— Куда вы отступили?
— Пошли на восток, к Армении.
Словом, пленник Коллоксай подтвердил всё сказанное Афанасием. Паша спросил, видел ли он в войске Омар-бея вот этого человека, и показал на Афанасия. Пленник взглянул на проведчика, и глаза его расширились от удивления.
— Видел, господин! Он ехал вместе с нами. Но он не воин, он — чужеземец. Говорили, что он возвращается из Индии на Русь!
Когда перса увели, наместник султана значительно подобрел.
— Что ты делал в Индии?
— Я купец, господин, хотел узнать, чем торгуют в тамошних землях, какие цены на товары, что пользуется спросом из наших товаров, какую прибыль можно получить. Купцу много следует знать, господин, чтобы не оказаться в убытке.
— Что за землю ты вёз в мешочке?
— Это земля моей родины, господин. Чтобы не чувствовать себя одиноким.
Стареющий паша удивлённо поцокал языком.
— Вы, русичи, странные люди. Неужели можно тосковать по северу, где зимой столь холодно, что нельзя выйти на улицу и нужно постоянно топить жилье, которое вы называете ис-ба.
— Каждому своя родина мила, господин.
Вновь явился су-башь, пыхтя от усердия, нёс тетради Афанасия. Доложил, что в тетрадях переводчик не нашёл ничего, кроме записей о товарах, расстояниях между городами в Персии и в Индии, описания обычаев народов и другого, что указывает на то, что русич торговый человек. Никаких других писем или грамот не оказалось. Наместник султана благосклонно кивнул.
— Очень хорошо. Видно, что этот человек безобиден. Верните ему его записи. Да. Мешочек с землёй тоже отдайте. Пусть привезёт на свою родину и высыпет возле ис-бы. — Паша скучающе зевнул.
У Афанасия су-баши отобрал все деньги, оружие и самое главное достояние — Орлика. Спорить и шуметь было так же бесполезно, как биться головой о крепостную стену.
— Иди и радуйся, что тебя отпустили живым! — недобро ухмыляясь, ответствовал начальник охраны Трабзона. — Если станешь возмущаться, посажу на кол! — Но всё-таки вынул один золотой, бросил русичу. — Бери.
Сдержавшись, Афанасий побрёл в порт. Ему не дали даже попрощаться с верным другом.
В порту у первого встречного он спросил, есть ли здесь русские люди. Тот ответил, что русских нет, но хозяин портовой харчевни, грек по имени Сократ, дружит с московитскими купцами, которые живут в Кафе, и показал, где харчевня.
В дымной харчевне Афанасий поговорил с хозяином. У того было умное, приветливое лицо и огромный шишковатый лоб. Выслушав Афанасия, он посочувствовал ему, но заметил:
— Тебе повезло, русич, что не посадили на кол, а отвели к паше. О деньгах не жалей, ты молод, наживёшь ещё. Жеребца жаль, видно, что ты его любил. Мы христиане и должны помогать друг другу. В Кафе живёт русский купец Гридя Жук. Я должен ему золотой. У тебя один есть, вот второй. Возьми. Отдашь Гриде. Здешние корабельщики берут плату за проезд до Крыма один золотой. Второй тебе на питание. Хватит на месяц. Желаю тебе вернуться на родину! Прощай!
«Божиею милостью приидохъ до третьаго моря до Чермнаго, а парьсьйским языкомъ дория Стимъбольскаа. Идох же по морю вЂтромъ пять дни и доидох до Вонады[192], и ту нас стрЂтилъ великый вЂтръ полунощь и взъврати нас къ Трипизону, и стояли есмя въ ПлатанЂ[193] 15 дни, вЂтру велику и злу бывшу. Ис Платаны есмя пошли на море двожды и вЂтръ нас стрЂчаеть злы, не дасть намъ по морю ходити. Олло акъ, олло худо перводегерь (Боже истинный, Боже, Боже покровитель!), развЂе бо того иного бога не знаем. И море же преидохъ, да занесе нас сы къ Балыкаее[194], а оттудова Тъкъръзофу[195], и ту стоали есмя 5 дни. Божиею милостью приидох в КафЂ за 9 дни до Филипова заговейна[196]. Олло перводигырь! (Бог творец!)
Милостию же божиею преидох же три моря. Дигырь худо доно, олло перводигирь доно. Аминь! Смилна рахмамъ рагымъ. Олло акберь, акши худо, илелло акши ходо. Иса рухолло, ааликсолом. Олло акаберь. А илягяиля илл елло. Олло перводигерь. Ахамду лилло, шукуръ худо афатад. Бисмилнаги рахмам ррагым. Хуво мугу лези, ля иляга ильля гуя алимул гяиби ва шагадити. Хуа рахману рагыму, хуво могу лязы. Ля иляга ильля хуя. Альмелику, алакудосу, асалому, альмумину, альмугамину, альазизу, альчебару, альмутаканъбиру, альхалику, альбаршоу, альмусавирю, алькафару, алькахару, альвахаду, альрязаку, альфатагу, пльалиму, алькабизу, альбасуту, альхафнзу, алъррафию, альмавифу, альмузилю, альсемию, альвасирю, альакаму, альадьюлю, альлятуфу». (Остальное Бог знает, Бог — покровитель ведает. Аминь. Во имя Господа милостивого, милосердного. Бог велик. Нет Бога, коме Господа. Боже благий, Господи благий. Иисус дух Божий, мир тебе. Господь промыслитель. Хвала Господу, благодарение Богу всепобеждающему. Во имя Бога милостивого, милосердного. Он Бог, кроме которого нет Бога, знающий всё тайное и явное. Он милостивый, милосердный. Он не имеет себе подобных. Нет Бога кроме Господа. Он царь, святость, мир, хранитель, оценивающий добро и зло, всемогущий, исцеляющий, возвеличивающий, творец, создатель, изобразитель, он разрешитель грехов, каратель, разрешающий все затруднения, питающий, победоносный, всесведущий, карающий, исправляющий, сохраняющий, возвышающий, прощающий, низвергающий, всеслышащий, всевидящий, правый, справедливый, благий)[197]».
