И вот когда Малик Хасан удобно расположился в тени навеса, а сотник Рама выстроил своих воинов, люди вдруг услышали грохот катящегося вниз валуна. Все удивлённо подняли головы. Прямо на выстроившихся воинов с обрывистого склона горы мчался огромный камень, сдвигая по пути более мелкие камни; лавина с ужасающим шумом устремилась вниз.
— Бегите! — выкрикнул Хоробрит.
Его команду едва успел повторить Рама. Воины испуганно метнулись врассыпную. Но лавина настигла некоторых спасающихся, погребая их под собой, камни, ударяясь друг о друга, разлетались осколками. Многие воины оказались ранены. Несколько валунов, набрав большую скорость, катились прямо на шалаши и навес. Все с криками выбежали оттуда и в поисках безопасного места устремились к склону противоположной горы, забыв про маленького визиря, который улепётывал на своих коротких ногах, отстав от вельмож. Он был смертельно напуган и взбешён одновременно.
Оказалось, что ему повезло. Едва толпа успела добежать до края долины, как сверху донёсся уже знакомый звук мчащегося вниз валуна, а вслед за ним шум сдвигаемых камней. Толпа вельмож и воинов в панике кинулись назад. Оказавшийся было позади Малик Хасан теперь нёсся впереди всех. Но его обогнали. Хоробрит настиг маленького визиря, подхватил его на руки и в несколько прыжков успел скрыться за стволом громадного орехового дерева. И тотчас с другой стороны в ствол ударился валун. Сила тычка была такова, что могучий ствол качнулся и затрещал. С веток посыпалась листва и мелкие сучья.
— Спаслись! — выдохнул Хоробрит, ставя Малика Хасана на ноги.
Тот только отплёвывался, яростно вращая совиными глазами, повторяя в изумлении:
— Что это? Кто посмел?
Камнепад прекратился. К визирю стали робко приближаться вельможи. Возле навеса метался Рама, собирая свою изрядно поредевшую сотню. Малик Хасан, воздев руки вверх, возопил:
— Кафыры! Ослы! Так вот какова ваша преданность! О, негодные! Почему падали камни!
И словно в ответ на его вопрос с ближней вершины раздался громовой рёв. Там, ухватившись волосатой лапой за скалу, а другой колотя себя в широченную грудь, стояло гигантское существо. Даже издали были видны его горящие подобно светильникам глаза. На глазах у замерших людей момон оторвал от скалы огромный камень и метнул его вниз. Воины и вельможи опять бросились врассыпную. Осколок упал на один из шалашей и разнёс его в щепки. И тотчас схожий рёв послышался с соседней горы. Ещё один великан находился там. Ополоумевшие от страха люди метались по долине, и крики сливались с грохотом низвергавшихся с гор валунов и булыжников. Никто даже не пытался схватить лук, настолько все растерялись и перепугались свирепых демонов ночи.
Но скоро момоны исчезли. Настала тишина. Люди опомнились. Возле коновязи бились и ржали лошади. Некоторые, оборвав привязь, убежали вглубь долины. Малику Хасану принесли походное кресло. Но он не хотел садиться в него без подушек. Разыскали смятые подушки. Он успокоился, взобрался на сиденье, молча оглядел виноватых понурых вельмож. Подбежал сотник Рама, доложил, что погибли двенадцать воинов и ранено осколками пять. Нашли раздавленными трёх вельмож. Никто не мог припомнить подобного нападения средь бела дня таинственных демонов ночи. Да ещё с такими ужасающими последствиями. Кто-то предложил поставить на вершинах окружающих гор дозоры. Но это предложение отвергли, потому что туда нельзя было подняться.
— А если они опять появятся? — спросил Рама.
Малик Хасан едва не свалился с кресла. Его бережно поддержали, он кинулся к коновязи. Остальные побежали за ним. Кое-как успокоили лошадей, подсадили визиря. Он ударил жеребца плёткой и поскакал прочь. Вельможи мчались следом. Никто даже не вспомнил о погибших. В долине остались Хоробрит и Рама с уцелевшими воинами. Хоробрит велел сотнику отправить полусотню вслед за визирем, а остальным предать огню трупы, а пепел по индусскому обычаю развеять.
Только узнав, что армия Махмуда Гавана овладела крепостью Белгаон, султан распорядился выступить в поход. Новое потайное место для подготовки воинов Малика Хасана искать было некогда, и визирь распорядился дождаться его возвращения. Все эти дни он был крайне зол, метал громы и молнии, грозя разогнать всех приближённых. Но к спасшему его Хоробриту был благосклонен и даже подарил ему перстень, сняв со своей руки. Слух о нападении момонов на охрану и свиту, сопровождавших Малика Хасана во время прогулки, разнёсся по всему Бидару. На улицах люди шумно обсуждали случившееся. Вараручи рассказывал Хоробриту, что жители Бидара склоняются к мнению, что Вишну во всех своих воплощениях разгневался на вероотступника визиря, переметнувшегося в мусульманскую веру, и теперь ему несдобровать. Эти разговоры доходили и до Малика Хасана; он ещё больше свирепел, порой задумчиво ворочал выпуклыми глазами, размышляя о своём будущем. Но скоро новые впечатления отвлекли внимание жителей Бидара от момонов.
