в доме купца Мехмеда, они убьют всю твою семью.
— Бисйор хуб! Пусть будет так. Но торговать ты будешь в моей лавке. Скоро мне придётся уехать опять. На сей раз в Тебриз. Вернусь, скажу тебе точно, где находится шах Узун Хасан и когда ты сможешь с ним встретиться.
Через несколько дней непоседливый Мехмед отправился в Тебриз, где у него была вторая семья и торговые лавки. На этот раз он пустился в путь с большим караваном. Обещал вернуться через четыре месяца.
— Думаю, за это время татары не успеют появиться в Чапакуре. Дождись меня. Я бы взял тебя с собой. Но мне сказали, что Узун Хасан с войском сейчас находится в Армении. Боюсь, ты зря потеряешь время, — сказал Мехмед.
С тем и уехал.
«В Гиляни душно велми да парище лихо».
Хоробрит испытал это на себе. Мазандаран отделён от Внутренней Персии горным хребтом Эльбрус. Климат в Чапакуре влажный, с обильными дождями, склоны гор покрыты густыми лесами, на полях выращивают хлопок, пшеницу, фруктовыми садами покрыты все окрестности, там же растут тутовые деревья, жители разводят тутовых червей для изготовления шёлка. Если бы город был осаждён, то мог бы обойтись без подвоза продовольствия.
Хоробрит часто бродил по городу, приглядываясь к чужой незнакомой жизни, и убеждался, что, за малым различием, люди, что в Москве, что в Дербенте или Чапакуре, любят жить спокойно, в заботах о хлебе насущном. Лишь природа менялась. Там, на севере, долгие зимы, великие равнины. Здесь же долгое лето и великие горы. Но мир прекрасен, разнообразен, пёстр и там и здесь. Везде люди горевали о смерти и радовались рождению. И всё-таки тянуло на север, Афанасий тосковал по родным вольным просторам, по догорающему над пшеничным полем закату, по темнеющим в вечернем свете лесам, его тянуло туда, как птицу тянет к родному гнездовью, и эта тоска была сильней рассудка.
Восточные города похожи друг на друга как, близнецы, тесно застроенными каменными домами, глиняными дувалами, узкими кривыми улицами, бесчисленными мечетями, караван-сараями, садами и водоёмами. Хоробриту скоро наскучил Чапакур, хотя люди были приветливы, охотно с ним заговаривали, теснились в его лавке, где была не только соль, но и нефть, полки с тканями, одеждой, обувью, посудой. Торговля шла бойко.
С отъезда Мехмеда прошло довольно много времени. Он вот-вот должен был вернуться. Хоробрит привык к тягучему голосу муэдзина, раздававшемуся с минарета:
— Нэ деир молла азанвахти! — Я зову вас!
Это означало, что наступает время молитвы. Правоверные бросали свои дела и там, где их застало обращение муэдзина, расстилали коврики, совершали омовение, становились босыми ногами на коврик лицом к востоку. Афанасий наблюдал за ними из лавки, и ему было одиноко. Молитва доходит до Бога в момент наивысшей сосредоточенности. Многие лавки во время намаза пустели — бери что хочешь. Но никто не крал.
Чтобы в чужой стране не быть посторонним, мало усвоить местную молвь и обычаи, надо любить ту же еду, смеяться над тем, что и остальные, отторгать чуждое всем. В зрелом возрасте подобное невозможно. Как бы ни относились к Афанасию, он чувствовал себя чужим. Это чувство сидело внутри него и усиливалось, когда он слышал за спиной шёпот: «Гяур! Необрезанный!»
Женщины отворачивались от него, скрывая лица за чадрой. Хотя он понимал, что многим молодым женщинам он нравится, — это было заметно по мимолётным улыбкам, угадываемым за кисеей покрывала, по той медлительности, с какой юные красавицы потупляли взор, и по неприязни старух, сопровождавших красавиц. По этой причине Афанасий не стремился сблизиться с прелестницами, понимая, что подобное правоверные мужчины воспримут с враждебностью.
С закатом солнца Афанасий закрывал лавку на засов-замёт (замков не было, потому что в Чапакуре не было воров), и шёл в завийю, где моулат — рабыня уже готовила на угольях ужин. Рабыня была армянкой, звали её Марьям, чернобровая, красивая, но испуганная до смерти, а потому робкая и суетливая.
По вечерам улицы были полны людей, особенно у водоёмов, куда сходились после наступления вечерней прохладе. С балконов и террас, увитых виноградом и розами, слышались мужские разговоры, заливистый женский смех. Дым кальянов тянулся сквозь густую листву. Но вот опять слышался голос с минарета:
— Нэ деир молла азанвахти!
И всё на время замирало, смолкало. Наверное, в образе жизни горожан, равно как и в кривых тенистых улочках, пропахших навозом, в вечерней прохлади и в прочем был уют, которым наслаждались ценители неспешной жизни. Но Хоробриту он был недоступен.
В воротах странноприимного дома на тёплом камне сидел старик-сторож в чалме и оборванном халате, шамкая беззубым ртом, приветствовал всех, кто заходил в ворота:
— Салям алейкюм — мир тебе, путник! Будь гостем!
На что надлежало ответить:
— Ваалейкюм салям — мир и тебе!
Сначала Хоробрит навещал Орлика в конюшне. Мехмед, уезжая, строго наказал управителю завийи кормить русича и его жеребца вволю. Орлик ласково ржал, встречая хозяина, тычась мягкими губами ему в плечо, словно спрашивал, когда же мы с тобой отправимся в путь, ах, как хорошо мчаться, распушив гриву, по зеленеющей степи под голубым небом, вдыхать душистый воздух! Поедем, хозяин! Хоробрит чистил его щёткой, сам приносил воды в деревянной бадейке, поил.
Потом он поднимался на крытую галерею, шёл в свою келью, куда с водой для мытья ног вскоре приходила Марьям. Подобная услужливость его смущала, он отстранял рабыню и мыл ноги себе сам. Сегодня он сказал ей, явившейся как обычно:
— Я такой же христианин, как и ты. Мы одной веры, Марьям!
Она вздрогнула, зная тюркский язык, выпустила из рук корытце, Хоробрит едва успел подхватить его. Марьям пугливо прошептала, впервые поглядев ему прямо в лицо:
— Разве ты не хоросанец, не магометанин?
— Нет, я русич, из Московии. Ты же видела, что я не молюсь, когда муэдзин зовёт совершить намаз.
— Я никогда не приглядываюсь. За это наказывают. — Марьям заплакала, и её слёзы были слезами радости.
Поздно вечером она сама пришла к нему, разделась, неслышной тенью скользнула к нему в постель.
— Магометане брали моё тело без моего позволения. Тебе я разрешаю с охотой!
Он обнял её, и ночь подарила им много веселья. После бурных ласк она рассказала Хоробриту, что её захватили воины Фаррух-Ясара, да будет он проклят на веки вечные, и продали в Баку местному работорговцу, у которого её купил Мехмед и привёз в Чапакур. Она говорила бесстрастно о том, что давно отболело.
— Моя семья погибла. Троих братьев убили, когда они вместе с другими сражались с Джеханшахом Чернобаранным[122], защищая Армению. Наше селение было в Мушской долине, где Джеханшах бился с Фаррух-Ясаром. Нас грабили и тот и другой. От селения осталось лишь пепелище. Меня и мать взяли как добычу. Нас разлучили в Баку. Мехмед охотно купил меня, потому что я молода и желанна мужчинам. Всевышний отвернулся от бедных армян, не внял нашим мольбам. Моя душа превратилась в иссохший ручей. Сегодня я радуюсь впервые за много лет. Умоляю тебя всем святым, всем, что дорого тебе, не оставляй меня здесь, возьми с собой! Я буду тебе преданна! — Марьям заплакала.
Но Хоробрит молчал. У него была своя жизнь, и она принадлежала другим. Что ждёт его впереди? Марьям всё поняла.
— У тебя каменное лицо, — прошептала она. — Когда я в первый раз увидела тебя, подумала, что ты «вышел из скалы», так у нас называют воинов, которые ничего не боятся. Не думала, что ты можешь так горячо любить. Полюби меня ещё. Скоро утро, и мне пора разжигать очаг.
Потом она легко соскользнула с ложа. В двери обернулась, задумчиво повторила:
— У тебя каменное лицо. Прощай!
Она словно предчувствовала что-то. Женщины слабы, а потому вынуждены видеть дальше мужчин.
Утром Хоробрит, как обычно, открыл лавку. Явились ранние покупатели, приезжие из Гиляна, стали прицениваться к тюкам шёлковой ткани. И вдруг Хоробрит увидел: в дальнем тёмном углу лавки возник старик в длинной белой рубахе. Призрак опирался на суковатую клюку и предостерегающе кивнул ему, показав на окно. Покупатели не замечали его. Тихий голос волхва прошелестел:
— Будь осторожен.
И тут же призрак пропал. Словно ушёл в стену. Снаружи базарный дарага прокричал:
— Рынок ра бэбждид — рынок закрывается! Выходите все из лавок! Во имя аллаха!
Покупатели стали расходиться. Хоробрит увидел, как мимо окна прошла молчаливая толпа вооружённых мужчин, сопровождаемая услужливым старшиной-дарагой. Впереди шёл Муртаз-мирза, похлопывая плёткой по запылённым сапогам. Базарный старшина вёл татар к воротам. Они спешили и только потому не заглядывали в лавки. Сейчас Муртаз-мирза поставит в воротах своих людей, а потом они, как через сеть, просеют толпу. В лавке укрыться невозможно. Через стену не перелезешь — слишком высока.
Когда толпа удалилась, Хоробрит выскользнул из помещения, притворил за собой дверь, закрыл на замет. Вдруг старшина базара остановился, что-то сказал Муртазу и повернул назад. Татары кинулись к лавке Мехмеда. Хоробрит едва успел скрыться за углом.
Пробежав вдоль глухих сомкнутых стен, Хоробрит выскочил к водоёму, где приезжие обычно поили лошадей. Вокруг него было несколько коновязей, и здесь сейчас стояло много чужих лошадей под сёдлами. Их охраняли два татарина, прислушиваясь к шуму возле лавок, не забывая дружно подкручивать усы. Сабли их были в ножнах, луки в саадаках, прикреплённых к сёдлам. Караульные так и не успели понять, стали ли красивее, подкрутив усы. Дамасский клинок Хоробрита снёс первому голову с лёгкостью серпа, подсекающего былинку. Хоробритом владела ярость. Продолжая замах, окровавленная сабля настигла второго воина, успевшего обернуться, и пронзила его горло. Не теряя времени, Хоробрит обрубил поводья лошадей, привязанные к коновязи, вскочил в седло первого подвернувшегося жеребца и погнал табун к воротам. Его пронзительный разбойничий свист напугал коней, они, храпя и теснясь, метнулись туда, где несколько конных татар осматривали выходящих с базара. Один из них был Митька. Склонившись с седла, он пытался открыть чадру у одной из женщин, чтобы разглядеть лицо. Женщина завизжала. Хоробрит дико ухнул, подгоняя табун. Лошади ошалело рванулись в ворота. Возникла давка. Митька попытался поднять своего жеребца на дыбы, но налетели лошади с пустыми сёдлами. Митька рухнул под копыта бешено храпящего лошадей. Табун вырвался на улицу. За ним Хоробрит, пригнувшись к лошадиной гриве. Некогда было смотреть, что случилось с татем. Крики, вопли, ржание, топот — всё слилось в мешанину звуков, а над всем этим повисла густая пыль, скрыв происходящее.