[1413]. Но рассуждения такого рода постоянно возникали в среде метэков, – в частности, среди «гарипов», живших под мусульманской властью. Почву для них давало и само мусульманство, возникшее как третья монотеистическая религия и воспринявшее значительную часть учений двух предшествующих. В Коране отдавалось должное и Ветхому, и Новому Завету, признавался авторитет ветхозаветных пророков и Иисуса, сына Марии, и говорилось, что «Мессия, Иса, сын Мариам» – «слово» Аллаха и «дух его», что Аллах подкрепил его «духом святым». Поэтому и мусульманская молитва со словами «Иса рух оало» (Иисус дух божий), которой заканчивается «Хожение за три моря» (Л, л. 458 об.), не казалась Никитину недопустимой для христианина. Поэтому он вполне искренне выражал свои убеждения, когда заявлял в уже процитированном нами тексте: «А правую веру бог ведает. А правая вера – бога единаго знати, и имя его призывать во всяком месте чисте чисто» (Л, л. 456)[1414]. Русский «гарип» приходил, таким образом, к своеобразному синкретическому монотеизму, признавая критерием «правой веры» только единобожие и моральную чистоту.
Но решение это не могло быть принято ни одной из двух «вер», между которыми приходилось выбирать Никитину. Ислам чтил библейских пророков и Иисуса (не признавая его все же Богом Сыном), однако последним пророком он считал все же Магомета, и истиной в последней инстанции – магометанство. Такой же истиной в последней инстанции почитало себя и православие – и вовсе не всякий человек, признающий единого бога и соблюдавший моральную чистоту, признавался носителем «правой веры». Напротив, все неправославные и уже во всяком случае все нехристиане именовались «погаными», т. е. язычниками.
Компромиссное решение, найденное Никитиным, не освобождало его от положения «гарипа» в «Гундустане», не сулило оно ему ничего хорошего и на родине. Мировоззрение автора «Хожения за три моря» и вообще оказывалось весьма далеким от той системы воззрений, которая становилась господствующей в объединенном московскими великими князьями Русском государстве. О неортодоксальности воззрений Афанасия Никитина свидетельствует и одно из наиболее известных мест «Хожения», – то, где высказывается его любовь к Русской земле. Сравнивая между собой разные области – Севастию (греческое поселение в Малой Азии), Гурзыньскую (Грузию), Турскую, Волосскую (Молдавскую), Подольскую (украинская область Польско-Литовского государства) земли. Никитин записал далее «А Русь…» и перешел на тюркско-персидский язык: «…Бог да сохранит! Боже, храни ее! На этом свете нет страны, подобной ей. Но почему князья Русской земли не живут друг с другом как братья? Пусть устроится Русская земля, а то мало в ней справедливости. Боже, боже, боже, боже!» (Л, л. 453 об. – 454)[1415].
Почему автор перешел на иноземную речь? Л.С. Баранов объяснил такую предосторожность тем, что Никитин здесь выразил любовь к «Русской земле в целом и боялся быть обвиненным в измене как подданный тверского князя»[1416]. Это объяснение совершенно неубедительно: из этого факта, что Москва стала со второй половины XV века центром единого Русского государства, Л.С. Баранов сделал поспешный вывод, что любовь к «Русской земле в целом» была чужда всем остальным русским князьям и они считали идею единства Русской земли «изменой». В Твери, как и в других русских землях, переписывались и распространялись древние киевские и владимирские памятники, прославлявшие Русскую землю, и тверские князья не только не запрещали таких прославлений, но и сами, начиная с XIV века, претендовали на роль объединителей Руси. Во второй четверти XV века, когда два сильнейших государства Восточной Европы – Московское великое княжество и Литовское государство – переживали тяжелые междоусобные войны, тверской великий князь Борис Александрович стал одним из сильнейших князей Руси. Он помог Василию Темному, свергнутому и ослепленному московскому князю, вернуть утраченный престол. Придворный писатель Фома, написавший «Похвальное слово» Борису Александровичу, именовал его «новым Ярославом» (имея в виду киевского князя Ярослава Мудрого), «самодержавным государем», «царем». Именно в Твери, по всей видимости, возникла первоначальная версия: сказаний о Мономаховом венце, где рассказывалось, что владимирские, а вслед за ними и тверские князья происходят от «Августа кесаря»[1417]. Общерусский летописный свод, сложившийся на Руси в середине XV века (так называемый «свод 1448 г.»), резко осуждал отсутствие «братских» отношений между русскими князьями (житие Бориса и Глеба, рассказ о столкновении братьев князей под Липицей в 1216 г., роль Юрия Даниловича в убийстве его «брата» тверского князя Михаила и т. д.); призывая их к единству в борьбе с Ордой, он вместе с тем признавал местные вольности (особенно новогородские) в единой Руси[1418].
Опасным для Никитина при возвращении на Русь оказывалось не выражение любви к Русской земле в целом, а заявление, что «князья Русской земли не живут друг с другом как братья» и что на Руси «мало справедливости». В какой степени воззрения автора «Хожения за три моря» были связаны с русской общественной мыслью его времени? Никитин мог знать «Похвальное слово» инока Фомы и «свод 1448 г.». Панегирическое Похвальное слово Фомы едва ли оказало на него влияние – там не было вообще никакой критики русской действительности XV века, но «свод 1448 г.» с осуждением столкновений между «братьями»-князьями, возможно, отразился на данной Никитиным характеристике «Русской земли», где князья – «не живут друг с другом как братья». Однако наибольшего внимания заслуживает уже отмечавшееся в научной литературе совпадение между взглядами Никитина и воззрениями людей, выступавших после него – представителей новгородско-московской ереси конца XV в. (так наз. «ереси жидовствующих»)[1419]. Особенно решительно подчеркивал близость Никитина к еретикам А.И. Клибанов. Считая, что еретическое движение существовало не только в Новгороде и Москве, но и в Твери, А.И. Клибанов предполагает, что идеологические споры, связанные с этим движением, повлияли на Афанасия Никитина. Никитин, по мнению А.И. Клибанова, был последовательным противником учения о троичности бога; именно поэтому он в своей заключительной молитве употреблял определение «Иисус – дух божий» – «не сын божий, а дух божий». Не доверял А.И. Клибанов, как впоследствии и Г. Ленхофф, искренности утверждений Никитина о невозможности соблюдения им христианских праздников из-за потери «книг»: «Сокрушения Афанасия Никитина по поводу несоблюдения церковных праздников, неоднократно высказываемые им в своем сочинении, имеют смысл иронии»[1420].
Предположение о связи Никитина с тверскими еретиками вызывает сомнения уже потому, что прямых данных о еретическом движении в Твери XV века у нас нет – единственным свидетельством такого движения можно было бы считать послание Иосифа Волоцкого против еретиков, отвергающих иконное изображение Троицы, адресованное архимандриту тверского Отроча монастыря Вассиану[1421]. Что же касается заявления Никитина, что он потерял счет церковным праздникам из-за отсутствия «книг» (пасхалии), то мы уже отмечали, что нет оснований отвергать это заявление. Нет у нас основания и для того, чтобы видеть в словах арабской молитвы, помещенной в конце «Хожения», отражение сознательного еретического творчества Никитина. Скорее перед нами – порождение своеобразного синкретизма Никитина, признавшего «правой верой» любой монотеизм, лишь бы он сочетался с духовной чистотой.
Но если мы не можем предполагать зависимость Афанасия Никитина от русских вольнодумцев XV века, то стихийное совпадение его взглядов с учениями многих из них очевидно. В споре с еретиками их противники отвергали утверждение вольнодумцев, что богу «приятен» человек «во всяком языце» (исповедании), который боится бога и «творит правду»; обличители ереси возражали на это, что так можно было считать до воплощения Христова; после же воплощения богу «приятен» только христианин[1422]. Близкую к воззрениям Никитина идею высказывал в XVI веке и еретик Феодосий Косой: «Вси людие едино суть у бога – и татарове, и немцы и прочие языцы»[1423]. А другой свободомыслящий публицист XVI века, Иван Пересветов, повторил и слова Афанасия Никитина об отсутствии «правды» в Русской земле. «Таковое царство великое, и сильное, и славное и во всем богатое царство Московское, есть ли в том царстве правда?» – спрашивал в сочинении Пересветова мудрый «Петр волоский воевода». И служивший ему «москвитин» Васька Мерцалов признавался, что хотя русская вера «добра», но в государстве «правды нет». Тогда Петр воевода заплакал и сказал: «Коли правды нет, то и всего нет»[1424].
Пересветов едва ли читал «Хожение за три моря» и наверняка не знал фразы Никитина, записанной не по-русски. Но он имел одну общую черту с Никитиным – он тоже остро ощущал окружающую несправедливость и тоже был чужаком в стране, где писал свои сочинения. Правда, на этот раз такой страной оказывалось «Московское царство», куда Пересветов приехал, через Венгрию и Молдавию, из Польско-Литовского государства; сам он был представителем западнорусского населения этого государства – вероятнее всего, белорусом[1425]. И хотя писал Пересветов по-русски превосходно, с очень небольшим числом полонизмов, и утверждал, что ведет род свой от Пересвета – героя Кулик