался?
— Как жа! У меня жёнка была кикимора!
— Ай не ужились?
Домовой, сложив на пузце лапки, пошевелил мохнатыми бровями, припоминая; вспомнил, сплюнул, просвистел:
— С кикиморами и лешак не уживётся, а уж на что молчун. Всё звала, подь да подь на болотину, ей, вишь, киселика клюквенного хотелось. Ей под кочкой жить — разлюбезное дело, а я тепло люблю. — Старичок чихнул, поглядел в оконце. — Ай уж за полночь? Пойду ещё поозорую. Заберусь-ка к девкам в спальню, пошшекотаю. Я баловной!
— Дедка, а ты лешака видел? — неожиданно для себя спросил Афанасий.
— Лешака-то? Сурьёзный мушшина. Мы с ём друзьями были. Давно, правда, когда здесь ещё лес рос. Бывало, в гости к бабе-яге похаживали. Уж она нас привечала, медком угащивала, на ступе меня катала. Лешак-то грузен, ему в ступу не влезть, а мне впору. Взовьёмся, бывало, над лесом, а деревья нам ветвями машут, радостно им. В тую пору лес люди не жгли, не рубили, дубу молились. У леса разрешение выпрашивали на охоту аль рыбку половить. Лес-то хозяин строгой, озорства не допущал. Я тогда в избе охотника жил, он меня рыбкой угощал, за это я его дитё в зыбке укачивал. Мать, бывало, возьмёт дитё из зыбки покормить, оно закапризничает, хозяйка давай утешать, мол, тише, не плачь, а то прилетит змей-горыныч и унесёт тебя...
— Что, и змей-горынычи тогда были?
— Были, как жа. Трёхголовые. Лесу без змея-горыныча нельзя. Да ты спи, соседушка, оставь думу-кручину. А то уж рассвет грядёт! Дай-ка я на тебя сон навею. — Домовой махнул на Афанасия лапкой, протяжно свистнул, будто осенний ветер в трубе.
И точно. Мысли куда-то исчезли, душе Афанасия стало легко и беззаботно, наплыло вдруг зелёное облачко, и он погрузился в него, как в сон-траву, ощущая запах мяты и молодых листьев.
Домовой посидел возле лежанки, пригорюнившись, увидел, что в оконце уже сереет утро, побрёл под печку. И домовому бывает порой грустно.
Днём исчезают ночные наваждения, растворяются сомнения, уступая место решимости. Лицо Хоробрита вновь было каменно-спокойным.
Он отправился в Тайный приказ и просидел над «Сказанием» до полудня. Перечитав его, он понял, что рукой сочинителя водила надежда. В полдень молчаливая женщина-повариха подала ему обед. Вскоре явился князь Семён и сказал, что на гостином дворе возле пристани вчера поселились купцы, вернувшиеся из Баку, надобно с ними побеседовать. Решили на пристань отправиться пешком, благо день выдался не по-осеннему тихий и солнечный. Орлика Афанасий оставил в конюшне.
Прошли мимо старого Успенского собора. Здание совсем обветшало, соборные своды были подпёрты большими брёвнами, чтобы не рухнули. Князь Семён показал на него посохом, заметил:
— Новый собор решили строить[69]. Этот вот-вот обвалится. Владыка в нём службы запретил, велел из чужеземного плена выкупить холопов — мастеров по камню. Церкви сборами обложил. Государь надумал весь кремль перестроить, Грановитую палату воздвигнуть, чтоб было где иноземных послов принимать. Новый кремль величие Руси придаст многажды!
Вышли из Боровицких ворот, обогнули кремлёвскую стену, в которой виднелось множество бревенчатых заплат, и по ближней тропинке в густых кустах спустились к пристани. Здесь было шумно, многолюдно, народ толпился возле тесно застроенных лавок, где торговали приезжие купцы. У причала стояли корабли со свёрнутыми парусами на мачтах, покачиваясь на мелкой зыби. По сходням тянулись длинные вереницы грузчиков. Пристань завалена кадями с солониной, бочатами с мёдом, штабелями муки. Под навесами вялилась рыба, на крюках висели туши вепрей, на весах взвешивали матёрых туров. Купцы торговались с перекупщиками, те приценивались, спорили, заключая сделку, хлопали купцов по рукам, звенели монетами, — это была не просто мимолётная, изо дня в день повторяющаяся картина, а вековой уклад жизни. В привычной обыденности таился величайший смысл — свидетельство основательности и прочности. Если бы всё увиденное вдруг исчезло — это могло означать только одно — нашествие чуждых племён, разорение, гибель. Когда в глазах людей светится интерес к обыденному — значит, всё хорошо.
Князя Семёна здесь узнавали, почтительно, но без подобострастия кланялись, он важно наклонял голову в высокой шапке.
В гостином дворе их уже ждали приезжие купцы, три здоровенных нижегородца в долгополых озямах, в грубых сапогах и шляпах из валеного войлока. Сняв из уважения колпаки, робея, потряхивая русыми волосами, стриженными под горшок, они обстоятельно, дополняя друг друга, рассказали о своей поездке на Кавказ, в Баку — главный порт страны Ширван. Добрые молодцы, видать, были наслышаны о князе Ряполовском и робели под его пристальным взглядом. Афанасий сидел молча, слушал с непроницаемым лицом, ни разу не пошевелился, не кашлянул, не опустил глаз. От неподвижного внушительного проведчика исходила некая загадочность, и купцы ещё больше робели, рассказывая о Ширване, о тамошних городах, дорогах, рынках, товарах, ценах, нравах населения, погоде и о многом другом. Князь Семён время от времени задавал вопросы о расстояниях между городами, высоки ли там горы, часты ли на море фуртовины