Хождение за три моря — страница 59 из 89

ать следует с ним, а не с париями. Кабир объявил во всеуслышание, что он не признает каст, для него все люди равны.

— Каждый муж и каждая жена, когда-либо родившиеся, — одной породы с вами! Мы все братья и сёстры! И те, кто очищает улицы от нечистот, и кто живёт во дворце — все одинаково любимы Всевышним...

Надсмотрщик слушал Кабира с неприкрытым изумлением, хлопая глазами. Парии же ещё больше съёжились, на их худых чёрных лицах читался откровенный испуг. Но наиболее смелые, робко оглядываясь на растерянного надсмотрщика, стали мелкими шажками нерешительно приближаться к седому человеку с вдохновенным лицом пророка. Воин-кшатрий не знал, как отнестись к происходящему, его лицо побагровело, он недоумённо вертел круглой головой. Наконец, поняв, что на его глазах совершается святотатственное, неуверенно выдавил:

— Господин, прошу простить меня, но людям надо работать, иначе они не выполнят урочного задания и их за это накажут. — В его волосатой руке палка как бы сама взлетала вверх, словно напоминая хозяину, что пора взяться за работу.

— Пусть отдохнут! — величественно возразил Кабир. — Божественная воля и законы Ману и Ашоки[149] требуют милосердия! Или ты не знаешь об этом, кшатрий?

— Моё дело присматривать, чтобы эти люди работали. Мой хозяин никогда не напоминал о милосердии, — угрюмо проворчал страж, вытирая со лба обильно выступающий пот.

— В душе твоего хозяина нет бога! Разве его не заботит будущее перевоплощение?

— Этого я не знаю, господин.

— А ты задумывался над этим?

— Я выполняю волю моего хозяина, а не Ашоки! — рассерженно проревел надсмотрщик, и палка в его руке вновь поднялась вверх.

После его грозного окрика парии испуганно и покорно стали разбредаться по обочине дороги, принимаясь за работу. Одни рубили мелкие деревья и кусты, другие засыпали ухабы и убирали с дороги камни. Вид париев был жалок — скелеты, обтянутые чёрной кожей, а в глазах робость детей.

Кабир вдруг с грустью произнёс:


То, что мечта кистью надежды

Пишет на досках сердца,

То судьба как ребёнок

Стирает, смеясь, украдкой.


Казалось, он пал духом. Афанасий спросил, что такое перевоплощение. Кабир ответил, что после смерти тела душа человека переходит в какое-либо живое существо. Если человек при жизни был злым, то его душа перевоплотится в крокодила, если был пустословен и суетен — быть ему обезьяной.

Ночевать они остановились в большой деревне, окружённой частоколом — защита от диких зверей. И на самом деле, как только стемнело, какой-то крупный хищник стал бродить вокруг ограды, своим рыком тревожа буйволов и собак.

Узнав, что Кабир брахман, их пригласил к себе староста деревни. Глиняный пол его просторной хижины был застелен циновками, вдоль стен стояли сундуки с добром, много было посуды на полках и даже лакированный низкий столик, за которым обедали, — несомненный признак состоятельности. Когда поужинали, хозяин не велел жене убирать со стола, объяснив, что скоро должны появиться отшельники. Прошло немного времени, и в открытом окне показалась тёмная фигура обнажённого человека с жалкой тряпицей вокруг бёдер. Человек протянул чашку и бесстрастно произнёс:

— «Знай, так велят Веды... Когда дым перестанет подниматься из труб, когда пестики в ступах замолкнут, и уголья потухнут, и народ кончит свою еду... тогда приходит отшельник за своим подаянием».

Хозяин дал знак жене, и пока та укладывала в подставляемые чашки шешни — рисовые лепёшки, политые приправой, — старости речитативом говорил отшельникам, один за другим подходившим к окну:

— «Да не желает он умереть, да не желает он жить; пусть не скорбит он, когда ничего не получит, пусть не радуется, когда получает, и пусть ему будет безразлична пища, которую он получает...»

В каждую протянутую чашку жена старосты клала по одной небольшой лепёшке. Бесстрастный и молчаливый пустынник пропадал в темноте.

Когда подаяния были розданы, старости облегчённо вздохнул, оправдываясь, сказал, что отшельников, живущих в роще за околицей, больше полутора десятков, а многие жители деревни бедны.

— С сегодняшнего дня нам придётся кормить ещё и трёх певцов. Они прибыли утром и будут читать нам «Махабхарату» и «Ригведу»[150]. А это продлится много дней, — добавил он.

Узнав о певцах, Кабир изъявил желание их послушать. Староста отправился вместе с ними. Они прошли мимо пруда, расположенного в центре деревни. Здесь росло священное дерево — толстая смоковница, возле него стоял каменный алтарь, где жители совершали жертвоприношения. Уже спала дневная жара, повеяло свежестью наступивших сумерек. Людей на улицах не было. Лишь одинокий мужчина-прачка на берегу ручья стирал бельё. Миновав бедные кварталы земледельцев и горшечников, они вошли в квартал ювелиров. И здесь из большой хижины, освежённой несколькими масляными светильниками, до слуха Хоробрита донеслось:


Не было тогда небытия, не было и бытия;

Не было воздуха и неба над ним.

