Вряд ли Никитин сам побывал в Виджаянагаре. Он описал его лишь со стороны осаждавшего город войска: «И город у него [виджаянагарского султана] весьма велик, около него три рва, да сквозь него течет река; а по одну сторону города злая лесная дебрь, по другую же сторону подошла долина весьма чудная местами и пригодная на все. На ту сторону прийти неоткуда, дорога сквозь город, и города взять неоткуда, подошла великая гора да дебрь злая тикень». Трудно думать, чтобы Никитин, заметивший «весьма чудную местами и пригодную на все» долину под городом, не рассказал бы хоть кратко о красоте и богатстве Виджаянагара, если бы побывал в нем. Этот город современник Никитина персидский посол Абдар-раззак Самарканди назвал в 1442-1448 гг. «городом невиданной и неслыханной красоты, с которой ничто на земле сравниться не может», а в 1522 г. португалец Паэс приравнял «по размерам Риму» и отметил, что он «очень красив на вид», что это «наиболее обеспеченный город в мире», что «он изобилует всем». Не удивительно, что к этому великолепному городу так жадно тянулись руки властного «Меликтучара», ожидавшего отсюда несметной добычи.
По мнению И. П. Минаева, описание голода и «безводия» в бидарском войске и неудачи похода в целом у Никитина правильны: «Он передает, очевидно, только то, что сам видел, находясь не в далеком расстоянии от места военных действий (в Кульбарге?). Часть его пути к Дабулю совпадала с дорогой, по которой следовало войско бидарского царя, и, быть может, русский странник в Гулбарге пребывал одновременно с бидарскими полчищами; о цели похода он, конечно, знал, еще не выезжая из Бидара; о результате же похода он мог весьма легко услышать, находясь в дороге. Таким образом, Аф. Никитин был очевидцем одного из важнейших моментов в истории Бахманидской династии и занес правдивые известия об этом событии в свои записки»[455].
В рассказе Никитина Меликтучар предстает перед читателем властным, могущественным, богатым и жадным к добыче первым вельможей Бахманидского государства, пользующимся неограниченным влиянием у молодого султана. Оба похода, предпринятые по его инициативе, стоившие государству больших жертв — и людьми и казной, — изображены русским путешественником с беспощадной правдивостью. Заслуга Никитина заключается в том, что он, современник военной деятельности Махмуда Гавана — «Меликтучара», сумел верно оценить ее тяжелые последствия для страны.
Внимательно наблюдая общественную, политическую и военную жизнь чужого для него народа, Никитин, видимо, про себя не раз сравнивал ее с жизнью «Русской земли». Никитин — тверитин, ехавший в путь с грамотами своего тверского князя, думая на чужбине о родине, мыслил ее только как всю «Русскую землю». Он нигде и ничем не выразил своего пристрастия к узко ограниченным местным интересам родной Твери, даже товаров он искал на всю «Русскую землю». В молитве за Русскую землю Никитин выразил не только свою тоску по родине, тревогу за ее судьбу, но и горячую любовь патриота, которому даже и явные «нестроения» общественной и государственной жизни не мешали ощущать родную страну как лучшую «на этом свете». В своей заботе об интересах всей «Русской земли» Афанасий Никитин первым нашел прямой морской путь в страну несметных богатств — Индию, первый внимательно описал в ней не только все виды «товара на нашу землю», но и своеобразную жизнь ее неведомых русским народов. Для русского читателя XV в. «Хожение за три моря» явилось в полном смысле слова «открытием Индии» в ее действительном, а не традиционно-сказочном облике.
В. П. Адрианова-Перетц.
АФАНАСИЙ НИКИТИН И НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ РУССКОЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ XV В.
Тверской купец Афанасий Никитин, оставивший нам записки о своем путешествии в Индию, не был заметным лицом в русской общественно-политической жизни второй половины XV в. В путь он отправился с двумя грамотами тверского князя[456], и в Москве вряд ли даже знали о его путешествии, пока «тетрати» с его путевыми записями не были доставлены после смерти их автора дьяку Василию Мамыреву. Правда, Никитин предполагал для безопасности плыть Волгой вместе с послом московского великого князя Василием Папиным, направлявшимся в Шемаху; следовательно, он был в какой-то мере осведомлен о московских делах. Однако сведения эти были не вполне точны, и поэтому он разминулся с караваном посольства и встретил Папина лишь в Дербенте. Когда «тетрати» Никитина попали в руки московского летописца, близкого к митрополиту Геронтию[457], этот летописец не смог найти в Москве людей, которые знали бы о том, «в кое лето пошел или в кое лето пришел из Ындея» тверской купец. Мы не знаем точно, были ли доставлены записки Никитина в Москву сразу после его смерти, т. е. в 1472 г., или в 1475 г., под которым летописец сообщил единственные сохранившиеся сведения о тверском путешественнике. «Того же году, — пишет летописец, — обретох написание Офонаса тверитина купца, что был в Ындее 4 годы, а ходил, сказывает, с Василием Папиным. Аз же опытах, коли Василей ходил с кречаты послом от великого князя, и сказаша ми, за год до Казанского похода пришел из Орды; коли князь Юрьи под Казанию был, тогды его под Казанью застрелили. Се же написано не обретох, в кое лето пошел, или в кое лето пришел из Ындея, умер, а сказывают, что деи Смоленьска не дошед умер. А писание то своею рукою написал, иже его рукы те тетрати привезли гости к Мамыреву Василью, к дияку великого князя на Москву». Очевидно, летописец пытался уточнить время путешествия Никитина, расспрашивая о несомненно известном в Москве Василии Панине, который видел Никитина в Дербенте. Но он узнал только, что Папин по возвращении из Ширвана погиб под Казанью, «коли князь Юрий под Казанию был», т. е. во время походов на Казань 1469-1470 гг. брата Ивана III — князя Юрия Васильевича. Таким образом, единственного свидетеля, который мог что-либо рассказать о Никитине, уже не было в живых.
Дату отправления Никитина в путь, сроки его пребывания в Передней Азии и Индии и время возвращения на Русь пришлось определять уже исторической науке XIX в. Указание Никитина на третий «Велик день» (Пасху), отпразднованный им в Ормузе («Гурмызе») в начале апреля, позволяет отнести пребывание его там к 1469 году (именно в этом году Пасха пришлась на 2 апреля). Таким образом, путешествие Никитина началось в 1466 г., а другие ссылки его на празднование «Велика дня» указывают, что все путешествие длилось шесть лет и закончилось в 1472 г.[458].
Путешествуя по странам Передней Азии и по Индии, Никитин не раз вспоминал с горячей любовью родину — «Русскую землю», сравнивал с ней чужие земли и пришел к выводу, что «на этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы». Неразрывно связывая понятия родина и религия, озабоченный тем, чтобы и на чужбине «блюсти веры, христианские», Никитин в то же время задумывается над вопросом о том, какая же из многочисленных «вер» может быть названа «правой». Смысл и значение этих высказываний тверского купца о «Русской земле» и «вере» определяется исторической обстановкой, сложившейся на Руси ко времени его путешествия.
В первой половине XV в. северо-восточная Русь представляла собой ряд независимых друг от друга земель и княжеств, и перспектива объединения этих земель в единое государство казалась еще не вполне определенной. Московское княжество, достигшее значительного могущества еще в XIV в., переживало в середине XV в. тяжелый политический кризис: феодальная война, длившаяся с 20-х до начала 50-х годов XV в., вызвала серьезное ослабление Москвы, отлив населения, в частности горожан, в соседние княжества и привела к появлению других претендентов на роль объединителей русских земель.
Среди этих претендентов Тверь — родина Никитина — занимала особенно видное место. «Тверь старая, Тверь богатая» уже в начале XIV в. заявляла свои права на роль политического центра Руси. Как и Москва, Тверь была расположена на важных торговых путях, соединявших русский северо-запад (Новгород и Псков) с нижним течением Волги. Дорога из Новгорода на Волгу шла не только через Москву, но также (что еще удобнее) через Тверь: Тверь стояла на р. Тверце, соединявшейся сложной системой волоков с новгородскими реками, и одновременно на самой Волге. Менее, чем Москва, связанная с северными и восточными русскими княжествами — Ростовом, Ярославлем, Суздалем, Рязанью, — Тверь зато была теснее связана с теми западнорусскими землями, которые входили в состав Литовского государства. Первостепенное значение Твери как торгового центра продолжало сказываться даже в конце XV в., когда Тверь уже стала частью Русского централизованного государства. Тверские купцы продолжали играть самую видную роль и в торговле с Литвой и в южной торговле Руси[459]. Тверь вела торговлю не только с Золотой Ордой и Крымом. Уже в 40-х годах XV в. в Тверь приезжали послы (с «камками драгыми» и «атласами чюдными») из «Шавруковой орды», т. е., вероятнее всего, из Афганистана[460].
Политическая обстановка складывалась в первой половине XV в. благоприятно для тверских князей. Феодальную войну переживало в этот период не только Московское княжество, но и другой сильный сосед Твери — Польско-Литовское государство. В 1440 г. произошло восстание в Смоленске, своим князем восставшие признали вассала Твери — удельного князя Дорогобужского. В 1447 г. московский князь Василий Васильевич был свергнут и ослеплен своим соперником Димитрием Шемякой; тверской князь Борис Александрович вмешался в московскую политическую смуту, рассчитывая сделать из «нищевидного» слепца Василия своего политического ставленника. Отправив на помощь Василию «сильных своих и крепчайших воевод Бориса Захариинича да брата его Семена Захариинича»