Какова же была «Индийская страна», увиденная Никитиным? Мы уже упоминали здесь «Сказание об Индийском царстве» – послание индийского «царя-попа», проникшее на Русь в XIII–XIV вв. Афанасий Никитин нигде не обнаруживает знакомства с этим памятником, и мы не знаем, читал ли он его, но для того, чтобы понять, как представляли себе русские люди XV века. Индию, вспомнить о нем необходимо. Индия в представлениях современников Никитина – это прежде всего блаженная земля, расположенная невдалеке от рая, где нет «ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека», ибо она «полна всякого богатьства»[1399]. Совсем другую Индию увидел Афанасий Никитин: «В Ындейской земли княжат все хоросанцы, и бояре все хоросанцы, а гундустанцы все пешеходы, …ходят борзо, а все наги да босы… А земля людна велми, а сельскыя люди голы велми. А бояре силны добре и пышны велми» (Л, л. 446; Т, л. 376). «Хоросанцы» это, по терминологии путешественника, чаще всего – то же, что «бесермена» – мусульманские завоеватели, подчинившие в XIII веке. Индию и основавшие в центре ее Делийский султанат, из которого в XIV веке выделилось государство Бахманидов, куда и попал Афанасий Никитин. Господствующим «бесерменам» противопоставляются в его изложении «гундустанци», «индеяне», «сельские люди» – завоеванное коренное население Индии, индуисты по религии.
В «Индийской стране» Афанасий Никитин ощущал себя прежде всего «гарипом» – иноземцем, «белым человеком», противостоящим всем «черным мужам и женам», смуглым жителям Индии (независимо от вероисповедания), но особенно «бесерменам», которых он воспринимал как хозяев страны. Как же он мог вести себя в этой сложной обстановке?
Разновременность и разнослойность записей Никитина не позволяет дать однозначного ответа на этот вопрос. В веселые часы Никитин с удовольствием вспоминал о гостеприимстве «черных людей», в часы отчаяния бранил их всех, но гораздо чаще предметом его осуждения были «псы бесермена», «залгавшие» Никитину о выгодности индийской торговли и побудившие его совершить путешествие в Индию, преследовавшие его и принуждавшие к перемене веры. Принуждение это по временам казалось Никитину неодолимым: «Ино, братие, русстии християня, кто хощет поити в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да воскиликнув Махмета да поити в Гундустаньскую землю» (Л, л. 445а).
Опасность насильственного обращения в мусульманство постоянно угрожала Никитину в Индии. С индуистами отношения складывались легче и проще – у «индеян», по сведениям тверского купца, было «80 и 4 веры», причем «вера с верою не пиет, ни яст, ни женится» (Т, л. 377–377об.); ни одна из этих вер не претендовала на единственность; как свойственно политеистам, «индеяне» не мешали иноземцам верить во все, что им заблагорассудится[1400]. Но мусульмане были монотеистами и «правоверными»: подобно христианам и иудаистам они претендовали на то, что их вера единственно истинная. Именно поэтому они постоянно требовали от Афанасия, чтобы он обратился «в Махмет дени» (магометанство), «много» понуждали его «в веру бесерменскую стати» (Л, л. 445 об., 452, 454).
Как же поступил Никитин? В научной литературе было высказано за последние годы два противоположных мнения об этом.
Американская исследовательница Г. Ленхофф, автор специального исследования «За тремя морями: путь Афанасия Никитина от православия к отступничеству», уже самим заголовком своей работы высказывает ее идею: Афанасий Никитин не сохранил в Индии православной веры, а обратился в ислам. Как и ряд русских исследователей, Г. Ленхофф не доверяет прямым заявлениям Никитина о том, что он отправился в Индию «от многие беды», будучи ограбленным по дороге на Кавказ и не имея достаточных средств для благополучного возвращения на Русь. Г. Ленхофф считает Афанасия купцом, имевшим «какое-то представление о том, что ждало его за Каспийским морем», разведывавшим «легендарные рынки Индии», участником «поисков новых рынков». Верность Афанасия вере была несовместима с его «интересами купца и успехами путешественника»[1401]. Торговые интересы Никитина в Индии требовали его обращения в мусульманство. Свидетельством его отступничества и, в сущности, единственным доказательством тезиса об обращении Никитина в ислам служат для исследовательницы полумусульманские-полухристианские и «креолизированные арабские» молитвы, читающиеся в «Хожении», а также замечание Афанасия в одном месте его записок о могуществе «Мамет (Махмет) дени» (Магометовой веры). Что касается неоднократных утверждений Никитина, что он не мог точно соблюдать православных праздников только из-за того, что при ограблении в пути лишился «книг» и что, несмотря на давление мусульман, не оставил христианства, то они рассматриваются в работе Г. Ленхофф как заведомо лживые и имеющие целью скрыть от русских читателей (и оправдать для себя) свое отступничество. Таким же образом отвергается в статье Г. Ленхофф и рассказ Никитина о том, что он сообщал индуистам о своем христианском, а не «бесерменском» исповедании: Никитин был купец, объясняет исследовательница, ему надо было торговать с индийцами, поэтому он в разговоре «отбросил» свое мусульманство[1402]. Путешествие Никитина, пишет Г. Ленхофф, «начиналось со стандартной православной молитвы», но заключительная мусульманская молитва «не оставляла сомнений относительно сущности его веры»[1403].
Вывод этот находится в явном противоречии с многократными утверждениями Никитина о его верности христианству – утверждения эти, как мы уже отметили, отвергаются Г. Ленхофф как ложные. Но предполагаемый «путь Никитина от православия к отступничеству» противоречит также поведению и судьбе автора «Хожения». Как и обращение в христианство, обращение в ислам совершается путем определенного обряда – но в мусульманстве, в отличие от христианства, обряд этот имеет ясную и очевидную форму обрезания. Если Никитин в Индии обрезался, то ехать после этого на Русь (а ведь он не остался в татарском Крыму, а направился дальше к Смоленску) было самоубийственным актом. За отступничество бывший православный христианин подвергался у себя на родине тягчайшему наказанию – ему могла грозить даже смертная казнь[1404]. Если же Никитин этого решающего обряда не совершил – то чего стоило его обращение в «правую веру» в глазах мусульман? Скрыть свою принадлежность или непринадлежность к исламу было одинаково невозможно и в Индии и на Руси – и одинаково опасно в обеих землях.
Нарисованная исследовательницей эволюция автора «Хожения» «от православия к отступничеству» также не выдерживает критики. Фраза: «За молитву святых отецъ наших, господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй мя, раба своего грешного Афонасья Микитина сына» была сказана Никитиным не в начале его пути и не тогда, когда он начинал свои записки. Фраза эта читается лишь в Троицком списке (л. 369) и, как и фраза о хожении «за три моря», могла быть написана только задним числом – по завершении записок. С другой стороны, никакой двусмысленности в рассказе Никитина о том, что из-за гибели «книг», (т. е. богослужебных книг) он затруднялся с определением православных праздников, нет. Календарь древней Руси был, как и в наше время, солнечным, но так называемые переходящие праздники, и в первую очередь Пасха, определялись на основе довольно сложных соотношений между солнечным и лунным календарем; для установления ежегодно переходящей даты Пасхи служила специальная таблица – «пасхалия». Календаря и пасхалии, очевидно, и лишился Афанасий при ограблении. В мусульманских странах употреблялся иной календарь – лунный. Мог ли Никитин вычислить Пасху без пасхалий? Первое время (особенно в Иране, где он еще встречался с единоверцами), наверное, мог: дело в том, что в древнерусском календаре существовал не только счет дней, но и счет недель – каждая неделя (включая пасхальную) имела свое имя. Если Никитин в начале вел счет не только дней, но и недель, то он мог установить день пасхи и без пасхалии; однако долго держать в памяти эту сложную систему было трудно. Неудивительно, что в Индии (где совсем другая система сезонов) он сбился со счета и определял день пасхи наугад, ориентируясь по мусульманским праздникам. Нет основания поэтому не доверять упоминанию Никитина в его записках, что, начиная с четвертой пасхи, проведенной вне Руси, он вынужден был «гадать» христианские праздники «по приметам» (Л, л. 449, 452, 456) – но все же неуклонно отмечал эти сомнительные даты.
Гипотеза об обращении Никитина в ислам представляется, таким образом, неубедительной. Но не более убедительна и высказанная недавно Б.А. Успенским противоположная точка зрения, согласно которой для ортодоксального христианина Никитина вся Индия, независимо от исповедания ее различных групп, была «нечистым местом» – территорией, не «связанной с Божьей властью». И вести себя там можно было только «неправильно». «Хожение» Никитина рассматривается с этой точки зрения как сознательная антитеза паломническим «хожениям» по святым местам – своего рода «антипаломничество», а записи на тюркском (или татаро-персидско-драбском) жаргоне как «заведомо неправильные»[1405].
Но основная, значительная часть «Хожения» написана все же по-русски. Была ли эта часть, по мнению Б.А. Успенского, тоже «неправильной» в глазах ее автора? Что же касается фраз, написанных на восточных языках, то они в значительной своей части примыкают к русскому тексту, повторяют и развивают мысли, изложенные в этом тексте. Так, известное заявление Никитина о Русской земле начинается с русских слов «А Русь…» и далее Афанасий Никитин на тюркско-персидском языке призывает божие благословение на Русь и говорит, что на свете нет страны, подобной ей (Л., 453–454). Было ли это заявление в глазах самого автора «Хожения» заведомо «неправильным»? На разных языках написано и рассуждение Никитина о «правой вере». После иноязычной фразы (по поводу могущества индийского мусульманского султана) «Мухаммедова вера им годится. А правую веру бог знает» следует у Никитина русский перевод ее второй части: «А правую веру бог ведает. А правая вера – бога единаго знати, и имя его призывать на всяком месте чисте чисто» (Л, л. 456).