Даже сюда, до окна, долетал манящий аромат крови. С жадностью Юлиан потянул его носом, прикрыл веки. Ненасытность давала о себе знать. Его клыки были белоснежно остры, ломили, и он уже привычно пригладил их языком, чтобы успокоить.
– Я бы тоже испить крови, тео, – прощебетала Фийя, заметив едва потемневший взгляд. – Мы в последний раз пить в Молчаливом замке, в подвал, куда нас отводить слуги.
– Только не здесь.
– Но почему же?
Впрочем, ей не ответили.
Служитель остановился и остался неподвижно лежать до рассвета… По небу ползли пригнанные с севера тучи. Чуть погодя посыпал мелкий, но частый снег. Бедолагу начало стремительно заметать – и вот он уже стал напоминать скорее простой сугроб, нежели символ ужасной божественной кары.
Пока не наступила ночь, Юлиан решил закончить еще одно дело и достал из седельной сумки выигранный у капитана тугой кошель. Звякнув им и повесив его на пояс, вампир покинул комнату, первый этаж, а затем и постоялый двор, пока не растворился в снежной завесе, как призрак.
Сумерки уже обволокли Большие Варды.
Посматривая на белоснежный сугроб, под которым лежал служитель, Юлиан миновал его и качнул сам себе головой. Он пересек небольшую округлую площадь, поскрипывая сапогами из телячьей кожи, постучал в дверь дома. Дверь открыла жена вождя и, увидев лицо посетителя, едва не рухнула в обморок.
– Я хотел бы увидеть вождя Эхора, – ровным голосом сказал Юлиан.
– Он у купца Осгода…
Чтобы не пугать бедную поселянку больше положенного, Юлиан развернулся и зашагал прочь. Вслед ему глядели с ужасом, выплевывая с губ молитвы Ямесу. Кажется, думалось вампиру, он уже смирился с тем, что в глазах прочих он демон…
Чтобы не торчать посреди площади пугалом, Юлиан пошел в сторону дома Осгода. Это был крепкий, кондовый дом, и стоял он подле постоялого двора; четыре его окна выходили на двор. Отсчитав их, Юлиан понял, что его разместили ниже комнаты Лины. Потом поднялся по ступеням, постучал. Стоило жене Осгода увидеть бывшего рыбака, как ее лицо растянулось в такой же гримасе ужаса, как у жены Эхора, а сама она точно так же отшатнулась назад. Разве что, стоит отдать ей должное, догадалась придержать молитвы при себе.
Разрешения Юлиан спрашивать не стал – оно и так будет дано из страха, – переступил порог, прошел к гостиной, откуда доносились голоса.
В доме было уже темно, но он ясно различал обстановку. А ведь в детстве, когда ему пару раз выпала возможность побывать в этих комнатах, он проходил их не иначе как с распахнутым ртом! Ему казалось, что господин Осгод едва ли не богатейший человек в мире, что его скамьи с резными ножками, кровати из темного и светлого дерева, цветастые занавески на окнах, сундуки с настоящими железными замками свидетельствуют о почти что королевском достатке! Что же, улыбался Юлиан, обычные деревянные скамьи, кресла, столы и сундуки, простенький камин… Вот и весь скромный достаток…
Голоса стали громче, отчетливее, и Юлиан попытался придать своему виду уверенное спокойствие.
Посреди гостиной, за столом с зажженными свечами, сидел на скамье купец Осгод в своем теплом спальном платье, а напротив – вождь Эхор. В углу, в креслах, сидели Линайя и Генри. Генри поглаживал большой живот своей жены, а та, навалившись на подлокотник и подперев кулачком щеку, смотрела куда-то вдаль, точно не замечала ничего. Юлиана она, впрочем, заметила сразу же. У нее перехватило дыхание, и девушка сначала побледнела, а потом покраснела.
– Приветствую, – произнес Юлиан.
Мужчины разом дрогнули, как будто к ним вошла сама смерть. Едва не опрокинув скамью, на которой сидел, Эхор подскочил, а господин Осгод так и не шелохнулся, лишь нахмурился.
– И тебе здравствуй, – сказал басом Осгод. – Или к тебе уже надо как к вашему сиятельству? И челом бить? – Перед ним была большая опорожненная кружка, пахнущая пивом. Капли стекали по его окладистой бороде с небольшой проседью.
– Меня мало волнует, как вы ко мне обратитесь. Пусть даже как к его сиятельству. Все равно мне известно, что вы скажете, когда я повернусь к вам спиной… А пока надо обсудить одно дело… – ответил Юлиан и, повесив плащ на вешалку, присел за край стола.
– Чего надобно?
Юлиан чувствовал, что они боятся его куда больше, чем он их, поэтому воспрял духом. Голос его окреп.
– Я приехал помочь своей матери. Ее вылечили от болезни, но в таких условиях ей больше жить нельзя. Поэтому я собираюсь приобрести тот стоящий у мастерской сапожника дом, что вы с вождем выставляли на продажу по весне. За двести пятьдесят даренов… Я увидел, что он до сих пор не продан.
Нежеланного гостя, а также его перстень с мерцающим синевой сапфиром, чудные одежды, короткие волосы и украшения в них купец Осгод окинул взглядом исподлобья. Затем отодвинул кружку и отер черную бороду. Ему едва кивнул вождь Эхор.
– Да, он до сих пор продается. И как бы мы ни хотели тебе отказать, но, видимо, сделать этого не сможем. – Купец грохнул локтями по столу, укладывая их.
