— Дак, Афонюшка, как без оружья-то... — растерялся Дмитрий.
— А вот так. К тому старику в гости надо с добром ехать!
Его спутник взвыл:
— Ты часом с глузда не съехал? Воин без справы — что бык без рогов! А ежли татя встренем? Мы ж государевы люди!
— Сымай! — В голосе Афанасия прозвучала непреклонность.
Дмитрий, недовольно хмурясь, разоружился. Без привычной сбруи ему было неловко, он невольно ёжился, словно голый на юру. Степан погнал подводу в деревню, недоумённо оглядываясь. Всадники повернули обратно. Дмитрий что-то рассерженно бубнил.
— Старика понять надо, — терпеливо сказал Афанасий. — Ежли он зверьё лечит, то какой же он злой? А мы к нему во всей справе попёрлись. Я слыхал от старых людей, что раньше волхвы лес от всякой напасти берегли, людей учили, мудрость у них была особенная, ведовская. Надобно его послушать.
— Тебе его ведовство зачем?
— А вот зачем. — Афанасий приподнялся на стременах, оглядывая раскинувшиеся вокруг просторы. — Баская[21] земля наша, друже, испокон веку стоит, терпелива, словно мать родная, кормит нас, красотой своей ублажает, пристанище всякой птахе даёт. Вроде как печаловаться нечему! А вот чую я тревогу, Дмитрий! Добром ли мы своей матери родимой платим на заботу её? Татарская конница идёт — землю топчет! Князья между собой ссорятся — опять же земле пагуба. Доколе она терпеть станет? Может, тот кудесник знает?
Дмитрий ошеломлённо уставился на своего спутника. Подобных мыслей Афанасий никогда не высказывал. Вот так лучший проведчик Тайного приказа! Всегда молчаливый, сдержанный, скорей даже угрюмый, не знающий страха могучий боец, выполнявший самые опасные поручения государя, казалось, кремень, а не человек, — и вдруг такое! Дмитрий привычно перекрестился.
— Ты чего глаголешь? Откуда набрался? — пробормотал он. — Грех большой тако рассуждать!
— Почему?
— То божья забота — землю хранить. Не нашего ума дело! Гордыня тебя обуяла!
— Гордыня? — усмехнулся Афанасий. — А мне думается, наоборот. — Он замолчал.
Они увидели знакомую тропку, заросшую подорожником. На этот раз подорожник был примят копытами лошадей. Афанасий весело сказал:
— Ну-ка, Митрий, поведай смешное!
— Смеш-ное? — ещё более поразился его молодой спутник. — К месту ли?
— К месту, к месту, жги!
— Ин, ладно. — Дмитрий почесал щёку, зарастающую рыжеватым кудрявым пушком. — А вот слышь, Васька Ховрин надысь смеховину баял. Жил-был человек, водил дружбу со скрягой. Как-то он молвит скряге: «Уезжаю, друже! Долго не вернусь. Подари-ка мне своё кольцо, буду носить, не снимая с перста. Станет скучно, погляжу на него и тебя вспомню!» «Эге ж, — отозвался скряга. — Ежли тебе в дороге станет скучно, ты лучше на свой пустой перст глянь! Как посмотришь, так сразу вспомнишь, что, дескать, просил я у такого-то кольцо, а он мне не дал!»
Оба рассмеялись молодым здоровым смехом. И сразу как бы повеселело вокруг, из-за туч выглянуло солнце, осветило лес. Вот и ручей. А возле него избушка на поляне. Медведя возле крыльца уже не было. По лужайке носился на высоких ногах лосёнок, взбрыкивая, бодая воздух неокрепшими рожками. На крыльце стоял босой отшельник и пристально смотрел на подъезжающих светлыми кроткими глазами. Мир и покой царили вокруг. Жеребцы шли без опаски, только ушами прядали и хвостами помахивали, отгоняя припозднившихся слепней.
— Будь здрав, отче! — приветствовал старика Афанасий. — Нас не пасись, мы добрые христиане!
— Вижу, — без улыбки отозвался старик. — Потому и позволил вам приблизиться.
Афанасий и Дмитрий переглянулись, услышав речь отшельника. Она была необычной для слуха, привыкшего к московскому певучему говору, как если бы фряжец излишне правильно произносил знакомые слова. А старик не отводил глаз от Афанасия, словно пытаясь проникнуть в его замыслы. И вдруг лицо его стало приветливым. Так вот какой гость пожаловал к нему! Росту среднего, широкоплечий, статный, толстая шея и крупные руки говорили о богатырской силе, а сдержанно-суровое лицо — о постоянной готовности к схваткам. О, это грозный воин, дело которого рубить, а не размышлять. Но порой на хмурое лицо приезжего наползала задумчивость, и тогда взор его становился потаённым, украдчиво-зорким, что свидетельствовало о мятущейся душе.
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною...
Волхв обладает даром не только видеть глубинную сущность человека, но и прозреть его будущее.
Отшельник пристально смотрел на старшего воина, и упорный взгляд его проникал сквозь время, силой сосредоточенности раздвигая грядущее, подобно пластам зыбкого тумана, тающего под зраком солнца. Перед внутренним взором старика возникла огромная река, корабли, плывущие по ней; распахнулась степная даль, показались стремительно скачущие по равнине всадники, промелькнули в смутной зыби чужедальние города, улицы, полные смуглых людей в белых одеяниях и тюрбанах; опять синее море и корабли; проплыли высокие горы, дремучие леса, деревья, увитые лианами; и вдруг возникла знакомая поляна духов, странник, устало бредущий к дубу-великану. Видение исчезло.
