Явились послы вслед за письмом. Торопились изрядно. Худой, носатый, чёрный как грач Михалка Стапанич и белый, пухлый Мирошка Незденич. Посадский же Андреян Захарьинич от переживаний в пути занемог и остался в Русе. Прибывшие бояре были подавлены, униженно кланялись. Такого страшного поражения Новгород ещё не терпел, у него не осталось войска. Софийские бояре согласились на все условия — войти неделимо под руку самодержца Руси, выполнять волю его наместника, вносить в казну все подати и налоги, не злоумышлять против Москвы. С новгородской ратью вышла заминка. Михалка Степанич уведомил государя о просьбе вече не посылать новгородские полки в низовые земли, то есть на юг, а ставить их на охрану западных рубежей, ибо они тоже стали заботой Ивана. Государь согласился. Хоть и была опасность сговора софийских бояр с тевтонами или с литовцами, но вводить на западные рубежи московские полки было ещё опаснее. На том и порешили. По случаю великой победы был устроен пир.
К ноябрьским холодам из Крыма вернулся Никита Беклемишев с послом от Менгли-Гирея Давлет-мирзой. Кафа товары русских купцов не отдала. До разрешения спора положила их на хранение. Вскоре в Кафу ожидается прибытие нового консула из Генуи, он и решит, кто нрав. Менгли-Гирей согласен на союз с Росией, обещает воспрепятствовать своим ордам грабить русские украины. Сие известие было радостью великой. Впервые за сотни лёг один из ханов отказывался бандитствовать и заявлял об этом открыто. Пусть это было начало, но весьма обнадёживающее.
На следующий день ко двору государя был приглашён посол крымского хана, и Иван подписал договор о союзе с Менгли-Гиреем. Это был первый внешний договор Москвы как равной стороны. И подписал его Иван так: «Иоанн, Божьей милостью государь всея Руси».
В ту же ночь, после бурных любовных утех, между Софьей и Иваном произошёл разговор, заставивший государя пожалеть, что у него оказалась столь проницательная жена.
— Любый, — сказала Софья, поглаживая голову уставшего мужа. — Любый, а ведь тебе нельзя называться царём.
Иван только засопел, но промолчал, и в его нерасположенности к разговору Софья почувствовала неприязнь. Но отступать она не могла, в её чреве уже зрела новая жизнь, и ей надо было бороться не только за себя, но и за того, кто скоро родится.
— Цари, рексы, короли, кесари, императоры, султаны, шахи — суть государи стран независимых, — пояснила она то, что Иван и без неё знал, — а ты данник Ахмада.
— Дай срок, любая моя! — Иван вновь принялся ласкать жаркое тело жены.
— Экий ты ненасытный! — шутливо упрекнула она, и когда Иван, отдыхая, опустил голову на её необъятную грудь, спросила: — Какой же срок тебе дать? Тебе немного нужно времени, чтобы на меня взобраться, оседлать да вскачь пуститься. Ты на мне смел и проворен. — И вдруг, вцепившись в его волосы сильными пальцами, жёстко произнесла: — А вот не допущу я тебя до своего тела, пока ты Ахмада не сбросишь! Пока истинным царём не станешь!
Иван на жену не обиделся. Её боль искренняя, от любви к нему. Какой царице приятно, что её муж данник?
— Тверь и Рязань возьму, тогда и пощщекотаю бока Ахмаду, — пообещал он.
На что Софья резко возразила:
— Тверь и Рязань только твоей помощью и держатся. Они давно твои! Ты их сейчас брать не хочешь! Я ведь догадалась, что ты измысливаешь!
Иван поспешно закрыл ладонью ей рот, привстал. Даже под кровать заглянул, хотя ни в опочивальне, ни в ближних сенях никого не было. Софья, горячая в любви, в момент наивысшего наслаждения могла испустить вопль блаженства силы непомерной. Хотя на людях превыше всего пеклась о пристойности.
— Чего ты буровишь? — прошипел муж.
— А вот чего. До сё ты прикрывался Тверью от Новгорода. Смоленском — от Литвы. Казанью — от неведомых племён за Волгой. Рязанью — от Ахмада. Ты не хотел оставаться с внешними врагами один на один. Чтобы они на большой кусок не набросились, ты им подсовывал кусочки помельче. Ио не в этом суть твоих измышлений. Я поняла, что ты пуще всего опасался неведомого! Не нагрянут ли новые орды из-за Уральских гор, из южных степей. Для выяснения повсюду проведчиков разослал, Хоробрита даже в Индию направил. Когда я об этом узнала, то и поняла, что Большая Орда, Крым, Литва — это твой второй круг обороны! Ты Жертвовал малым, чтобы не потерять всё. Но теперь с божьего благословения многое изменилось. Сил у тебя хватит, накопил. Отныне Русь — и моя забота. Побей Ахмада!
Иван ничего не возразил, лишь весело сказал:
— Завтра велю Квашнину изготовить печати с византийским гербом.
Так на печатях государя Ивана Васильевича впервые появился двуглавый орёл — знак преемственности русским государем Византии.
А наутро выпал ранний снег. Софья видела его впервые. Но некогда было им любоваться. Хлопоты наступали не ребячливые. Пора пришла схватиться с Большой Ордой.
