— Назначаю тебя, славный воитель, на отдельную рать. Будешь в ней выше всех — первым! Поведёшь ты её... — Иван запнулся, рано об этом ещё говорить, — скоро узнаешь куда. Собирай рать!
Утешенный воевода удалился.
А дело было в том, что от новгородского «ябеды» прибыло ещё одно донесение: софийские бояре склонили вече к войне с «низовыми», то есть с Москвой. Новость принесли глава Тайного приказа и Квашнин. Первый вопрос, который задал государь, — велико ли войско собрали новгородские бояре?
— Сорок тыщ. Михалчичи, по слухам, все свои склады открыли — одёжа-обужа, оружие. Им в отступ идти уже нельзя. Михалчичи застращали народ голодом, тебя винят.
Тщательно обсудили все и решили, что войны не миновать. Но эта будет последней. Новгород должен сдаться Москве. Поэтому следовало собрать новую рать.
Так что назначение Бутурлина было выходом из положения.
Но узнав, кто будет первым воеводой новой рати, Квашнин высказал опасение:
— По чину ли, государь, Бутурлину быть первым? Не зачнётся ли новая замятия? Ему место быть третьим.
— Без места! — вскипел Иван. — Без места ставлю! О сём объявлю в указе и стоять буду! Порушу я сию перепутаницу, бояре! Велик разумом воевода — велик ему и чин. Ум должен впереди чести идти!
Помяли бояре свои бороды в задумчивости. Без места. Ум впереди чести. То дело доброе, но несвычное, а оттого тревожное. Сколько будет обид, челобитий, просьб «дать оборонь». А ежли неродовитый «в ряд и крепость возьмёт», «заедет» выше родовитых! Как это понять — по уму? Тут впору в затылке чесать.
Государь успокоил встревоженных бояр.
— Одного Бутурлина без места ставлю. А боле никого. Порухи большой не случится. Но указ объявлю: ум и радение впереди идут! Пусть привыкают! А там видно будет.
— Во сколько тыщ рать направим на Новгород? — спросил Квашнин.
— Это мы сейчас и посчитаем, — отозвался Иван.
После долгих обсуждений, сколько войск потребно на юге против ногаев и орды, сколько иметь на западе для защиты от Литвы, сколько на Казань двинуть, оказалось, что остаётся не больше двенадцати тысяч. Опять закуделили советники бороды: маловато.
— Против-то сорока тыщ... — нерешительно напомнил Квашнин. — Один против трёх.
— Вот Бутурлин и снадобится! — возразил Иван. — Под Старой Русой один на двадцать пять пошёл. Победил же! — И пошутил: — Победит — всех убедит!
— А ежли поражение ему нанесут? — спросил осторожный Квашнин.
Он хотел заметить, что тогда вина ляжет на государя. Но тот напомнил ему высказывание древнего германца Алариха: «Густую траву легче косить» — в ответ на предостережение римских послов о многочисленности римского войска и заключил беседу недоумённым вопросом:
— Неуж не победим?
И столько искреннего неприятия даже намёка о поражении прозвучало в голосе Ивана, что его вопрос с похвальной быстротой распространился по Москве, став как бы поговоркой, заранее утверждающей победу. «Неуж не победим?» — весело спрашивали во дворах, в которых собирали ратников в дальнюю дорогу, где женщины готовили съестное, воины точили сабли, чинили конскую сбрую, доспехи, а старики, отвоевавшие своё, сидя на тёплых завалинках, вспоминали былые походы, вызывая восторг у ребятни, переполненной гордостью за славных дедов и храбрых родителей. Всё останется в крепкой молодой памяти; пройдут годы и они уже возьмут в руки оружие, чтобы завоевать себе славы, а князю чести. Именно по этой причине многомудрый Квашнин велел бирючам ездить по улицам и многолюдным площадям и оповещать честной народ о подвигах русских воинов. Не только богатырей-иноков Осляби и Пересвета, павших на иоле Куликовом за землю Русскую, но и простых ратников Ивана Дуба, Степана Калашникова, Василия Буслаева, Кирилла Земца, крещёного татарина Касима, литвина Александра Боевита. А позже бирючи стали рассказывать и о мужестве Афанасия Хоробрита, убившего татарского царевича.
— Слушайте, христиане православные, о поединке инока Пересвета с татарским великаном Челубеем! — кричал бирюч и звенел литаврами на Ивановой площади в кбремле.
— А расскажу я вам, миряне, бывальщину о славном витязе Афанасии Хоробрите, коего окружила татарская рать несметная... — оповещал второй на торжище.
И собравшийся народ с упоением внимал глашатаям. А отъезжающие разносили бывальщины по всем украинам. В церквах и соборах по велению митрополита Зосимы напоминали прихожанам имена великих предков, молились за победу Руси над ворогами. И находили благодарный отклик в каждой душе, рождали в ней неукротимое стремление к единству. Матери убаюкивали младенцев в колыбелях песнями про Илью Муромца, Добрыню Никитича, Микулу Селяниновича.
У оратая кудри качаются,
Что не скачен, не жемчуг рассыпаются...
Через седмицу рать была готова к выступлению. Государь лично провожал полки, идущие на Новгород, объехал в сопровождении воеводы Бутурлина выстроившиеся на Куличковом поле войска. Развевались стяги, вздымались хоругви. Священники благословляли воинов на подвиг. Вынесли икону Георгия-Победоносца. Рокотали барабаны и гремели литавры. Все двенадцать тысяч воинов прошли мимо иконы и поцеловали край ступни святого воина, попирающего поверженного змия. Митрополит Зосима осенил войско золотым распятием. Солнце светило в чистом небе, отражаясь в доспехах, огненный зрак Даждьбога сверкал, вглядываясь в проходившие по полю полки, и над ратью гремел клич:
— За Русь единую! За государя! С нами Бог!
А вскоре вслед за войском прогромыхал по бревенчатой мостовой обоз. Со слов князя Семёна государь был осведомлён, что множество москвичей сбиваются в ватаги, чтобы идти в новгородские земли «шарпать вероотступников-ушкуйников», тех самых, что многие годы грабили по верхней Волге. Теперь пришёл черёд им быть ограбленными.
Не успел Иван проводить рать Бутурлина, как прискакал ещё один гонец от Андрея Холмского с известием, что обоз государевой невесты Софьи Палеолог в дне пути от Москвы.
Иван вместе с боярами выехал встречать невесту. Огромный караван растянулся по Смоленской дороге на две версты. От Литвы его сопровождал охранный полк, высланный загодя. Остановившись на взгорке, Иван с волнением наблюдал, как выезжали из леса на луг большие возки, крытые кожей, запряжённые шестёрками сильных лошадей. Скоро они заполнили луг. Вдоль каравана тянулась густая цепь всадников.
К государю подскакал Андрей Холмский в сопровождении Пафнутия Головина, воеводы охранного полка, воина сурового вида, в кольчуге и шлеме. Холмский был одет по-чужеземному — в широкий зелёный камзол с приподнятыми плечами-буфами, бархатную шляпу с перьями, вместо сабли на боку, кургузая шпага, лицо бритое. Князь и воевода соскочили с коней, поклонились государю. И опять Холмский повёл себя необычно: пятился, махал перед собой шляпой. Румяное лицо его оставалось хитроватым и озорным, он как бы посмеивался про себя. У Ивана вновь вспыхнула неприязнь к зятю. Он обнял его, проворчал:
— Гляжу, очужеземился ты борзо. Как доехали?
— В целости, государь.
— Больно ты зловонен стал, — строго заметил Иван, которому чужой запах зятя шибанул в ноздри.
Тот засмеялся:
— Что делать, царевна не любит наших ароматов. Чесноком, мол, от вас несёт и редькой, велела нам разных снадобий накупить для полоскания рта и обтирания лица.
— Где она?
— А эвон, в середине.
— Здорова ли? — У Ивана застучало сердце.
В оконце боковой стены самого большого возка виднелись насурмленные женские лица. Холмский многозначительно произнёс:
— Здорова, государь. Уж куда как здорова! Пока ехали, наш язык выучила. Везёт она, государь, библиотеку царьгородскую...
Князь Семён так и подпрыгнул в седле.
— Либерию? Да неуж? И что в ней, в Либерии, ась?
— Рукописи знаменитейшие! Аристофан, Пиндер, Цицерон, Вергилий, Полибий, Тацит, Тит Ливий — да всё и не перечислить. И учёного грека-монаха везу, Максима.
Радость князя Семёна была полной. Был доволен и Иван. Тем временем несколько самых щегольских возков подъехало к пригорку. Иван со свитой спустились к ним. Чужеземные слуги в камзолах и в чулках соскочили с облучка, поклонились государю, проворно развязали дверной полог возка. Иван ждал, окаменев лицом. За его спиной почтительно дышали бородатые бояре. И впрямь от многих несло редькой. Запах не для царского обоняния. Но раньше как-то этого не замечалось. Когда из дверного проёма показалась принцесса, многие за спиной Ивана негромко ахнули. Софья оказалась редкостно толста. Её дородность усиливали одежды. Видимо, прослышав от Холмского о здешних морозах, она была в длинном платье, поверх лисий шугай-душегрей, на голове кика с золотыми переперами. Лицо круглое, насурмленное, румяное, глаза большие, яркие, губы пунцовые, коса под кикой вокруг головы обвита. Невеста склонилась в низком поклоне, басом произнесла:
— Принцесса дома Палеологов рада видеть государя московского Ивана Васильевича.
Речь её была довольно правильной, только некоторые слова она выговаривала излишне округло, с придыханием на конце. Но то, что она успела выучить чужой язык, свидетельствовало об одарённости и об уважении к своему суженому. Не пренебрегла ничем, даже оделась в русскую одежду. Всё это Иван оценил сразу. Ну, а что невеста грузна, так ведь Марья Борисовна была слишком худа.
— Цветы! — сказал Иван.
Так было принято, чтобы жених дарил невесте букет. Решили от обычая не отступать. Подбор цветов производился со всем тщанием, каждый обозначал особенное чувство. Красная роза — знак пылкой любви, барвинок — верность своей избраннице, гиацинт числом бутонов намекал на день встречи, колокольчик указывал на страстность.
Ивану подали букет. И так получилось, что Софья и Иван протянули друг другу цветы одновременно.
Софья подарила белый букет, который обычно дарят невесты.
— Благодарью моего суженого за столь приятную встречу! — церемонно произнесла она.
Иван коснулся губами румяной щеки невесты. Она поцеловала его неожиданно страстно, но тотчас отодвинулась, не позволяя ничего лишнего, нескромного.