По замыслу князя Семёна в далёкую страну Афанасий и Дмитрий должны были отправиться как купцы, но не московские, а тверские.
— Сие надобно, штоб татары не сведали, зачем вы едете, — объяснил он проведчикам. — Иначе вам гибель. Насторожатся, схватят, ежли допытаются — то для Руси худо, поймут, что московский государь измыслил в спину им ударить.
Поэтому Дмитрий, побывав в Москве, вновь отправился в Тверь и вскоре оттуда прислал сообщение, что открыл в Затмацкой слободе (посад за речушкой Затмакой) торговую лавку, нанял приказчика от имени купца Афанасия, сына Никитина, а сам собирается вести торговлю в заволжской стороне, куда недавно приезжали послы с «камками драгими» и «атласами чюдными» из Шавруковой орды, то есть из владения султана Шахвручка, сына хромого Тимура. Они «знатно закупили соболей меха да куниц, да горностаев и в цене не стояли». Сообщал он также, что на деньги, выделенные из казны, подыскал дом в Рыбачьей слободе и записал его на Афанасия, так что Хоробрит отныне в Твери свой человек. Дмитрий подтвердил, что новгородские послы наезжали в Тверь и жалобились великому князю Михаилу Борисовичу на Афанасия Никитина, но воевода Борис Захарович Бороздин им ответствовал, чтобы новгородцы повнимательнее разобрались промеж собой, а не искали виновных на стороне. В заключение Дмитрий просил приготовить товары для лавок. Что князь Семён немедленно организовал.
Дни шли за днями. Наступила зима с её холодами и снежными сугробами. Подготовка поездки завершалась. Торопил государь. Предвидя будущие осложнения с Большой Ордой, он готовил новый поход на Казань[77], и нужны были союзники. Он распорядился начать строительство оборонительной линии от Брянска на Орёл и далее к верховьям Дона. За Доном начиналось Рязанское княжество, граница с ним на юго-востоке шла по среднему течению Оки. По нижнему её течению начинались земли мордвы и черемисов, подвластные Казани. Если вторую оборонительную черту довести до правого берега Дона, тогда левый фланг Московской Руси оставался открытым до Оки. На военном совете, где присутствовали князь Семён и Квашнин, решили линию повернуть круто на север, более чем на двести вёрст. Боярин Квашнин заметил, что проще было бы взять Казань. А заодно и Рязань. Но те пока не поддавались. Князья рязанские хитры, пытаются ладить и с Москвой, и с Большой Ордой. Надавит на них Москва — переметнутся к хану Ахмаду. Иван мрачнел, раздумывая обо всём этом, мучительно искал выход. И всякий раз у него появлялась надежда на нечто необычное, на помощь извне. Манила неведомая Индия с её могучей ратью. Ведь сказано в книге, что индийский царь властен над тремя тысячами царей. Что стоит ему помочь православным братьям? Ударил бы он с юга, а Иван с севера — от конницы Ахмада одни копыта останутся!
Лелеял эту мечту Иван, и чем больше раздумывал над ней, тем доступнее она казалась. Он постоянно помнил, что со времён его пращура Калиты Русь претерпела сто шестьдесят войн. Вдруг эта война станет последней?
Князь Холмский, уехавший за Софьей Палеолог в Рим, всё не возвращался. И то, долог путь до Рима обозом. А обратно с царской невестой — и того дольше.
А ежли Марья Борисовна к тому времени не умрёт? Частенько Иван вечерами одиноко брёл длинными переходами в опочивальню царицы, отсылал прислужниц и лекарей, садился возле больной жены, жадно вглядывался в исхудавшее лицо с нездоровым чахоточным румянцем. Лежала жена с закрытыми глазами, видно, тяжело поднимать веки. Высохла до того, что под периной почти не просматривалось тела, дышала хрипло, в груди что-то клокотало и посвистывало, словно там завёлся сверчок, мучительно кашляла. Иван сам подносил ей чистый рушник, после приступа убирал полотенце, на нём оставались кровавые пятна, он крестился, молил Бога. И сам не знал, о чём молил, чего хотел. Уходил ещё более мрачный, грузно ступая. Жизнь не приносила радостей.
Боярскую думу он созывал теперь редко, но зато малый совет почти ежедневно. Приезжал воевода Шуйский, рослый, с властным малоподвижным лицом, одетый в корзно, из-под которого выглядывала воронёная кольчуга, в шлеме. На малом совете он каждый раз напоминал:
— Граница Твери, государь, в восьмидесяти верстах от Москвы. Литва, наш самый опасный враг, — в ста верстах. Неприятельские полки в три перехода дойдут до кремля. Новгород ищет союза с тевтонами и Литвой. А ежли к ним присоединится Тверь?
Его слова ещё больше усугубляли тяжкие думы великого князя. Как разрубить сей узел? Однажды Иван вспомнил о волхве, обнаруженном Хоробритом в дремучем лесу, и велел разыскать ведуна. Правда, он давно отказался от мысли собрать у себя колдунов, зная о неодобрении сего церковниками, но тут подпёрло так, что дальше некуда. В конце концов, должна же быть хоть в чём-то ясность, не тыкаться же в будущее подобно слепому котёнку. Семён Ряполовский отправился тотчас в Тайный приказ.
Застал он Хоробрита, упражняющимся в рубке на саблях с Кириллом, воином из охраны, человеком столь богатырского сложения, что он не уступал в силе самому телохранителю государя Добрыне, которого за непомерную мощь звали Кожемякой, а то и Пересветом, по имени богатыря-инока, сложившего свою голову на поле Куликовом.
