Хоробрит засмеялся. Русского сразу узнаешь по бесшабашности. А генуэзцы и на самом деле напоминали сорок в своих кургузых кафтанчиках и в белых шейных платках. Гридя вытер вспотевшее лицо рукавом широкой поддёвки, оглядел лихими серыми глазами коренастого широкоплечего земляка в татарской одежде:
— Говор у тебя московский, с аканьем. А вот слова произносишь, как иноземец. Давно с Руси?
— Без малого шесть лет.
— Ого, говоришь, в самой Мултазее был? Кой чёрт тебя туда занёс?
— По делам ездил.
— Глянь-ко, по дела-ам! — весело удивился Гридя. — Я, грешным делом, подумал, за ради смеха. Хм. Каки там у тебя хлопоты завелись?
— Купецкие.
— Ну и дешева ли там капуста?
— Не скалься. Дешева, да провоз дорог.
Гридя ещё раз оглядел потрёпанную одежду Афанасия, его пустую сумку, удивился:
— Ты ж только что с корабля. Где твоё богачество?
— Я ещё и должен остался!
— Право? И кому?
— Гриде Жуку.
Беседуя, они шли по дороге, поднимаясь в гору. Гридя от удивления разинул щербатый рот:
— Глянь-ка! Я тебя в первый раз вижу!
Но узнав о владельце харчевни в Трабзоне греке Сократе, беспечно заметил:
— А-а, я уже и забыл.
Так они и познакомились.
Русская колония в Кафе — десятка полтора небольших каменных домиков — размещалась на плоской вершине невысокой горы. Жили здесь не только русские, но и греки. Одни ухаживали за садом, другие были купцами, и среди них знаменитый Кокос, о котором не раз упоминал в разговорах государь Иван, когда посылал Никиту Беклемишева заняться «кафинским делом», то есть разобраться, почему правитель Кафы решил возместить убытки ограбленного степными кочевниками генуэзского каравана за счёт русских купцов. Грек Кокос в Кафе был человеком влиятельным.
Пока поднимались к колонии, Гридя сообщил, что Никита Беклемишев покинул Кафу за неделю до приезда Афанасия. Потом вдруг остановился, хлопнул себя кулаком по лбу, вскричал:
— Как я сразу не сообразил! Ото ж дело! Беклемишев о тебе спрашивал! Мол, не появлялся здесь случаем русак Афонька Никитин? Ото ж... А ну-ка, стой, покажь левую руку! Так и есть, ты Хоробрит! О тебе на площади глашатай хана Менгли-Гирея оповещал! За тебя астраханский султан награду даёт — полну шапку золота! Знаменит ты, однако, братец! Вот мы и дома!
Что дома, то дома. Впервые за много лет Афанасий оказался среди своих, услышал просторную русскую речь, увидел родные приветливые лица, и ощущение радости возврата оказалось изумительно прекрасным. Схлынула гнетущая тяжесть с души, исчезла давняя настороженность, едва не ставшая привычной. Афанасий почувствовал себя свободно и покойно, и заплакал от полноты чувств, когда парился в баньке, хлеща себя крепким веником, вдруг уловил горьковатый дух размокших горячих дубовых листьев.
А потом, помолившись на образа, они уселись за длинный стол, уставленный знакомыми с детства яствами: дымились огненные щи с мозговой косточкой, лоснилась чёрная икра, золотилось заливное из осётра, нежился свиной холодец, млела упарившаяся гречневая каша, подвалившаяся под бочок копчёному окороку мало не с холм величиной. Ах, сладка была медовая сыта, душисты рыбные пироги и ароматно виноградное крымское вино, какое пивали ещё древние греки в Херсонесе.
На встречу нежданно объявившегося земляка собралась вся колония — мужчины, засмуглевшие под южным солнцем, рослые, в косоворотках, стриженные под горшок, голубоглазые женщины в сарафанах, с тяжёлыми косами, царственно уложенными на голове. Все внимали рассказу Афанасия, широко раскрыв глаза, ахая и изумляясь, ибо столь далёкого путешествия ещё ни один русский человек не совершал и никто ничего подобного не видел. А после застолья до полуночи обменивались впечатлениями, поразившими даже их, бывалых людей.
— Ишь ты! Змеи прям по улицам ползают! В две сажени!
— Барбы-то, барбы из кустов выскакивают! О господи!
— Люди-то, говоришь, худые, чёрные, в одних подгузниках?
— И царь обезьянский есть? Мамочки!
— А неприкасаемые — это хто, ась?
Общее заключение было такое: за морем телушка — полушка да рубль перевоз. А в раскрытые окна заглядывали ночь, дышала уютом и покоем, и тёплый ветер наносил от гор чудесные запахи. Всё окружающее воспринималось Афанасием обострённо до самой последней чёрточки, пронзительно, как в детстве, и душу его врачующим нектаром объяла умиротворённость.
Счастье — это покой после бури, радость избавления от страданий, отдохновение после иссушающих забот, а не вечный покой и не беспредельная радость. Рано или поздно всё кончается. Блаженства, испытанное Афанасием в крымском городе Кафе, больше никогда не повторится.
