— А что он сейчас сказал?
— Жалуется на тяготы. Говорит, что его бьют палкой и мало дают ячменя.
Керим-ага ласково обратился к своему любимцу:
— Но ведь это для твоей же пользы, дружок! Слушайся своего наставника! А уж потом я вознагражу тебя всем, чем только пожелаешь!
Осел опять взревел и махнул хвостом сначала влево, потом вправо.
— Ну-ну, — грозно прикрикнул на него Ходжа. — Опять ошибаешься!
— Дорогой Ходжа, — умильно обратился к нему судья. — А когда ты соизволишь обучить меня?
— Скоро, — проворчал тот, осматривая обломанную палку, которой он колотил осла. — Как только новую палку вырежу.
Толстый судья забеспокоился.
— Зачем она тебе?
— Чтобы отвлекать от нехороших мыслей.
— Каких мыслей?
— Блудных, — пояснил Насреддин. — Во время ученья нельзя, чтобы в твою голову лезли непристойные картинки. Например, обезьяны с красным голым задом.
Керим-ага недоумённо воззрился на наставника, растерянно ответил, что он никогда не видел обезьян с голым задом.
— Посмотрим, — хладнокровно заметил Насреддин. — Если ты говоришь неправду, вот эта палка тотчас прыгнет ко мне в руки и, прости меня, почтенный, огреет тебя по спине. Ты согласен на такие условия?
— Конечно, учитель! Ха, обезьяна с голым задом! — Жирный Керим-ага хихикнул.
— Ещё и с красным. Запомни: с голым красным задом! Вечером приступим к обучению.
Судья торопливо выскользнул за дверь. Он очень спешил, иначе бы увидел, как Афанасий, изнемогая от хохота, упал на сено.
Когда Керим-ага вновь появился в конюшне, увесистая дубинка была уже вырезана и мирно покоилась возле стены. Судья покосился на неё, невольно почесал спину. Осёл вновь встретил его рёвом.
— Пять раз! — подсчитал судья. — Он хочет, чтобы его выслушали.
— Твой любимчик опять ошибся, — сказал Насреддин. — Он путается в количестве «иа». Он должен был произнести шесть «иа».
— А что значат шесть «иа»?
— Он хотел сказать, чтобы ты отдал мне два ахча, которые ты должен за вчерашний день. И ещё две монеты за сегодняшний.
Керим-ага безропотно вручил наставнику условленную плату. Насреддин спрятал деньги и сурово поинтересовался у судьи, не забыл ли тот уговор.
— Какой уговор?
— Не видеть обезьяну с голым красным задом.
— О да, конечно, — пробормотал тот и вдруг испуганно осёкся. Его глаза едва не вылезли из орбит. Керим-ага съёжился. И в это время дубинка, стоявшая у стены, внезапно прыгнула в руки Ходжи Насреддина.
— Так ты не видишь обезьяну с голым красным задом? — грозно спросил он.
— Н-нет, дорогой настав... Я... Ой!
Палка взлетела над судьёй и с размаху опустилась на его спину.
— Ой, ой!
Палка вновь взлетела и опустилась. Керим-ага потерял всякую солидность, взвыл, упал на колени, закрыл халатом лицо.
— Ой, уй, ух, не бейте меня, драгоценный! Ой, уй!
— Что у тебя сейчас перед глазами?
— О-обезьяна с голым... Ой! Я... Я ничего не могу с собой поделать! Ой!
Палка стучала по его жирной спине. Керим-ага выл, вертелся. Его любимчик тоже ревел, сочувствуя. Ему отозвался мышастый. Афанасий хохотал до слёз, зарывшись в сено. Судья с позором бежал из конюшни.
Но на следующий день он опять явился. Желание заслужить уважение эмира, а возможно, даже шаха Персии, превозмогло страх. Керим-ага за день осунулся, побледнел, стал робок, его выпученные глаза блудливо бегали, пот стекал с него ручьями. Его осёл тоже похудел и ревел по двадцать раз подряд. Но судья на этот раз не стал спрашивать, о чём хочет рассказать ишак, поспешно отдал Насреддину плату, беспокойно покосился на мирно покоящуюся у стены дубинку и вдруг в ужасе закрыл глаза. Дубинка тотчас прыгнула в руки Ходжи.
— Так ты опять видишь обезьяну с голым красным задом? О, аллах, когда это прекратится?
Керим-ага, не дожидаясь, когда палка примется колотить его, бежал, закрыв лицо полой халата.
На третий день произошло то же самое. И на четвёртый день Керим-ага бежал.
На пятый день он прислал слугу, и тот объявил, что хозяин расторгает договор. Насреддин потребовал плату за неделю вперёд.
— Я не виноват, что твоего хозяина посещают нежелательные видения. Когда мы заключали договор, было много свидетелей, я пожалуюсь эмиру.
Слуга ушёл. Вскоре он вернулся и вручил Ходже четырнадцать монет.
— Жаль, не успел Керим-ага научиться ослиному языку, — заметил довольный Насреддин, ссыпая монеты в кошель.
Отдохнувшие друзья вновь отправились в путь. Деньги весело побрякивали в кожаном кошеле учителя ослов. По дороге случилось ещё одно происшествие.
Они проезжали по улице к южным воротам, когда увидели, что возле бассейна толпится народ. Люди что-то кричали, перегибались через стенку, протягивали руку. Заинтересованные друзья приблизились и обнаружили, что в бассейне тонет человек. Он то выныривал на поверхность, отплёвываясь и фыркая, то вновь скрывался. Толпившиеся люди кричали ему:
— Дай руку! Дай руку!
Но тонувший почему-то не хотел воспользоваться помощью, обречённо глотая воду и явно обессилев.
— Дай же руку! — кричали ему.
Любопытный Насреддин спросил, кто же это так странно тонет.
— Ростовщик Халил, — ответили ему.
— Ну, тогда вы неправильно его спасаете! — С этими словами Насреддин слез с мышастого, подбежал к бассейну, протянул ростовщику палку, крикнул: — На, на!
Утопающий тотчас вцепился в палку. С помощью людей Ходжа выволок ростовщика из воды. Халил полежал на земле, похожий на толстую раздувшуюся жабу, начал подниматься. Ему пытались помочь, но он отталкивал людей, браня их:
— Дармоеды, бездельники, вы все хотели моей гибели.
Кто-то из присутствующих удивлённо спросил у Ходжи:
— Скажи, добрый человек, почему он принял твою помощь, а нашу отверг?
Насреддин объяснил:
— Такова натура ростовщика, он привык брать, но не отдавать. Поэтому следовало кричать: «На»! — а вы говорили: «Дай»!
Он уселся на Серого. К нему подошёл мокрый ростовщик, сказал, шаря в разбухшем кошеле:
— Назови своё имя, чтобы я упомянул его в благодарственной молитве.
— Моё имя, почтеннейший, тебе ничего не прибавит, а лишь отнимет. Поэтому оно тебе не нужно.
— Подари старику денег на халат, Халил-ростовщик! — закричали люди. — Награди спасителя!
Ростовщик нерешительно вынул из кармана несколько медных монет, возразил:
— В богоугодном деле плата не главное. Новый халат стоит восемь ахча, а у меня только три. Я бы отдал ему все три, но одно ахча я должен соседу. Поэтому я подарю тебе два ахча. — Он протянул было Ходже пухлую руку, но вдруг убрал её. — О, аллах, я вспомнил, что и второму соседу должен одно ахча. Так что, дорогой, прими мой щедрый дар! — Он протянул Насреддину ладонь, на которой оставалась одна монетка, при этом его рука описывала странный круг, то приближаясь к Насреддину, то удаляясь, причём удалялась быстрее, чем приближалась.
— Пусть твоё ахча останется в бассейне, как память о твоём спасении! — Ходжа нагнулся и ловко ударил по руке ростовщика. Монетка взлетела и, булькнув, исчезла в воде.
— О, аллах! — завопил Халил, бросаясь к воде. — Если бы я эту монету пустил в рост, она принесла бы мне пять ахча!
Через короткое время ростовщик вновь тонул в бассейне, и люди, смеясь, протягивали ему руки, крича:
— Дай! Дай!
И никто не произнёс: «На»!
— В путь, Афанасий! Нам здесь больше нечего делать! — Насреддин тронул своего мышастого.
Они ехали на юг, от города к городу, мимо полей, садов, лесов и рощ, пересекая солончаковые пустыни, поднимаясь на перевалы и спускаясь в цветущие долины. Тёплый ветер то дул им навстречу, то подталкивал в спины. Небо поднималось всё выше, напитываясь голубизной, а по ночам над головами путников горели яркие звёзды.
Однажды друзья встретили одинокого пахаря, который сидел в тени могучего платана, в одних холщовых штанах, загорелый до черноты, улыбаясь, ел чёрствую лепёшку, запивая её родниковой водой. Они присели возле него, пустили жеребца и ослика пастись, разговорились. Пахарь был худ, жилист, его ноги были черны, как черна земля, которую он обрабатывал, с лица не сходила приветливая улыбка, в ней ощущалась полнота жизни. Афанасий с удивлением его разглядывал, ибо это был второй беззаботный человек, встреченный им на пути. Первым был Ходжа Насреддин.
Звали пахаря Сирджан, что, как объяснил он, означает «счастливый».
— Ты ел что-либо вкуснее этой лепёшки? — спросил его Афанасий.
Тот ответил искренно и радостно, что нет, никогда.
— И ты считаешь себя счастливым? — поразился Афанасий.
— О да, я счастлив.
Ходжа Насреддин заметил:
— Я слыхал, что если счастливый человек подарит кому-либо рубашку, тот, кому он подарил, тоже станет счастливым.
— Рубашку? — переспросил Сирджан и засмеялся.
— Чему ты смеёшься? — спросил Насреддин.
— У меня нет рубашки! И никогда не было!
Сирджан рассказал путникам, что родился и вырос в деревне и никогда не покидал её, как и остальные жители, всю жизнь пахал, сеял, убирал урожай, молился аллаху, платил десятину эмиру, ещё десятину — мечети, ни к чему большему не стремился, ничего лучшего не желал. Здесь похоронены его предки, здесь выросли его дети, когда-нибудь умрёт и он, его похоронят под могучим платаном, и над ним будет вечно шуметь листва. Потом Сирджан поднялся, сказав, что ему нужно работать, попрощался, вернулся к своим волам, так и не расспросив путников, что нового в том беспокойном мире, где он ни разу не был.
Провожая пахаря глазами, Ходжа Насреддин задумчиво заметил:
— Лучше быть на родине бедняком, чем в Каире царём. — Вздохнул и добавил: — Свой край для себя и есть Багдад. Знаешь, Афанасий, я всю жизнь думал иначе. Каждый для себя прав.
Уже стемнело, когда друзья выехали к реке, за которой была деревня Сирджана, в деревне светились редкие уютные огоньки. На той стороне реки купались женщины и дети после жаркого дня; слышался беззаботный смех, плеск воды. Так, наверное, здесь было всегда в тёплые тихие вечера, проходили века за веками, но неизменно женщины приводили детей к реке купаться. Им не было дела, что где-то враждуют князья, что кого-то снедает тщеславие, гордыня, алчность, — всё это было ничто перед вечностью. Насреддин вдруг запел: