Взгляд на Никитина, как на фигуру государственного значения получил наиболее последовательное отражение вне научной литературы – он был положен в основу кинофильма «Хожение за три моря», вышедшего на экраны в 1958 г. Важнейший сюжетный мотив фильма – борьба Афанасия Никитина с португальцем Мигуэлем (образ вымышленный, но как-то перекликающийся, очевидно, с историческим Васко де Гамой) за приоритет в открытии Индии. «Я расскажу всем, что не ты, а я дошел сюда первым. Я! Я!» – восклицает Мигуэль, учиняя бесконечные пакости Афанасию[1375].
Но несмотря на широкую распространенность взгляда на путешествие Никитина как на миссию, важную для государства, взгляд этот легко может быть опровергнут. Что представляла собой «летопись», в которую был занесен труд Никитина? После работ А.А. Шахматова и его продолжателей говорить о летописце вообще – «летописец включает», «летописец сообщает…» – едва ли возможно: летописи на Руси были разные, особенно в XV веке. Характер летописного свода, включившего «Хожение за три моря», может считаться в настоящее время (главным образом благодаря работам А.Н. Насонова) достаточно ясно установленным. «Хожение» входило в состав летописного свода 1518 г., отразившегося в Софийской II и Львовской летописях, однако впервые включил его в летопись, по всей видимости, не непосредственный составитель свода 1518 г.: «Того же году обретох написание Офонасия Тверитина купца…» – записал под 1475 годом летописец; едва ли это мог сказать о себе сводчик 1518 года, писавший 43 года спустя. Вероятнее всего, слова о нахождении «написания» принадлежали составителю предшествующего летописного текста, явно обнаруживаемого в своде 1518 г. в пределах до конца 80‑х годов XV века. Но этот свод 80‑х годов – протограф свода 1518 года – вовсе не был официальной московской летописью. Совсем напротив: это был резко оппозиционный летописный свод, поддерживавший враждебных Ивану III деятелей, и в их числе умершего в 1489 года митрополита Геронтия, и содержавший ряд неофициальных и неугодных великокняжеской власти рассказов[1376]. «Хожение за три моря», конечно, не было враждебно Ивану III, но и рассказом, включенным по приказу великого князя в «официальный» летописный свод, оно не было. Это был просто интересный памятник, каких сводчик 80‑х годов XV века привлек немало. Неофициальный характер имела и другая версия «Хожения», сохранившаяся в Троицком сборнике конца XV века: «Хожение» было помещено здесь вместе с Ермолинской летописью, но не входило в ее состав, а представляло собой самостоятельную часть того же сборника (находилась «при… летописи» по выражению И.М. Карамзина), да и сама Ермолинская летопись, составленная в начале 80‑х годов на основе кирилло-белозерского свода 1472 года, была также совсем не официальной летописью[1377].
Василий Мамырев, передавший составителю неофициального свода 80‑х годов записки Никитина, никогда не был посольским дьяком и не занимался посольскими делами; нам ничего не известно и о его поездке на Ближний Восток[1378]. Деятельность Василия Мамырева была связана исключительно с внутренними делами. Исследователи, приписывающие Василию Мамыреву внешнеполитическую деятельность, смешивают Василия с его братом – Данилой Мамыревым, который ездил в Италию (но не на Ближний Восток) и вел дипломатические переговоры, однако также не был «дьяком посольского приказа» (такого приказа вообще не существовало в XV веке)[1379]. Во всяком случае, никаких широких выводов из того факта, что «тетради» Никитина передал одному из летописцев Василий Мамырев, сделать невозможно. Невозможно говорить и о споре из-за приоритета в открытии Индии между Россией и Португалией в конце XV века, ибо в это время еще сама Португалия не была «открыта» русскими[1380], а Россия – португальцами.
Другая тенденция в характеристике «Хожения за три моря» заключалась в подходе к самим его запискам не как к непосредственной записи впечатлений путешественника, а как к сложному литературному памятнику, требующему своеобразной «дешифровки».
Такой «дешифровкой» литературного замысла занимался известный филолог Н.С. Трубецкой в статье, опубликованной за рубежом еще в 20‑х годах и недавно переизданной. Н.С. Трубецкой стремился понять эстетическую ценность «Хожения»; он предлагал «подойти к произведениям древнерусской литературы с теми же научными методами, с которыми принято подходить к новой русской литературе…», получить «возможность воспринимать и самую художественную ценность этих произведений»[1381]. Однако решение этой плодотворной задачи осложнялось тем, что, по мнению самого Трубецкого, «наши эстетические мерила настолько отличаются от древнерусских, что непосредственно эстетически чувствовать древнерусские литературные произведения мы почти не можем…»[1382]. Основное внимание Н.С. Трубецкой уделил поэтому композиции «Хожения», чередованию в нем «довольно длинных отрезков спокойного изложения с более короткими отрезками религиозно-лирических отступлений», причем в расположении «отрезков спокойного изложения» обнаруживалась, по мнению исследователя, определенная симметрия: «статичность» этих описаний нарастала от начала повествования к середине, а к концу постепенно они вновь утрачивали эту «статичность» («отрезки спокойного изложения» приобретали, как и в начале, более «динамический» характер)[1383]. В чередовании «отрезков спокойного изложения» с короткими «религиозно-лирическими отступлениями» Н.С. Трубецкой усматривал черты сходства «Хожения за три моря» с паломническими «хожениями», но считал, что Никитин не следовал паломнической литературе, а отталкивался от нее. По его мнению, Афанасий Никитин, нагромождая экзотические слова со своеобразными звукосочетаниями, «сознательно шел на то, что читатели не поймут его», ставя своей целью «создание определенного эффекта экзотики, достигаемой необычностью звукосочетаний в связи с непонятностью самих фраз»[1384]. Как справедливо заметил исследователь научного творчества Н.С. Трубецкого, в этом случае «Трубецкой видел в тексте Афанасия Никитина особенно крайний пример того, что формалисты называли «установкой на выражение» и, более того, в форме, близкой к «заумному языку», тому самому материалу, которому были посвящены первоначальные теории формалистов»[1385]. Служа «средством повышения чуждости и экзотичности», нагромождение восточных слов вместе с тем играло, согласно Н.С. Трубецкому, и «символическую роль». В Индии Никитин молился и рассуждал о вере «по-русски, т. е. непонятно окружающим»; после возвращения в Россию «перемена окружения вызвала переворачивание наизнанку языковых выражений психического состояния», и Никитин на восточных языках «пишет теперь такие мысли, которые в Индии приходили ему в голову по-русски…»[1386]. Как именно происходило такое «переворачивание наизнанку языковых выражений»? Вел ли Никитин в Индии дневник и на каком языке? Никакого ответа на эти естественные вопросы мы у автора не находим.
Заметим, что симметричное расположение фрагментов «Хожепия» не было доказано Н.С. Трубецким. Предложенное им разделение текста на отрезки «спокойного изложения» и «религиозно-лирические отступления» весьма субъективно: многие отрывки, отнесенные Н.С. Трубецким к числу «религиозно-лирических», включают описания и «статического» и «динамического» характера; ряд разделов совсем пропущен и никак не охарактеризован исследователем[1387]. Но и самая постановка такой композиционной задачи Афанасием Никитиным вызывает серьезные сомнения. Н.С. Трубецкой не задавался вопросом, как мог Никитин в то короткое время, которое оставалось ему жить после возвращения на Русь (Литовскую), расположить столь симметрично отдельные части своего сочинения или проделать ту лингвистическую метаморфозу («переворачивание наизнанку языковых выражений»), которую приписывал ему исследователь. Композиция литературного произведения, конечно, содействует его «художественной ценности», но возможна ли такая единая композиция (с симметрично построенным концом и началом) в сочинениях, написанных как дневник и не подвергшихся существенной авторской переработке— скажем, в дневниках Л.Н. Толстого? Мнение Н.С. Трубецкого о сознательном, столь изысканном расположении Никитиным отдельных частей его рассказа неразрывно связано с предположением, что «Хожение» было не путевыми записками, а памятником, созданным с начала до конца уже после его путешествия.
«Плодом единого литературного замысла, осуществленного после возвращения из путешествия за три моря, т. е. по дороге в Смоленск», т. е. мемуарами, написанными задним числом, считали «Хожение» и авторы, ставившие вопрос о его литературном характере среди других вопросов, например А.М. Осипов, В.А. Александров и Н.М. Гольдберг, а также Н.В. Водовозов. Н.В. Водовозов утверждал, что если Никитин иногда говорит о своих переживаниях в настоящем времени или выражает «недоумение, чем закончится то или иное приключение, то это является литературным приемом, к которому автор прибегает для большей драматизации рассказа»[1388].
Как «писателя оригинального, старавшегося придать экзотичность своему изложению», рассматривал Никитина и С. Н. Шамбинаго в своей краткой, но, к сожалению, весьма неточной заметке о нем в десятитомной «Истории русской литературы»