Что было сокрыто? Где? В чьей охране?

Были ли воды непроницаемо глубокие?

Не было смерти и не было бессмертия,

Не было признака дня и ночи.

Это единое дышало само, без ветра;

Кроме него, не было иного...

Родство бытия и небытия нашли мудрецы,

Ища в сердце размышления

Мерку поперёк они натянули,

Было ли «внизу», было ли «вверху»?


Голос первого певца сменил голос второго, не менее звонкий и отчётливый.


...Откуда явилось творение?

Из этого творения явились боги.

Но кто знает, откуда они явились?

Откуда явилось это творение?

Создано оно или не создано?

На высшем небе, кто на всё взирает,

Тот верно знает — ИЛИ И ОН НЕ ЗНАЕТ?


— «Ригведа», — благоговейно прошептал Кабир, вслушиваясь в торжественно-мелодичное звучание гимна, и, закрыв глаза, блаженно повторил:


На высшем небе, кто на всё взирает,

Тот верно знает — или и он не знает?


— Какой великий смысл вложен в эти слова, Афанасий! Какие мучительные раздумья скрыты в них! Какая благодатная пища для пытливого ума! — восторгался Кабир, с раннего детства, как и многие индусы, заучивавший «Махабхарату» наизусть, а в ней, по словам старосты больше двухсот тысяч стихов.

За низкой оградой во дворе жилища ювелира слышалось тяжёлое дыхание множества людей. Здесь собралась почти вся деревня. Люди будут слушать до утра. А утром выйдут на свои поля, чтобы вечером опять собраться. И так в продолжение нескольких месяцев. И всё это время деревня обязана кормить певцов бесплатно. Вот как велика жажда познания у простых людей.


Утром странники вновь отправились в путь. Могучие деревья смыкали кроны высоко над головой. В пёстрой тени над дорогой пролетали стайки разноцветных попугаев. Обезьяны, галдя, бросались в путников сорванными плодами. Кабир не обращал на них внимания, лишь как-то заметил, что у обезьян есть свой предводитель, имя которому Хануман.

— Говорят, он объявил войну людям и недавно с обезьяньим войском напал на несколько деревень и изгнал из них жителей.

От влажной земли поднимались густые испарения, в чаще слышались чьи-то хрипы, стоны, шум схваток. Дикий джунгли полны неведомой опасности, таинственной и грозной, здесь постоянно кто-то защищается или нападает, преследует или убегает, а всё живое трепещет, напрягается в азарте борьбы за жизнь.

Как было просто и понятно на родной земле, где в домах живут весёлые домовые, в реках — русалки, а лес светел и мудрый волхв бережёт всё сущее. Там и дышалось легко. Хоробрит невольно коснулся мешочка с землёй родины, спрятанного за пазухой.

Несколько раз Хоробрит замечал в чаще джунглей гибкое рыжее тело тигра, слышал, как проламывались в молодой поросли серые туши слонов. Однажды дорогу перебежало стадо чёрных свиней, задрав морды и усиленно нюхая воздух розовыми пятачками.

Местность становилась холмистой, встречались долины, где шумели высокие травы, по берегам озёр паслись стада, а в густом иле нежились длиннорогие буйволы. Горы день ото дня приближались, росли всё выше, внушительнее вздымались скалистые пики над склонами, заросшими густым тропическим лесом. Попадались мелкие речушки, бегущие с хребтов Западных Гхат. Вечерами горели великолепные закаты, а когда наступала темнота, зелень джунглей словно смыкалась, наполняясь тревожными криками, рычанием, трубными звуками.

Насколько джунгли были полны яростной борьбой за существование, настолько тихо и вяло текла жизнь в деревушках, затерявшихся в глубинах бескрайнего леса, словно лес отнимал у людей все силы, делая их пугливыми и робкими. Жители рассказывали Кабиру и Хоробриту, что никогда не уходили дальше своего поля или выгона. Они не знали, что делается в мире, и лишь изредка скуку их рассеивали бродячие поэты и живописцы.

Однажды они пришли в деревню и обнаружили жителей в убогом храме, где люди молились двуликому четверорукому богу. Оказалось, что на днях кто-то из деревенских жителей нечаянно уронил с повозки на проползавшую кобру горшок с углём. Разгневанная кобра стала нападать на людей и перекусала больше десяти человек, из которых пятеро умерли в мучениях. И вот теперь люди молились богу, чтобы он упросил кобру смилостивиться. После жертвоприношения жрец-брахман в сопровождении всех жителей деревни прошествовал к гигантской смоковнице, где была нора змеи, произнёс заклинание и поставил возле отверстия норы горшок прохладного молока. Кобра вскоре показалась между корней, подняв голову, оглядела преклонённую толпу, подползла к горшку и стала пить молоко.

Чтобы чувствовать себя индусом, надо родиться им. Удивительно, на этой благодатной земле, где круглый год можно ходить без одежды, где каждый кустик мог стать ночлегом, а урожаи можно собирать по несколько раз в год, простые люди не чувствовали себя счастливыми, были робки и безответны. Повлияла ли на них созерцательность, столь свойственная индусам? Или религия? А может быть, беспрестанная борьба с лесом отнимала у людей все силы без остатка?