Из города уходила армия султана Мухаммеда — триста тысяч воинов (конных и пеших), триста слонов в доспехах. Скороходы вели на цепях сто гепардов. С султаном отправилось двадцать шесть визирей, каждого сопровождали десять тысяч конницы и тридцать тысяч пеших воинов. Неисчислимое войско несколько дней двигалось тремя сплошными потоками мимо ошеломлённого Бидара. Шум, грохот, крики заглушали голоса на улицах, и вдобавок к этому над городом повисла пыльная туча, закрывшая солнце.
Несколько дней Хоробрит сопровождал войско, стремясь понять, как может существовать в походе столь огромное количество людей и животных — лошадей, верблюдов, слонов. Как говорил сотник Рама, ехавший рядом с Хоробритом, армия выступила в поход, имея всего четырёхдневный запас пищи.
— Наверное, ты уже обратил внимание, господин, что индийцы очень умеренны в еде, — объяснил Рама. — Едва ли каждый двадцатый воин употребляет мясо. Верблюды же легко переносят голод и жажду, едят всё что угодно.
Хоробрит повернул назад, только увидев своими глазами, как на стоянках мелкие торговцы и купцы, обязанные по приказу султана сопровождать войско, разбивают свои палатки и принимаются торговать съестным, погонщики выводят лошадей на поля, а фуражиры шныряют по деревням и забирают всё, что попадётся под руку, выводят слонов на крестьянские посевы и широкими граблями сгребают траву. Безропотные крестьяне молча наблюдали за гибелью своего урожая. Они имели несчастье поселиться вблизи военной дороги и теперь пожинали плоды своей непредусмотрительности. Чаще это были шудры, получившие от владетелей местных угодий — брахманов или кшатриев — клочок земли, который в любое время мог быть у них отобран. Крестьяне были безучастны по въевшейся в души привычке к покорности, ибо «только одно занятие Владыка указал для шудры — служение этим варнам (брахманам и кшатриям) со смирением».[180] В утешение перед смертью они могли сказать: «Слава вам, боги... Вы не поднимете против меня зла... У вас нет против меня обвинения, и вы скажете обо мне правду перед ликом Вседержителя... ибо я не оскорбил бога, и нет ко мне обвинений со стороны царя... Я чист, я чист, я чист!» А чем ещё, как не молитвой, может утешиться крестьянин, имеющий робкую душу? Глядя на индусов, Афанасий вспоминал русского мужика Степана Козьи-Ноги из сельца Медведково и поражался различию.
Теперь одна мысль владела Хоробритом: донести до родной земли всё увиденное и услышанное, а самое главное — передать соль впечатлений — выводы.
«Господи боже мой! На тя уповахъ, спаси мя, господи! Пути не знаю, иже камо пойду изъ Гундустана; на Гурмызъ поити, а от Гурмыза на Хоросанъ пути нЂтъ, ни на Чеготай пути нЂтъ, ни на Катобагряим пути нЂту, ни на Ездъ пути нЂту. То вездЂ булгакъ[181] сталъ, князей вездЂ выбыли (выбили), Яшну мурзу убилъ Узуосанъбекъ, а Солтамусаитя окормили, а Узуосанъбекъ на Ширязи сЂлъ, и земля ся не обронила, а Едигерь Махмет, а тот к нему не ЂдЂтъ, блюдётся (бережётся). Иного пути нЂтъ никуды. А на Мякъку (Мекку) пойти, ино стати в вЂру бесерменьскую, заньже христиане не ходят на Мякъку вЂры дЂля, что ставятъ в вЂру. А жити в ГундустанЂ, ино вся собина исхарчити, заньже у них дорого всё одинъ есми человЂкъ, и яз по полутретия алтына на день харчю идёть, а вина есми не пивалъ, ни сыты».
Записав эти строки, перечислив дороги, ведущие на север и северо-запад, в Бахрейн и Аравию, Хоробрит не вспомнил о Иерусалиме, где можно встретить русских паломников и с ними вернуться на родину. Но запамятовал он Иерусалим не по оплошности. Душа противилась встрече с людьми, сохранившими православие в первозданности, слишком много за годы пребывания на чужбине он увидел, услышал, узнал, передумал, и ему любая вера, кроме той, что была завещана пращурами, которую олицетворял волхв, стала казаться притворной. Хоробриту привиделся в углу каморки волхв, как бы желавший напомнить о себе, о своей исступлённой надежде в животворящую силу родной земли, о бережении духов родного леса и воды — хранителей родины. Вера волхва — вера пращуров. Неужели они жили не по истине? Не знали истинного Бога? Но если, как учит пророк Кабир, Бог — в сердце каждого смертного, значит, он во всём сущем, к чему человек относится с любовью, — в каждой былинке, в каждой капле росы, в каждом цветке. Поклоняясь дубу, разве пращуры поклонялись не Богу?
И Хоробрит записал первыми всплывающими в его памяти словами мысль, показавшуюся ему крайне важной.
«Маметь дени иариа. А расть дени худо донот (Мухаммедова вера им годится. А правую веру Бог ведает). А праваа вЂра Бога единаго знати и имя его призывати на всяком мЂсте чисте чисто».
Он долго сидел за столом, обхватив обильно седеющую голову мозолистыми от рукояти меча ладонями. Господи Боже мой! На тебя уповаю, спаси меня, Господи! Молил — и не верил, что кто-то ему поможет, кроме родного дуба на поляне, где под замшелыми валунами скрыты родники с живой и мёртвой водой.
Боже, Боже, слаб человек и подвержен сомнениям, немощному ли духу противостоять искусительному разнообразию мира? Велики соблазны, но не столь велики силы, чтобы бороться с ними. Оттого и душа плачет.