Он прожил в колонии с середины ноября до апреля. Началась весна, пошли в рост травы. По голубой небесной равнине потянулись на север бесчисленные караваны ликующих птиц. Иногда Афанасий целыми днями следил из сада за пролётом птичьих стай, слыша, как на ближних озёрах зазывно кричат отдыхающие гуси. Одевались деревья юной листвой, шумели в травах молодые дожди, весна вливала в тело новые силы, и опять стала манить даль.
При колонии была небольшая каменная церковь, Афанасий молился в ней, и на него с икон глядели строгие лики святых. Но однажды ему показалось, что с каждого образа на него смотрит волхв. Потрескивали свечи, шуршал подле аналоя страницами богослужебной книги священник-грек, а Хоробриту слышался голос старика, словно из-под пола:
— Землю беречь надо, лес охранять... Тебе всё передаю...
Волхв напоминал о долге своему преемнику. А тот, седой, постаревший, стоял на коленях, и слёзы текли по его щекам. Те, кто был в церкви, воспринимали их как слёзы умиления.
И вот появились стрелы. Кто-то невидимый сегодня положил на подоконник седьмую стрелу, напоминающую о возмездии.
Только несколько человек из числа русских жили в колонии постоянно, охраняя склады, торгуя на рынках, остальные бывали здесь наездами, привозили и увозили товары, закупая их большими партиями у местных торговцев. Зимовали они обычно в колонии, а ранней весной опять отправлялись в путь. Дорог было три: по Днепру, по Дону или сухопутьем по Дикому полю. И все три опасные из-за степных разбойников. Но самым опасным считалось плавание по Дону, излучина которого в шестистах верстах от устья близко подходила к излучине Волги как раз напротив Большой Орды. В два перехода волжские татары достигали Дона и затаивались в засаде. Здесь редкое судно не бывало ограбленным.
— Вниз по течению ещё ничего, тёмной ночи дождёшься — проплывёшь, — объяснял Афанасию Гридя Жук, бывший тоже приезжим. — А вверх на вёслах — верная смерть! Тож и по Днепру: вниз — благодарь, а вверх — тяжко. Ежли ветра нет, хоронись в затоне или греби! А много ли нагребёшь, коль судно гружёное? А тут степняки наскочили — отбивайся! Пока стрелы пускаешь, паузок вниз сносит. Бывало, что и в обрат возвращались. Диким полем идти — собирай великий караван аль малый. Великим — есть надежда отбиться, а малым легче схорониться. Ничего-о, друже, Бог не выдаст, свинья не съест! Скоро отправимся в Москву, вот только дождёмся моего дружка Степана Дмитриева, он из Подолии должен вернуться. Да и с Кокосом желательно б повидаться до отъезда, тот в Кырк-иер отправился, в ставку крымских ханов, ещё в ноябре, да упросил его Никитка Беклемишев сватать дочь манкупского[198] князя Фёдора за сына государя нашего Ивана Молодого[199]. Кокос, видать, из Кыркиера в Манкуп наладился.
Как быстро летит время. Когда Афанасий покидал Москву, царевич Ванятка был отроком. А сейчас ему, стало быть, восемнадцать годочков. Странно, что невесту ему выбирают из столь незавидного рода. Гридя сказал, что на этом настояла Софья.
— Ванятко-то старший сын государя, значит, прямой наследник отцу, а для Софьи он чужой, ей терпеть такое не мочно, она хитрющая, своим детям дорожку к престолу торит![200]
И на Руси было то же, что в других государствах, — тяжбы, зависть, подсиживание, радение своим, доносы, клевета, корысть, тщеславие; порок и личные интересы вершили судьбу страны. Так было до сих пор, и так будет, пока в жилах людей течёт горячая, а не хладная кровь. Государство, устроенное естественным образом, никогда не станет совершенным. В нём знатные кичатся своим происхождением, безродные завидуют благородным, бедные ненавидят богатых, малознатные рвутся к власти, воители хотят войны, землепашцы мира, скотоводы противятся пахарям, рабы не желают трудиться из-за похлёбки. Но пока все нуждаются в защите государства, оно существует. Эти мысли не раз приходили на ум Афанасию, вызывая невольный вопрос: ради кого он старается?
По случайности грек Кокос и Степан Дмитриев прибыли в Кафу в один и тот же день. Корабль, на котором из Подолии плыл русич, догнал между Балаклавой и Гурзуфом терпящее бедствие судно. На нём и был купец Кокос.
Новости, которые привёз пожилой, приземистый, курчавый грек, всколыхнули не только русскую колонию, но и всю Кафу. Оказывается, тайная борьба за ханский престол Крыма вылилась в открытую. Один из соперников хана Менгли-Гирея, союзника Руси, некий Эминех-бей, вошёл в сношения с османским султаном Мехмедом и признал себя подданным султана.
— Из Стамбула уже вышел огромный османский флот под началом самого великого визиря Гедика Ахмед-паши! — взволнованно кричал Кокос, всматриваясь в Афанасия маслянистыми выпуклыми глазами. — Если буря его не задержит, турки подойдут к Гурзуфу через две недели или даже раньше. Менгли-Гирей со своими преданными соратниками ушёл в горы Аюдага. Эминех-бей занял престол. Конница сверженного хана перешла в его подчинение. Крым скоро станет владением турецкого султана. Все генуэзские колонии — Гурзуф, Балаклава, Алустон[201], Ялита[202]