На этом Афанасий закончил свои записи, подождал, пока высохнут чернила и закрыл тетрадь. Всё. Он выполнил то, что замыслил.
НЕТ СТРАНЫ,ПОДОБНОЙ РУССКОЙ ЗЕМЛЕ
фанасий подождал, пока высохнут чернила и закрыл тетрадь. Всё. Он выполнил то, что замыслил.
За раскрытым окном бушевала крымская весна. Вовсю цвела акация, и не с чем было сравнить её роскошный белый наряд, разве что с подвенечным платьем невесты. Огрузневшая от душистых гроздьев ветвь лежала на подоконнике. Рядом с ней татарская стрела. В два локтя длиной, с гладким, слегка обожжённым древком, с оперением из пера гуся, с тонким стальным наконечником, столь острым, что при взгляде на него становилось ясно — он способен пробить и кольчугу.
Это был знак, предупреждающий о неотвратимом возмездии. Седьмая по счёту стрела. Кто её положил на подоконник ровно в полдень, Афанасия уже не интересовало.
Он был занят другим. Как донести до читателя свои мысли? Как объяснить, почему он решился на то, что может показаться святотатственным, — завершить записки восхвалением Аллаха. Поймут ли его правильно? Он упорно размышлял, привычно выстраивая умозаключения в стройную логическую цепочку доводов, склонив густо поседевшую голову.
Вера чиста. Люди — нет. Невозможно забыть и то, что на чужбине ему причинили много горя. Поэтому он отделяет Веру от людей.
Рано или поздно мир придёт к пониманию цельности Веры.
Ибо независимо от того, кто кому поклоняется, Бог един. Имя ему Всевышний. Тот, кто выше всех и всего. Множество разных почитаний следует объяснить несхожестью жизни народов. Отсюда и различие Образов Всевышнего.
Но нынешнее множество образов следует воспринимать как будущий Единый Образ.
Два могучих, приближающихся к совершенству предвестника тому — христианство и мусульманство, где Всевышний — Бог Единый — выражен в полной мере. Ни в коем случае нельзя их противопоставлять. Их следует только сближать. Но в главном — Единстве Образа. Тогда за ними будущее.
Своё личное непротивопоставление Афанасий решил показать одним из возможных, но, на его взгляд, впечатляющим способом — завершил свои записи сурой из Корана без перевода стихов суры. Умный поймёт.
Он подошёл к окну и взял стрелу. Дом, где он жил, окружал большой сад, в котором росло множество деревьев; они сейчас цвели, и ветер, дующий с моря, сыпал над молодыми травами белые лепестки словно крупные снежинки. Настоящая метель из цветов. Окно выходило на склон горы, заросший кустарником. Внизу шумел город Кафа. Чтобы положить стрелу на подоконник, следовало подняться по склону. Это легко сделать. Особенно мальчишке. Выследить его? Он скажет, что незнакомый человек попросил об одолжении, подарил монету и тут же ушёл. В Кафе около ста тысяч жителей. Каждый день в гавань заходит до десятка кораблей. И не меньше покидает. А стрела, несомненно, татарская — укороченная. Такие были и в колчане Муртаз-мирзы, когда Хоробрит в ущелье оставил сотнику лук, но забрал стрелы. Напоминание Муртаз-мирзы? Вряд ли. Тот бы сделал по-другому. Тогда кто?
Афанасий жил с Филиппова дня в русской колонии, в доме Гриди Жука. Встретились Афанасий с Гридей в самой неподходящей обстановке — в драке.
Когда Афанасий сошёл на твёрдую землю с покачивающейся палубы корабля, нищий, как абдалла (так на Руси называли дервишей), то первым делом на пирсе увидел здоровенного русича, который дрался с четырьмя шалопаями в кургузых кафтанчиках и коротких панталонах. Это были генуэзцы. Они кружили вокруг светловолосого русича, словно волки, нападавшие на грузного увальня-медведя. Тот лихо отбивался, покрякивая от широты натуры. Не раздумывая, Хоробрит кинулся на помощь земляку. Ударом кулака в зубы он опрокинул одного из нападавших. Второго сшиб русич, подмигнул неожиданно объявившемуся помощнику, пробасил:
— Держись, друг! Ты откель!
— Из Индии, — пропыхтел Афанасий и вновь свалил сапогом поднявшегося было генуэзца.
Двое кинулись наутёк, что-то пронзительно вереща. Возле них начали собираться зеваки.
— Бежим, друг! А то сейчас стражей приведут!
Они скрылись в переулке, и там русич сказал, что его звать Гридя Жук.
— Ты чего дрался-то? — спросил Хоробрит, с наслаждением выговаривая слова, казалось, давно забытые.
— А должок не отдают, — равнодушно объяснил Гридя и, сплюнув, покачал зуб во рту. — Ишь, сороки, мало не выбили!