– Хорошо, тогда давайте оформим бумаги.
– Ну давай, – ответил купец.
Эхор, который чувствовал себя не очень уютно рядом с бывшим рыбаком, а ныне каким-то графом Ноэля, привстал и принялся отряхивать колени и зад.
– Осгод, дружище, пойду-ка я к своей женушке. Переживает, поди ж. Как бы чего не… Думаю, справитесь без меня… – промолвил тихонько он.
– Справлюсь, – ответил купец.
– Пап, я с тобой! – подскочил на ноги Генри. – Сладкая моя, Линушка, пойдем домой. Пора спать!
– Я побуду с отцом, – качнула головой Лина.
Хлопнула дверь. Вождь и его сын позорно скрылись. В комнате стало слишком тихо, и две свечи на столе, догорая, роняли на все окружающее слабый рассеянный свет. Впрочем, вампиру виделось все: и одутловатость лица купца Осгода, и то, как резко он постарел за год, и трепетный взгляд Лины.
С трудом поднявшись из-за стола, купец подошел к сундуку, со скрипом откинул крышку и отыскал там бумагу, чернильницу и перо. Он вернулся, сел за стол, чуть ближе к вампиру, и принялся писать купчую. Дышал он шумно, тяжело, точно заработавшийся конь, и, прислушавшись к его сердцу, Юлиан заметил, как прерывисто оно стучит. Тогда он послушал сердце его дочери и понял, что купец, вероятно, болен.
Вскоре ему передали купчую. Юлиан проверил каждую букву, потом снял с пояса тяжелый кошель с заветными даренами, раскрыл… и сообразил, что забыл заранее достать оттуда серебряный браслетик.
Осгод тяжело выдохнул.
– А врала, что потеряла, – поглядев на браслет, нахмурился он и принялся ощипывать писчее перо своими большими пальцами. – Хорошо, хоть насчет девственности не соврала…
Юлиан не выдержал:
– Я собирался прийти к вам тогда, после дня Аарда, чтобы просить руки вашей дочери!
Однако купец своего гостя ответом не удостоил, только поглядел из-под сведенных бровей, как перед ним раскладывали стопки даренов, по десять монет в каждой. Он принялся пересчитывать их, скрупулезно перекладывать в более аккуратные и подогнанные друг к другу стопки. Затем, приняв подписанную купчую, Осгод недовольно зыркнул на сточенное перо, снова поднялся и зашагал к сундуку. Оттуда он достал нож, очинил им гусиное белоснежное перо. Его дыхание было таким же надрывным, тяжелым. Закончив работу, он расписался и передал один экземпляр покупателю.
– Спасибо, – сказал Юлиан.
Купец продолжал уперто не замечать его присутствия, как какую-то тень, что рассеется, стоит лишь солнцу подняться из-за остроконечных горных вершин. Нахмуренный Юлиан, понимая, что ему не рады и пора уходить, подошел к Лине и вложил украшение в ее ладошку.
– И тебе спасибо, – шепнул он. – За все… И прости меня.
Черноволосая Лина приняла браслет, прижала его к сердцу и смогла только кивнуть, побаиваясь родного отца. В ее глазках ненадолго воссияла светом первая и, возможно, самая большая любовь всей ее жизни, и она едва не расплакалась, прикусив губу.
Посмотрев на ее обремененный живот, Юлиан вернулся к краю стола и дождался, когда чернила подсохнут, чтобы скатать документ. Про себя он отметил, что девушка теперь пахнет для него иначе. С полгода назад она пахла нежностью, чистотой и фиалками, которые так любила вплетать в косы. Но, потянув носом подле нее, он почувствовал только, как заломило от жажды клыки. Теперь для него Лина стала человеком, не более… Им уже не суждено идти по одной тропе, тем более его тропа вьется под темными елями, в ночи и безмолвии… Накинув на плечи плащ, Юлиан у порога гостиной обернулся, посмотрел на девушку в последний раз, а губы его изогнулись в грустной улыбке. Он вышел из дома под густо падающий снег.
На постоялом дворе его ожидала Фийя.
Нежная и покорная, она, завидев в глазах хозяина вожделенный огонь, догадалась, чего тому хочется. Поднявшись с кровати, она распахнула серое платье из мягкой ткани. Оно упало к ее ногам, и айорка протянула ручки, улыбнулась своими остренькими, как у дикой кошки, клыками. Поцеловав ее в сладкие губы, Юлиан вдохнул ее запах… Запах женщины…
Поутру, выбравшись из-под пышного одеяла, Юлиан оделся и подошел к окну. Он распахнул ставни и всмотрелся в площадь. Бедного служителя уже убрали, по крайней мере на прежнем месте его не было. Снег сильно припорошил Большие Варды. Утро было одетым в ослепительно-белое. Улыбающаяся от своего простого счастья айорка закуталась в одеяло, приблизилась к Юлиану и прильнула сзади. На это он развернулся и поцеловал ее.
Где-то наверху скрипнула ставня. Юлиан поднял глаза, и ему показалось, что то были ставни окна Лины. Показалось ли. Впрочем, вздохнув, он поспешил покинуть свою комнату и постучал в дверь к Мариэльд.
Графиню он застал сидящей на краю кровати, пока Ада заплетала ее длинные серебристые волосы во множество кос, украшая их. На старой женщине было серое теплое платье с высоким воротом.
Юлиан склонил голову в знак уважения.
– Доброе утро, мой любимый сын.