ХОДЖА НАСРЕДДИН
Гурмызъ есть на островЂ, а ежедень поимаеть его море по двожды на день[131]. И тут есми взялъ 1 Великъ день[132], а пришёл есми в Гурмызъ за 4 недели до Велика дни. А то есми городы не всЂ писалъ, много городовъ великих. А в Гурмызъ есть варное солнце, человека съжжеть. А в ГурмызЂ былъ есми мЂсяць, а из Гурмыза пошёлъ есми за море ИндЂйское по Велице дни в Фомину недЂлю[133], в таву[134] с коньми.
И шли есмя моремъ до Мошката[135] 10 дни; а от Мошката до ДЂгу 4 дни; а от ДЂга до Кузряту, а от Кузрята до Конбату, а от Канбата к Чивилю... а шли есмя в та†б недЂль моремъ до Чивиля».
Чем дальше удалялся Афанасий на юг, тем слабее становился Зов Леса. Здесь всё чужое. Давно стояла осень, и на родине уже трещали морозы и лежали глубокие снега. Здесь же было сухо и непривычно жарко. Он покинул Мазандаран с его густыми лесами, Эльбурс остался на севере. Дорога вилась по плоскогорью, между выжженных солнцем холмов и скал. Встречались селения, окружённые полями, попадались на пути люди, чаще мирные крестьяне с бронзовыми лицами и щетинистыми усами. Завидев всадника, они не приглядывались, приветствовали: «Селям алейкюм!» — кланялись и спешили дальше.
Неподалёку от города Рея и произошла встреча Афанасия с одним из удивительнейших людей земли, о котором он был наслышан ещё в Москве от купцов и шутки которого широко ходили по Руси.
На пятый день бегства из Чапакура, ближе к вечеру, дорога вывела к ручью. На берегу под тенистой чинарой отдыхал старик. Рядом на лужайке мирно пасся длинноухий серый ослик. Старик был одет в потрёпанные белые шаровары, широкую истлевшую рубаху, но на ногах были великолепные сафьяновые туфли с серебряными пряжками и загнутыми вверх длинными носами. Перед ним на лопухе лежала половинка большой лепёшки, чёрствый сыр, горстка диких абрикосов и кувшинчик с водой. Трапеза скудная, что и говорить, но незнакомец ел с удовольствием и при этом любовался своими красивыми туфлями, вытягивая ногу, поворачивая туфлю то вправо, то влево, восхищённо прищёлкивая языком. Афанасий напоил Орлика и хотел было продолжить путь, но старик окликнул его и пригласил отужинать с ним. Афанасия удивил его голос: в нём было нечто озорное и бойкое, не вяжущееся с почтенным возрастом незнакомца. Русич пустил жеребца пастись, прилёг рядом с владельцем роскошных туфель. Тот поцокал языком при виде Орлика, восторженно промолвил:
— Прекрасный жеребец! Царский! Не боишься, что его у тебя отнимут?
Хоробрит выразительно похлопал по ножнам сабли. Незнакомец оценивающе взглянул на широкие плечи и суровое лицо путника.
— Странно, по выговору ты не перс, по обличью не хоросанец, ведёшь себя не как мусульманин, но на шее у тебя нет христианского крестика. Откуда так хорошо знаешь тюркский язык?
Где потерялся крестик, Хоробрит и сам не знал. Он ответил, что долго жил рядом с тюрками.
Старик загорелый, курносый, выражение лица насмешливое, но не обидное, а весёлое, смеющиеся глаза в лучиках морщин доброжелательны. Чувствовалось, что это человек неунывающий, любящий пошутить. Афанасий спросил, куда он держит путь.
— В славный Багдад, — был ответ.
— Но ты удаляешься от него.
— Разве? — лукаво переспросил старик. — Знаешь ли, хозяин прекрасного жеребца, я никогда не спешу. Приду ли я в Багдад годом раньше или годом позже — какая разница? А куда ты направляешься?
— В Ормуз.
— Ормуз гораздо дальше Багдада. Мне говорили, что этот город поистине прекрасен. Почему бы и мне не побывать в Ормузе? Пойдём вместе. Одна ладонь шума не делает. Погляжу, может, там живут счастливые люди.
— Но ведь ты сказал, что идёшь в Багдад.
— И не только это! — возразил старик. — Я ещё сказал, что туда не спешу!
Афанасий засмеялся. Через самое короткое время они стали добрыми друзьями. Старик заявил, что ему интересно бродить по белу свету, потому что мир разнообразен, а у него всего два глаза.
— Да и не все красавицы живут в Багдаде. Много их и в Ормузе, — объяснил он своё желание побывать там.
Когда они переправлялись через ручей, который оказался довольно глубок, спутник Афанасия крикнул своему ослику:
— Эй, эй, на воду не опирайся! Ставь копыта на дно!
Ослик послушался, и они благополучно выбрались на берег. По дороге Афанасий спросил старика, откуда у него такая прекрасная обувь.
— Подарок купца, — объяснил тот. — Он подарил мне туфли за пророчество.
— Пророчество? Чьё? — удивился Афанасий.
— Моё. Я предсказал купцу, что он через год найдёт самородок золота, если оставит под говорящим деревом свои новые туфли. Что купец и сделал. Дело было так, о любознательный господин. Однажды я сидел на вершине абрикоса и наслаждался спелыми плодами. Вдруг к нему подъехал караван и остановился на отдых. Дерево было громадное, ветвистое и с дуплом, в котором можно спрятаться. Я и спрятался. За едой купцы заспорили, кто из них знает больше пословиц. А их, да будет тебе известно, было два. Вот один говорит: