Хождение за три моря — страница 45 из 89

— Не пей, мой любый, воздержись, нам скоро дитё зачинать!

Столь дальновидная забота супруги была достойна восхищения. Поэтому Иван лишь пригубил и отодвинул вино, коснулся под столом пышного горячего бедра жены, и вожделение ещё пуще овладело им. Отодвинулись, ушли вон снедающие государственные заботы, хотелось забыться в огненных глазах молодой супруги.

Ну и ночка была, доложить некому. Всю свою сбережённую мужскую силу Иван отдал Софье. Они возились на перинах, как два борца, сошедшихся в смертном поединке. Софья громко стонала. Но не от боли, что сопровождает расставание с девственностью, а от страсти. Иван рычал, подобно барсу, ибо не было у него сил сдерживать радость вожделения и того сладкого нестерпимого мига завершения акта любви. Ах, хороша была почка. Много после, став старым, Иван всегда вспоминал её с улыбкой и тайным сожалением, что всё проходит, даже страсть.


Как разительно быстро стал меняться облик кремля после приезда Аристотеля. Вырыли глубокие рвы для фундаментов, заложили в дно их глубокие сваи. Толпы москвичей смотрели на необычные строительные приёмы итальянца, когда он быстро и остроумно ударами изготовленных по его заказу окованных железом таранов разбил оставшиеся от рухнувшего собора стены. Архитектор лично переносил размеры с чертежей на фундаменты, объяснял муромлям расчёты, сам проверял крепость кирпичей и извести. Восхищенные москвичи после рассказывали, что «хитрый Фиораванти всё робить чрез кружало и в правило»[130].

Сотни людей копали котлованы под будущие храмы, лишнюю землю увозили подводами, на освободившееся место сгружали бутовый камень, красный прокалённый кирпич. В бадьях месили раствор, добавляя в него для крепости яичные желтки и красную икру. Благо хватало и того и другого. Возле Аристотеля неотлучно находились десяток молодых русичей, отобранных по всей Москве лично итальянцем, юношей даровитых и пытливых. Он прямо на земле расстилал чертежи, объяснял ученикам строительную премудрость. Потом в избе, отведённой под школу, они спешно осваивали математику и механику, рисовали чертежи.

Шумно стало в кремле на всех его двадцати шести квадратных десятинах площади. Вместо прежних деревянных хором государю стали возводить каменный дворец. И опять восхищенные москвичи рассказывали: «Бысть же сей дворец чюден вельми величеством, и высотою, и светлостию, и звоностию, и пространством, такого прежде не бывало на Руси, а мастер Аристотель». Стучали молоты, грохотали по булыжнику телеги, поднимаемая порой пыль затмевала солнце.

Поддаваясь настойчивости молодой царицы, Иван стал выступать на приёмах торжественной поступью, появлялся лишь в шапке Мономаха, в венце и в бармах. Софья привезла с собой византийский обрядник и всякий раз выбирала из него подходящие случаю церемонии. Иван не только не протестовал, напротив, был рад и горд. Отныне даже митрополит, обращаясь к нему, должен был называть его «преславным царём-самодержцем». Самое главное во всех нововведениях то, чтобы люди привыкли к ним.

А от привычки ко властепослушанию до обожествления власти — один шаг. Да и тот малый.

Бояре пред светлы государевы очи должны были являться, коль в них была нужда. А не наоборот. Софья за этим следила особенно строго. Она же велела распространить среди бояр сказанное Иваном, что «ум вперёд чести идёт». Но встал вопрос: что такое ум? Честь — понятно: блюди своё место, веди свой счёт по родству. А ум? Бояре пожимали плечами, обсуждая в думной палате нововведение, покачивали головами, мяли бороды. Было им горько.

Однажды Семён Ряполовский не без заднего умысла доложил государю о беседе Берсеня с приезжим Максимом Греком. Записал сей разговор один из писцов, приставленных к греку для ускорения переводов.

— Вот, — говорил Берсень Максиму, — у вас в Царьграде властвуют ныне бусурманские гонители; настали для вас злые времена, и как-то вы с ними перебиваетесь?

— Правда, — отвечал Максим, — цари у нас нечестивые, однако в церковные дела они не вступаются.

— Ну, — возразил Берсень, — хоть цари ваши и нечестивые, да ежли так поступают, стало быть, у вас ещё есть Бог. У нас хуже. Даже митрополит не вступается за опальных. Всё ныне делается по прихоти государя и новой царицы. Да вот взять хотя бы тебя, господин Грек. Ушёл ты со святой Афонской горы. А какую пользу мы от тебя получили?

— Я сирота, — обиделся Максим, — какой же от меня и пользе быть?

— Нет, — возразил Берсень, — ты человек разумный... Пригоже бы нам у тебя спрашивать, как государю землю устроить, как людей награждать, как митрополиту вести себя.

— У вас есть книги и правила, можете и сами устроиться.

— Нельзя, господин Грек. Нынешний государь людей мало жалует, всё больше своей жёнке доверяет, встречь против себя не любит, гонит тех, кто ему встречу говорит. Сам ты знаешь, да и мы слыхали от умных людей, что которая земля перестанавливает свои обычаи, та земля недолго стоит. А наш государь старые обычаи переменил, так какого же добра и ждать от нас?

Максим возразил, что Бог наказывает народы за нарушение его заповедей, но что обычаи царские и земские переменяются государями из интересов государства.

— Так то оно так, — возразил Берсень, — а всё же лучше старых обычаев ничего нет... Как пришла сюда Софья с вашими греками, так пошли у нас нестроения великие...

Доложив записанное ябедой-писцом, князь Семён хотел обратить внимание Ивана на недовольство бояр, которого государь опасался. А вышло так, что Ряполовский, сам того не желая, подставил Берсеня. Иван был взбешён. Худородный боярин изволит умничать. А если это начало заговора бояр?

А тут ещё братья недовольство проявили. До указа Ивана о передаче отчинных прав Андрея и Юрия на Москву Ивану братья владели Москвой совместно, собирая каждый со своей отчины пошлины и налоги. После указа Иван стал выдавать братьям денежное содержание. Но Юрий и Андрей были недовольны. Подачки старшего брата не заменяли даже налогов, не говоря уже о пошлинах. Однажды они явились к Ивану, и, в присутствии молодой царицы, между ними и Иваном произошёл спор. Зачинщиком выступил Юрий, как самый решительный.

— Ты обездолил нас! Разве так старшие поступают?

— Я даю вам по сто рублей, — напомнил Иван.

— Сто рублёв! — передразнил старшего Юрий. — А себе сколько прикарманиваешь? Бог тебе не простит нищеты нашей! Надысь хотел соли купить, двух рублей не нашлось. Рыбы нечем солить. А ты жиреешь!

Ивану было неловко, он кряхтел, морщился, но сдерживался. Всё-таки родная кровь. Надо бы им жалованья подбавить. А с другой стороны, Юрий несправедлив. Ведь прекрасно знает, что Иван не для себя старается. Нет у него денег — пришёл бы к старшему, разве Иван не дал бы?

— Дашь, но укоришь за траты, — пробасил Андрей. — То худчее.

И вдруг Софья произнесла со сдержанной силой:

— Ваша вина, Андрей и Юрий, что нищенствуете! Почему бы вам не отдать уделы старшему, а самим поступить к нему на службу? Уж тогда он бы вас не обездолил!

Братья оторопело уставились на царицу. Это им и в голову не приходило. А она невозмутимо продолжила:

— Рассудите, братья, правоту старшего. Ведь он печётся не об уделе, а о всей Русии. Он порушил удельность Москвы несправедливо для вас, но справедливо для Москвы. Иль вы считаете иначе?

Андрей при прямом вопросе Софьи несколько смутился и отрицательно покачал головой, мол, нет, он не считает иначе.

— А сможет ли быть Русь сильной, если останется удельной? Пропадёт Иван — пропадёте и вы!

— О чём ты говоришь, невестка? — вскочил с лавки горячий Юрий. — Ты в нашей семье без году неделя, а уже рассуждаешь, что правильно, а что неправильно! Да как у тебя язык поворачивается произносить поруху тому, что заповедали пращуры наши? С первого из Даниловичей так повелось: старшему великое княжество, а младшим — уделы! Это вотчина наша!

— Пора вам не об отчине радеть, а обо всей державе!

Юрий открыл было рот, чтобы вновь возразить невестке, но Андрей, кашлянув, толкнул его, сказал:

— Она права.

И Юрий замолчал.

Обрадованный таким поворотом дела, Иван расщедрился, хотя был скуповат, и увеличил откупные братьям за Москву до полутораста рублей. Произошло замирение. Иван даже прослезился и обнял братьев. Договорились тут же (раз уж к месту пришлось), что рать на Казань поведёт Юрий.

Вскоре после этого в Москве был учреждён Разбойный приказ, который должен был проводить в первопрестольной сыск, ловить татей. Возглавил его боярин Никита Ховрин, «буде тот распоряд единый держать, дабы Москву от татей пасти».


Наконец прибыло долгожданное известие от воеводы Бутурлина. На реке Шелоне его рать встретилась с конницей новгородцев. Гонец привёз письмо воеводы.


«За молитву святых отцов наших...

Государь пресветлый! Воеводишко Бутурлин тебе низко кланяется и доносит без умотчания о великой победе.

Собралось ушкуйников бес числа, и все конно да оружно. Среди их воителей сплошь чёрный люд — гончарники, медники, огородники, боярские холопи, шорники и прочие молодите, к бою несвычные. Поелику число их было несметно, я, помолясь, укрепился на холму. А они, государь, кинулись на нас всей ратью. Тако их оказалось много, што они мешали друг другу, а немало своих задавили. Слуга твой покорный велел в сию толпу стрелять, с божьей милостью ни одна стрела не пропала. Потом я выдвинул засадный полк и ударил им в тыл, дабы воспрепятствовать переправе на свой берег. Положили мы, государь-милостивец, врагов числом тринадцать тыщ, да восемь тыщ в полон взяли. Сё не воители, а мастера добрые. Шлю их тебе. Прибыли ко мне послы — бояре новгородские Михалка Степанич да Мирошка Незденич с посацким Андреяном Захарьиничем. Челом били и на кресте святом клялись, что согласны перейти под твою руку. Просят только разор им не чинить да оградить Новгород от людишек пришлых из Ярославля, Ростова, Костромы, даж из Твери и Москвы, кои приходят и посады граблют, говоря: «Вот мы вас ужо, ушкуйники! Как вы нас!» Послов я направил к тебе, государь».