— окажутся под его властью! Это так же верно, как и то, что моя мама гречанка!
У Кокоса Афанасий выведал, что Узун Хасан потерпел сокрушительное поражение от турок в верховьях реки Евфрата. Сообщение о своей полной победе Махмед прислал в Кырк-иер и даже в Манкуп.
Почти половина русских, узнав, что турецкий флот скоро появится у берегов Крыма, решили не покидать Кафу, твёрдо веря, что турки купцов не тронут. Остальные рискнули отправиться на родину, в том числе Гридя и Степан Дмитриев. Афанасий присоединился к ним. Несколько колонистов имели судно, груженное товарами, и звали их плыть с ними по Днепру. Но поскольку Гридя и Степан не успели запастись товарами, тем более не было их у Афанасия, то после недолгого обсуждения они решили отправиться в путь на лошадях — и быстрее, и надёжнее.
— Со мной жена Варвара поедет, — сообщил Гридя. — Она добрая наездница. И саблей рубит, и из лука на сто шагов в прутик попадёт. Обряжу её как воина. Ха, едем!
Следующим утром на морском горизонте забелело множество парусов. Это шла к Кафе османская эскадра[203]. В тот же день друзья покинули город и направились к Перекопу.
Восхитительно скакать весенней зеленеющей степью на горячем сильном жеребце, когда впереди единственно лучшее и каждый прыжок твоего коня приближает будущее.
От сладких запахов трав и цветов кружилась голова. Парила нагретая солнцем влажная земля. Проносились вдали табунки диких лошадей-тарпанов, охраняемых свирепыми вожаками. Жеребец Афанасия жадно и шумно втягивал расширенными ноздрями душистый воздух, слыша призывное ржание кобыл. Шуршала под копытами лошадей седая трава ковыль. Прогретые склоны курганов были усыпаны алыми маками и казались окровавленными. Порой в струящемся мареве с треском и шумом взлетали из травы черноголовые фазаны, а в переплетениях отмерших трав мелькало гибкое рыжее тело степной лисицы. Кони на ходу срывали молодые побеги, не имеющие пока ости, и с лиловых губ их капал тягучий зеленоватый сок.
Путники были в полной воинской справе, каждый вёл на поводу запасную лошадь с перемётными сумами. Варвара, жена Гриди, сопровождавшая мужа во всех его «заморьях», выглядела заправским воином, сидела на лошади уверенно, крупная, ширококостная, в кольчуге, шлеме. Лук за плечом, сабля на боку придавали ей грозный вид. Она и на самом деле оказалась метка, сноровиста и однажды на привале на полтораста шагов пробила стрелой тополёк в руку толщиной. Иногда Варвара ради забавы схватывалась с мужем в шутливой рубке на саблях, ловко уходя от ударов, умело прикрываясь круглым медным щитом. Афанасий и Степан только восхищённо крякали, наблюдая за мастерским боем. Степан приговаривал:
— Ай да Варвара-краса, длинная коса, истинно богатырша! Такие, как ты, на Куликовом поле с татаровями насмерть бились!
— Я что-то не слышала, чтоб там женщины сражались, — говорила богатырско, поправляя выбившуюся из-под шлема косу.
— Так они ж переодетыми были! Мой дед до девяноста лет дожил. На Куликово поле пошёл восемнадцатилетним. Служил у боярина-ведуна Боброка. Так он сказывал, у них в Засадном полку поболе десятка девиц находилось! Одну из них тож Варварой звали. Сказывал, ох и могуча была. С матёрыми воинами боролась, на лопатки дожила. Она-то и хотела вместо инока Пересвета с татарским богатырём Челубеем схватиться. Да Боброк не разрешил.
— Можа, и победила бы, — заметила Варвара.
— Дедок мой часто её вспоминал. Погибла в той битве. Когда нашли, на ней живого места не оказалось. Она на холме из трупов татар лежала...
Слушая, Варвара смотрела в степь затуманенными глазами, словно видела перед собой Куликово поле, женщину-богатыршу в кованом шеломе и с мечом в руке.
Привалы устраивали на берегах озёр. Ужинали, пускали лошадей пастись, оставляли дежурного, укладывались спать. Усталые спутники Афанасия засыпали быстро. А у него почему-то пропал сон, порой он всю ночь ворочался с боку на бок, чувствуя, как тяжёлой мутью наливается голова. Когда бессонница стала повторяться, он вызвался дежурить у костра всю ночь и часто уходил в темноту, прислушиваясь, не раздастся ли шорох подкрадывающегося врага или звук спущенной тетивы.
Варвара первая заметила, что с Афанасием творится что-то неладное. Он становился всё молчаливее, угрюмее, словно его изнутри подтачивала злая болезнь или томила неотвязная дума.
— Ай занедужил? — спросила она однажды.
— Вроде нет, — удивился Афанасий.
— Аль возвращению не радуешься?
— Тоже бы не сказал.
— Чего ж кручинишься?
Афанасий молча пожимал широкими плечами: он и сам не знал, отчего изнывает, какая причина душевной тяжести.
— Семья-то есть? — продолжала допытываться Варвара.
— Есть. Жена и сын.
— Сыну сколько?
— Шесть годочков.
— Ай без тебя родился?
— Я в это время в Персии был.
— А как же сведал, что сынок появился?
— Друг ко мне приезжал, сказал.
Вмешался Гридя, укоризненно заметив жене:
— Ну чего ты, лопота, человеку душу травишь? Мало ли у него забот, столько всего перевидал, напереживался. — И тут же сам не утерпел, спросил: — А вот скажи, Афонь, к царю обезьяньскому не боязно было являться?
Афанасий отмолчался. Хоть и свои, но душу не раскроешь. Слишком маловразумительны слова, а между словами слишком огромно пустое пространство, на котором легко теряется мысль.
Именно Варвара обратила внимание и на то, что молится он редко и неохотно, как бы вынуждая себя к этому.
— Обасурманился ты, — строго сказала она, — лба лишний раз не перекрестишь. Господа нашего призывай чаще, тем и спасёшься!
Он знал, что не спасётся. И однажды услышал, как по-женски наблюдательная Варвара шепнула Степану и Гриде:
— Посмотрите, мужики, у Афанасия взгляд как у мертвеца!
Они проезжали мимо татарских аулов из множества глинобитных мазанок и высившейся над плоскими крышами мечети. В аулах были лишь женщины, старики да дети. Мужчины, как обычно, до поздней осени находились в походе за добычей. Татарки удивлённо провожали глазами небольшой отряд, звонко перекликаясь между собой, не подозревая, что их слова достигают слуха странников.
— Вуй, Зейнеб! Чужеземцы едут!
— Одна, кажется, женщина!
— Это же русичи!
— Жаль, наши воины в походе, поглядите, как набиты их хурджины!
На пыльной улице одного из аулов навстречу им выбежала молодая русская женщина с бритоголовым татарчонком на руках, рыдая, кинулась к ним.
— Родненькие! Свои! Глазыньки мои ослепли, на чужих глядючи! Как услышала русскую речь, сомлела вся! Родненькие, вы с каких краёв будете?
Но тут из ворот резво выскочил старик в чёрном колпаке. Размахивая нагайкой, гневно закричал женщине, чтобы та немедленно вернулась. Рабыня остановилась, словно на невидимую стену натолкнулась, отпрянула, съёжилась и, плача, поплелась обратно. Старик зачем-то погрозил русичам нагайкой, что-то невнятно прошамкал и закрыл за собой ворота. Гридя только зубами скрипнул.
За селениями паслись стада, их охраняли подростки и здоровенные остроухие собаки. Далеко на западе в сиреневой дымке виднелись горы Аюдага.
— Раньше здесь тавры жили, — заметил как-то Степан, — племя древнее, потому страна и называется Таврией. Сейчас те из них, кто жив остался, в горах прячутся. Народ христианский, от греков православие приняли.
— Край уж больно благодатный, жалко, нехристям достался, — сказала Варвара, оглядывая ковыльную степь, и вдруг схватилась за лук. — Эвон дрофа поднялась!
Из высокой травы шагах в тридцати шумно взлетела большая грузная птица. Варвара взвизгнула, приподнявшись на стременах, первой же стрелой сбила дрофу.
— Гляньте! — крикнул Степан. — Полон ведут!
Впереди из-за крутого глинистого холма, за которым исчезала .дорога, выходила длинная вереница связанных попарно женщин и подростков. По краям ехала конная охрана, бежали собаки, охраняя людей словно отару. Женщины шли, тяжело ступая босыми, стёртыми в кровь ногами, глядя прямо перед собой, как слепые, измученные лица их были запылены. В мёртвой тишине слышалось лишь шарканье ног и вздохи. Афанасия поразили глаза пленниц, — они были пустые и неподвижные. Страдания выжгли в них всякий проблеск мысли. Вслед за вереницей проследовала толпа конных татар, которые везли плетёные корзины, из которых торчали русые и льняные головки детей.
— В Кафу ведут, — шепнул Степан.
Гридя вдруг, свирепо оскалясь, прорычал:
— Не могу видеть такое, у-у... аль мы не воины? Освободим бедолаг! Сабли при нас! Силой Бог не обделил! — Он рванул саблю из ножен.
Его руку перехватил Степан.
— Хочешь, чтоб все погибли? — угрюмо спросил он. — Нас порубят, а заодно и полон! Татар же добрая сотня!
— Иэ-эх! — дико промычал Гридя, в отчаянии замотав головой, и выругался, столь страшно помянув ангелов и херувимов, что Варвара скорбно поджала губы.
Татары косились на русичей, скалили в ухмылке острые белые зубы. Один из них, видимо старший, придержав коня, спросил у Афанасия, приняв за своего:
— Хабар бар? Новости есть?
— Йок хабар. Нет новостей.
Варвара шепнула Степану:
— Скажи нехристям, что турки Кафу захватили. Пусть не гонят пленных туда. Отсюда до Перекопа ближе. Может, кто убежит!
Степан оживился, прокричал по-татарски о появлении под Кафой турецкого флота.
— И Менгли-Гирея уже свергли! — добавил он.
Но охрана известию лишь обрадовалась, воины загомонили между собой, а сотник отозвался, что теперь пленниц можно продать с большей выгодой.
— Особенно детей! — сообщил он. — Мальчиков турки сделают ени чери, а девочки станут услаждать османов в постели! Спасибо за новость! Эй, поторопите полоняниц! — велел он.
Теперь Варвара рванула из колчана стрелу. Сотник даже не подозревал, насколько он в это мгновение был близок к смерти. Степан образумил женщину. Она заплакала.
А впереди уже виднелись огромные валы Перекопа.