Прервав поединок, князь Семён сообщил о желании государя видеть у себя волхва. Хоробрита поручение князя обрадовало, он давно собирался навестить отшельника, но всё было недосуг.
— Один не езжай, — сказал Ряполовский, — мало ли что. Дело зимнее, шатуны по лесу бродят. Их, сказывают, много развелось.
Хоробрита слова князя обидели, но, видя, что Кирилл исподтишка подмигивает, всячески выражая желание присоединиться к нему, он сказал, что возьмёт Кирилла. Тот от радости даже подпрыгнул, прогудел, что размяться ему в радость.
— Аль с медведушкой схватиться! — прибавил он, выпячивая могучую грудь.
— Неуж врукопашную одолеешь? — улыбнулся в бороду князь.
— А чаго? — лениво ответил гигант. — Дело простое.
— А ты пробовал?
— А чаго? Спробую. Вон Добрыня хотел, не дали.
— Ну-ну, только смотрите, штоб целы вернулись! За Афанасия, Кирилл, ты отвечаешь!
Богатырь в знак согласия лишь головой боднул.
Выехали они рано утром, ещё затемно. По пути завернули в сельцо Медведково, принадлежащее Ряполовскому. Здесь жил Степан Козьи-Ноги, тот самый мужик, что вёз скарб Афанасия и Дмитрия, когда они ехали в Тверь. Князь Семён часто посылал Степана по казённым надобностям, а в благодарность держал его на своей земле из трети урожая, хотя остальные смерды села «по ряду» снимали землю за половину урожая, были «половинниками». Степан — хозяин справный, это видно по тому, что имелось на его просторном дворе. Здесь была житница для хранения зерна, крытая камышом, два бревенчатых хлева для скота, добротный сенник под крышу, забитый сеном, баня, овин. Сама изба Степана — из дубовых брёвен, «трёхкаморная» — зимнее жилище соединялось с клетью[78] просторными сенями. За домом имелся огород, где стояли рига, сараи.
Открыл им ворота кряжистый сын хозяина, приветливо улыбнулся в бороду, узнав, кто пожаловил. В хлеве убирал навоз ещё один сын, Алёшка, которого Хоробрит хорошо знал, — тот часто подменял отца в поездках.
— Заходьте в жило! — крикнул он, сверкая белозубой улыбкой. — Батя тама, шлею чинит!
Услышав чужие голоса, залился лаем здоровенный пёс возле конуры. Пробежала по двору младшая дочь Степана, Матрёна, в новом шушуне, зыркнула из-под чёрных бровей на громадного Кирилла неожиданно синими глазами, смешливо фыркнула, скрылась за сараем. Кирилл приосанился, подкрутил молодые рыжеватые усики. Вскоре из ближнего хлева донеслось цвиканье тугой струи молока о донце ведра. Промычала корова, из огорода донёсся визг поросят, обеспокоенно хрюкнула свинья. Двор был наполнен утренним радением, всё здесь добротно, основательно, рассчитано на долгие годы трудолюбивой мирной жизни. Заезжая к Степану, Хоробрит всегда это чувствовал, и порой его навещала мысль жить так же, иметь хозяйство, детишек, усадьбу, завести пасеку. Чего ещё желать для счастья?
На крыльцо вышел хозяин в одной косоворотке, холщовых портах и валенках, увидел, кто приехал, кинулся обнимать гостей.
— Ай, славно! — кричал он, похлопывая Хоробрита. — А я вовремя хомут-от починил. Куды едем?
Он уже знал, что коль Хоробрит прибыл, стало быть, предстоит поездка. Хоробрит спросил, есть ли у Степана пасека.
— Како без пчёл? — удивился тот. — Колоды вон в огороде! Три десять семей. Надысь я их в омшанник убрал. Мёду энтим летом вдоволь собрал.
— А коров сколько?
— Коров пять. — И, предупреждая дальнейшие вопросы, охотно перечислил: — Ещё бычок-годовичок, овец десяток, поросяток пяток со свинкой, гуси-куры самой собой. Дак ты, вроде, всё знаешь, чего спрашиваешь?
— Возьмёшь к себе в работники? — улыбаясь, спросил Афанасий.
— Дак, — растерялся тот, — ты ж боярской сын. Мне к тебе лестно наняться, а тебе зазорно! Но я не прочь, найму.
Афанасий рассмеялся. Остальные тоже расценили его слова как шутку, хохотнули.
— Айда в избу! — пригласил Степан. — Хозяйка заутрок[79] уже сготовила. — И сказал Афанасию: — Печь-то я русскую сложил! Ладная получилась. Вся деревня целую седмицу ходила смотреть!
Дело было в том, что в кремле построил себе каменный дом купец Тараканов, а в нём муромли[80] сложили необыкновенную печь, которую назвали русской. Из кирпича, со сложным дымоходом, она обогревала жильё, на ней спали, настолько она оказалась просторна, в ней готовили еду и даже мылись. Афанасий рассказал как-то про чудо-печь Степану. Тот заинтересовался. Такие печи уже были во многих боярских хоромах, но то бояре, к ним подступу смерду нет, а тут впервые печь оказалась у человека простого звания, разбогатевшего на торговле рыбой. Степан, как человек состоятельный, решил у себя тоже завести русскую печь. И вот получилось.