Но волхв уже знал, зачем воин шёл к дубу.
Перед ним был человек, которого он так долго ждал.
Не знал об этом только сам Афанасий, он лишь ощутил, как от старца вдруг нанесло жутью. Дмитрий вздрогнул и привычно перекрестился. Афанасий под пристальным взглядом кудесника не решился повторить движение своего спутника. Почему — он и сам не понял.
Отшельник облегчённо вздохнул и пригласил гостей в избушку. Те не чинились, привязали лошадей к столбу крыльца, вошли в низкую дверь. Проведчик великого князя Ивана должен знать как можно больше. И везде быть своим, в толпе смердов не выделяться, татарским языком владеть, купцом прикинуться, с вельможей держаться на равных. А вот с кудесником он, недреманное око государя, ещё не встречался.
Жильё отшельника выстроено из крупных брёвен, рубленных «в лапу». Освещает его крохотное слюдяное оконце. Топится не по-чёрному, а очагом из камней, тяга — в каменную же трубу. Лежак с травником, лавка, ларь, кадь, корытце, ведро, чашка с ложкой. На стенах пучки трав, отчего запах в жилье приятный. На столе стопка берестяных «грамотничков» для письма, рядом острое писало. Афанасий как бы случайно скользнул взглядом по верхней берестянке. «А случится кому раненому быть... иди к дубу... увидишь валун великий и мшистый, под ним... два родника — один с живою водой, другой — с мёртвой... старик той водой лицо ополоснёт — станет юношей...» Складно! Надо запомнить.
Гости уселись на лавку. Старик подал им дубовую братину с сытой[22]. Воины отпили, вежливо поблагодарили, утёрлись долонями. Глаза старшого построжали. Волхв понял, что ему сейчас будет учинён допрос.
— Знахарство ведаешь? — спросил Афанасий.
— Ведаю, — улыбнулся старик.
— Лекарствовать гож ли?
— И к этому свычен.
— Вижу, не местный ты, из каких украин будешь?
— От ляхов перебрался. От воителей подале. Лес-то един.
— Лес един, да межи разные. Пошто не в деревне живёшь?
— Привык одиночествовать.
Вмешался Дмитрий, спросил:
— Разве в защите не нуждаешься?
— Лес меня бережёт. Он же и кормит, — сухо ответил старик и добавил: — А зверьё мне не помеха.
— Родичей имеешь?
— Нет. Стар я, сыне.
Афанасий повёл глазами на спутника, и тот умолк, хотя, видно, любопытство его жгло. Несвычно Дмитрию зреть таких отшельников. А видно, что человек особенный. Не смерд, но и не лепший[23]. Кто же он? Афанасий понимал, что ему бы следовало задавать другие вопросы, те, которые и привели проведчика сюда, но привычка брала своё, и он как бы со стороны слышал свой голос, упрямо долдонивший:
— Крещён ли, отче?
— Земле поклоняюсь. Мудрости высшей.
— Разве мудрость господа нашего не наибольшая? — Глаза проведчика построжали.
Ответ старика прозвучал неожиданно, горечь прозвучала в нём.
— Было время, сыне, земля-матушка всех объединяла, ей молились, ей верили, и она детей своих в обиду не давала, ибо мудрость её испокон веков в тысячелетиях устоялась, своя, не заёмная, и боялись люди творить зло, потому что земля вот она, под ногами, она жизнь всему сущему даёт и в неё всяк ложится. Но примет ли она того, кто ей обиду причинил? Ох, придёт время, накопятся в ней обиды, откажет она чадам своим в извечной милости!..
Дмитрий незаметно толкнул Афанасия локтем в бок, но тот не обратил внимания на тычок, слушал отшельника, опустив голову.
— Ты вот спрашиваешь, сыне, мудрость господа нашего разве не наибольшая, а сам своим вопросом уже заранее утверждаешь, мол, другого и быть не может. А ведь до царя далеко, до бога высоко, а землю-матушку ты каждый день зришь! Те, кого ты богом своим считаешь...
И тут Дмитрий властно крикнул:
— Замолчь, старик! Не смей так говорить! — И строго обратился к Афанасию: — Ты как знаешь, а я должон об этом разговоре доложить куда следует. Не можно нам слушать измышления еретические. Это ж чистый стригольник[24]!
Стригольники — еретики, распространившиеся по Руси из Новгорода, смущающие христиан православных тем, что не признавали за церковными служителями права поучать людей, ибо, как говорили они, «сии учителя стяжатели, лихоимцы, блудники суть, ядять и пьют с пьяницами, развратничают с жонками мирскими...» Сия ересь страшна, велено её искоренять всячески. Недавно митрополиту Зосиме из Твери донесли: «Побиша стригольников, еретиков дьякона Никиту и Карпа простьца и третьего человека с ними свергоша с моста утопления для». Афанасий спохватился. Великий князь Иван Васильевич велел настрого выявлять смутьянов и пытать на дыбе, чтобы сие вольномыслие дерзостное не распространилось. Не следовало брать к отшельнику Дмитрия, надо было ехать одному. Досадуя на собственную непредусмотрительность, Афанасий нехотя приступил к обязанностям проведчика, хотя знал, что его спутник вряд ли решится доложить об этом разговоре начальствующему над Тайным приказом князю Семёну Ряполовскому. Воин ещё раз цепко оглядел избу, спросил старика: