– Однако ж когда от нас отрезают что-то, будь то конечность, волос или что-нибудь еще, то оно гниет, теряя бессмертие. Причем если старейшина очень стар, то гниет моментально, чернея. Так что я весьма допускаю, что южные маги могут колдовать над нашими, кхм… частями.
– А Зостра ра’Шас?
– Она вполне могла подтолкнуть некоторые события, чтобы они случились, как я и говорил ранее. Так что успокойся, попроси прощения и забудь об Уильяме: он больше тебе не принадлежит.
– Нет, – покачал головой Филипп. – Здесь что-то нечисто.
– Ты слишком упрям. – Горрон положил ему на плечо руку с перстнем. – Еще раз говорю, успокойся и забудь… Но даже если бы ты признался Уильяму до суда, то, думаю, результат остался бы тем же: Лилле Аданы и тогда бы прогуливались вдвоем в саду, как мать и сын. С той лишь разницей, что тебе не пришлось бы извиняться за грубый обман.
– Согласен с вами. Но бумагу мне добудьте.
– Все равно упорствуешь! Все стучишь лбом в камень? Как скажешь… Будь по-твоему, помогу! В любом случае, как это обычно бывает, гонец либо не вернется, либо вернется ни с чем. Но, может, хоть это тебя успокоит… – Пожав плечами, герцог убрал руку с плеча друга, отошел вглубь комнаты и уселся в кресло напротив разожженного камина.
– Спасибо. Вы еще не передумали ехать со мной в Брасо-Дэнто?
Распластавшись в кресле, Горрон де Донталь вытянул свои туфли вперед, к пылающему камину. Напоминающий черного кота, у которого в глазах отражается огонь, он зевнул. Затем почесал живот сквозь бордовый кафтан с вышитыми на нем золотыми дубовыми листьями и произнес уже поддавшимся сну голосом:
– Поеду… Тем более что с твоим начинающимся безумием нужен хоть кто-то, кто будет присматривать за тобой. – Герцог прикрыл глаза и шепнул, проваливаясь в дрему: – Эх-эх… а у меня за камином не уследили, потух… Хотя знают же, черти, что я так люблю подремать перед ним, радуясь, как танцуют для меня языки пламени. Пожалуй, скажу Летэ про нерадивость слуг…
– Тогда отдохните у меня, – ответил ему граф, продолжая глядеть в окно. – Здесь вас никто не побеспокоит. Йева в своей комнате, как и Леонард.
Филипп увидел, что Лилле Аданы возвращаются из сада, и отошел от окна. Здесь у него не было никаких дел, которыми он обычно окружен в Брасо-Дэнто, поэтому граф прилег на широкую кровать под балдахин, сложил руки на груди и прикрыл старые глаза. Подобно родственнику, он погрузил себя в состояние дремоты. Все прочие старейшины тоже были в своих покоях и подремывали: кто сидя, кто лежа, а некоторые и стоя – находились и такие умельцы.
Так уж получалось, что именно старейшины, способные бодрствовать месяцами напролет, очень любили поспать. Это считалось приятным времяпрепровождением. А некоторые столь преуспевали в этом занятии, что, утомившись от жизни, могли посвящать ему много лет. Например, такие, как Марко Горней. Слыша внутри себя голос главы обо всех судах и собраниях, Марко продолжал спать. Ему не хотелось зря открывать глаза. Он лежал на каменном подобии алтаря в своей пещере, сцепив воедино руки, пока неподалеку шумно срывался с крутой скалы водопад. Воздух в пещере был пропитан ледяной сыростью. Столетиями холод и голод точили облик Марко, отчего он стал напоминать скорее зверя, чем человека. Эта участь постигала всех тех, кто добровольно и надолго лишал себя очага, речи и одежды.
Впрочем, сообщение Летэ о последнем суде, на котором предстояло решить судьбу бывшего человека, Марко Горней пропустить не смог. С усилием разлепив веки, он также нехотя пошевелился, присел со скрипом, и с него осыпались ветки, грязь и снег. Поводя плечами, он тогда решил впервые за многие годы посетить Йефасу. С чувством неудержимого голода, одетый лишь в старый кафтан былых времен просторного и широкого кроя, выбрался он из своей пещеры, спустился по камням и достиг людского поселения. Марко выпотрошил нескольких селян, возвращающихся вечером из леса, а затем направился в сторону ближайшего тракта. Там он отобрал лошадь и деньги у какого-то загулявшего гонца, предварительно его иссушив. И уже после повстречал своего друга Синистари, вместе с которым поехал в сторону Глеофа.
Именно поэтому не стоит удивляться, что Молчаливый замок стал таким тихим, несмотря на множество гостей. Все дожидались ужина в Красном зале, привычно подремывая.
Когда Уильям возвращался в покои вместе с графиней, он все пытался понять: почему Брасо-Дэнто был таким живым, шумным, с топотом по лестницам и почему здесь колышется почти осязаемая тишина? Это непонимание его беспокоило. Уже в комнате Уиллу по наказу пришедшего лекаря пришлось прилечь и отдохнуть. Почувствовав навалившуюся усталость, он сцепил пальцы точь-в-точь как Филипп и неожиданно уснул.
В свою очередь, пожилая Мариэльд тоже прилегла на кушетку около окна и, подперев голову рукой, прикрыла веки – стала мраморным изваянием.
Солнце поднялось над замком куда выше, нежели поднимается на Дальнем Севере, но светило скупо, холодно, с трудом пробиваясь сквозь плотно сомкнутые зимние облака. Чуть позже в покои вошла служанка, чтобы сдвинуть гардины в хозяйской комнате. Она передвигалась тихо, на цыпочках, боясь потревожить сон графини и ее сына. Время текло неторопливо, лениво, а снег все так же продолжал засыпать Йефасу вместе с окрестностями. Наконец наступил вечер. Снегом укрыло как сад, так и замок. Проснувшиеся старейшины выглядывали из окон, находя в зимнем пейзаже продолжение своих безмятежных сновидений. В некоторой неторопливости, которая считалась здесь за правило, они одевались в лучшие наряды и тихо спускались в Красный зал, прозванный так из-за обилия красных гобеленов с черной окантовкой, укрывавших стены.
Уильяма коснулась легкая рука. Он открыл глаза.
На него робко глядела одна из служанок – та, что ранее готовила его наряд. Сейчас она тоже держала в руках вещи и, когда он присел и спросонья посмотрел на нее, положила их рядом и тихонько выпорхнула из покоев, как ночная птица. Кушетка, где лежала графиня, была уже пуста. Среди вещей обнаружилась и сума Уилла, с которой он прибыл в замок.
Поднявшись, Уильям подошел к окну, оперся о холодный подоконник из гранита и недолго полюбовался тихим ночным парком. Зиме хватило одного дня, чтобы прочно обосноваться здесь, вырасти сугробами, сокрыть все под толстым покрывалом.
В тишине надев ноэльский костюм, состоящий из черных чулок, скрепленных на голени тонкими ремешками, шаровар до икр, двух рубашек, верхняя из которых была бледно-василькового цвета и запахивалась слева направо, а также синего кушака, Уильям бросил взгляд в зеркало и невольно вздрогнул. Он не узнал сам себя… Из отражения на него смотрел кто-то другой… Юлиан? Нет, не Юлиан… Не бывает, чтобы человек так быстро становился кем-то другим! Однако он поймал себя на мысли, что до сих пор считает себя человеком, коим уже не являлся. Тогда он коснулся коротких волос с несколькими серебряными трубочками, пригладил их и, покачав самому себе головой, направился к выходу из комнаты.
«Просто перетерпеть», – взволнованно решил Уилл.
Уильям оглядывался в пустом мрачном коридоре, пока не услышал, как тихонько отворилась дверь другой комнаты.
Оттуда бесшумно вышла Мариэльд де Лилле Адан. Графиня протянула ему серебряный перстень с выгравированными вокруг крупного сапфира олеандрами. Точно такой же, только поменьше, мерцал на ее пальце. В смятении Уильям поблагодарил и надел это роскошное украшение, почувствовал приятную тяжесть.
– Теперь ты Лилле Адан, – сказала ему графиня. – Никогда его не снимай…
Взяв сына под локоть, она отправилась на ужин со счастливо-чинной улыбкой.
Уильям шел рядом, стараясь держать руку так, чтобы графине было удобно. Ему казалось, что его рука больше ему не принадлежит и даже тело двигается окостенело, неестественно, словно им управляет чья-то чужая воля. Они медленно брели по лабиринту черных коридоров, кое-где освещаемых светильниками. И только ближе к Красному залу им стали встречаться другие старейшины, которые тенями рождались из примыкающих коридоров или своих покоев.
– Прекрасный вечер, сир’ес, – здоровались они.
У них были ничего не выражающие бледные лица.
– Ваш сын очнулся? Как хорошо на нем сидит ноэльский костюм, – говорили другие.
– О, Юлиан! – как порыв свежего воздуха, неожиданно донесся голос Горрона. Он вышел из-за угла, одетый в узкий бордовый кафтан.
Пользуясь случаем, Уильям как можно вежливее выпутался из руки графини, что не ускользнуло от взора наблюдательного герцога, и протянул ему ладонь. Они обменялись рукопожатием.
– Здравствуйте, господин Донталь, – улыбнулся Уилл.
И тут же замер… Улыбка пропала с его лица. Через плечо герцога он увидел приближающегося графа Тастемара вместе со своими детьми. Уильям сразу же одернул руку, отошел на несколько шагов назад и напряженно вперился в свои мягкие туфли. Сам граф посмотрел на него пристально, из-под хмурых бровей, под которыми притаилась печаль, и только потом, как полагалось, первым поприветствовал старую графиню. Та удостоила его лишь снисходительным кивком.
Йева тоже смотрела на сына графини, но уже с ласковой улыбкой. Ей понравились его подстриженные волосы, которые теперь открывали высокий лоб и придавали лицу благородства. Ей понравилась и эта причудливая одежда, подчеркивающая гибкий благодаря годам стан. Счастливая оттого, что милому ее сердцу мужчине больше ничего не угрожает, она сделала к нему шаг, но, опередив девушку, Уильям тут же отступил. Он скользнул по ней безразличным взглядом.
Остановившись, Йева вспомнила о словах отца и, бледная и притихшая, тоже уставилась куда-то в сторону.
Все это время Леонард, прячась за спиной графа, злобно зыркал на Уильяма, но стоило Мариэльд единожды спокойно взглянуть на него, как он сразу же опустил голову.
После этих перекрестий взглядов, напоминающих схватку на клинках, победившая графиня Ноэля улыбнулась всем свысока и взяла сына под локоть. Где-то неподалеку заиграла лютня. Зал, где проходил ужин, находился за поворотом. Мариэльд де Лилле Адан повела Уильяма за собой, а тот, стараясь держать спину прямо, шел рядом с ней. Лишь раз он отчего-то посмотрел через плечо на семейство Тастемара, но тут же отвернулся – взгляд его на миг сделался больным, страждущим.