— Еле нашёл вас, барин, — тяжело выдохнул он.
— Лев… Письмо? — Качалов словно подпрыгнул, чувствуя, как бешено колотится сердце.
Уваров молча кивнул и дрожащей рукой достал из-за пазухи помятый конверт.
Парень распечатал его.
Бумага была тонкой, пахла ландышем и грейпфрутом — духами Лизы, её запахом.
Дрожащие пальцы Сергея жадно развернули лист.
Почерк Минской был нервным, угловатым.
Первые же слова вонзились в сердце, словно клинок:
«Всеволод»…
Не «Сергей».
Не «дорогой Серёжа».
«Всеволод». Его настоящее имя, его тайное, почти постыдное прошлое, вытащенное на свет.
Оно звучало в начале текста как приговор. Как окончательное прощание с миражом Сергея Качалова.
«Пишу, рискуя многим. Отец решил мою судьбу. Этой зимой, ещё до Крещенских морозов, я стану женой Игната Морозова. Человека, которого я не знаю, не люблю, но который, по расчётам отца, выгоден ему. Брак уже предрешён, контракты подписаны. Сопротивляться бесполезно: я в заточении, как птица в клетке».
Сергей схватился за стол.
До зимы считанные недели.
«Умоляю тебя, Всеволод, именем всего, что было нам дорого, не приезжай! Ни под каким видом! Не пытайся меня увидеть, не посылай вестей. Твой приезд будет не подвигом, а смертным приговором. И не только для тебя. Отец… его ярость не знает границ. Он видит в тебе лишь позор, угрозу чести рода. Он не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить тебя. А моя жизнь… она станет невыносимой пыткой. Его гнев обрушится и на меня с удесятерённой силой. Отец публично отречётся от меня или заточит в монастыре, лишь бы стереть само воспоминание о нас. Ты погубишь и себя, и меня».
Слова плясали перед глазами.
«Ты погубишь и себя, и меня». Он перечитал это место дважды, трижды.
Почему?
Из-за его происхождения?
Это было жестоко, несправедливо, но… понятно. В словах Лизы сквозила какая-то иная, более личная, более страшная угроза.
Что-то, что заставляло умолять не приезжать, даже если он мог что-то изменить.
Разве что из-за его рода, который проиграл родовую войну?
Он остался один, последний из Пожарских. Скрывающийся изгой.
«Прости за слабость. За то, что не дождалась, поверила худшему, когда ты пропал после прорыва. Пути назад нет. Забудь меня. Построй свою жизнь вдали. Это последняя просьба твоей Лизы».
Подписи не было.
Только клякса, похожая на слезу, в самом низу листа.
Она не подписала. Не смогла.
Гулкая тишина окутала комнату.
Сергей опустился на стул.
Бумага смялась в его руке.
Он видел то, чего не мог видеть, потому что никогда не был на «большой земле»: каменные стены имения Минских под Псковом, лицо Андрея Макаровича, искажённое ненавистью. Лиза в заточении, у окна, умоляет не ехать.
Почему? Что скрывается за её ужасом?
Взгляд Пожарского, острый и требовательный, впился в Уварова.
Слуга стоял, прислонившись к стене у двери, избегая смотреть в глаза своему господину.
— Лев. Ты видел её? Говори. Всё. Каждую мелочь.
— Видал, барин. Как и докладывал в шифровке из Пскова… С трудом пробился. Сторожа у Минских — кремень. Удалось проникнуть только через кухню, и то только на второй неделе, подкупив мальчишку золотом.
Он запнулся.
— Барышня была одна. У окна. Вид… нездоровый. Бледная как полотно. Синяки под глазами огромные, будто не спала неделями. И…
— И что? — Всеволод рванулся вперёд, нависая над слугой как тень. — Говори, Лев! Не тяни!
— И платье на ней… свободное, барин. Мешковатое. Такое, какое носят… — Уваров опустил глаза, щёки его покраснели от смущения. — … когда ждут ребёнка. Чтобы скрыть.
Сергей замер.
Весь мир перевернулся.
— Беременна, — почти шёпотом произнёс молодой человек.
Вот он, ключ ко всему. Невысказанная катастрофа в её письме.
Не только позорная связь с Пожарским, но и внебрачный ребёнок — смертный приговор чести рода Минских.
Для Лизы — монастырь или изгнание.
Для ребёнка — клеймо.
Для него — ярость отца, способного на всё.
Обрывки воспоминаний нахлынули на Всеволода: их страстная ночь в Братске после побега из пустынной западни. Страсть. Страх. А затем его внезапное исчезновение на два долгих месяца. Он думал, Лиза поймёт. Но как ждать, не зная, жив ли он? Как ждать, узнав о ребёнке?
Её бегство в родовое гнездо, ставшее тюрьмой. И решение отца: срочно выдать замуж, чтобы скрыть «ошибку».
Все кусочки пазла встали на свои места с ужасающей ясностью.
Боль пронзила Всеволода. Он оставил любимую наедине с этим ужасом. Его исчезновение подтвердило худшие опасения. Теперь Лиза платила страшную цену.
— Она… передала что-то? Слово? — хрипло спросил Всеволод.
— Нет, барин. Только письмо. Я заметил, что Елизавета писала его торопливо, оглядываясь по сторонам. А когда уходил… — Уваров снова запнулся. — … она как будто прикрыла живот рукой. А взгляд… пустой. Страшный.
Сергей закрыл глаза.
Он представил её у окна. Бледную. Рука на животе. Пустой бездонный взгляд.
Его ребёнок.
Его дитя.
Вина смешалась с яростью: на себя, на отца, на предков, развязавших родовую войну, на прогнивший мир титулов. Он открыл глаза. В них не осталось ни растерянности, ни отчаяния. Только холодный как клинок огонь.
«Не приезжай»?
Теперь он обязан ехать. Но не как просящий или опальный Пожарский.
Теперь он приедет как герой.
Ему нужен подвиг.
Не жест.
Не просто спасение.
Что-то громкое, героическое, неоспоримое.
То, что заставит замолчать тех, кто судачит о его роде.
То, что вознесёт его имя так высоко, что даже Минский не посмеет это игнорировать.
То, что даст право потребовать руки Лизы не из милости, а как заслуженное признание силы.
У юноши было всего несколько недель, чтобы совершить невозможное.
Подвиг, который прогремит на всю империю.
Подвиг, который смоет позор Пожарских славой, выкованной в огне.
Он посмотрел на смятое письмо. Затем на родовой клинок стихии «Дыхание огня».
И улыбнулся.
Всеволод Пожарский уже знал, что будет делать.
Рёв переделанного паротурбинного двигателя «Стрижа» сотрясал не только стальную палубу под ногами, но, казалось, и само пространство вокруг портала.
Между двумя исполинскими каменными столбами, покрытыми мерцающими рунами, клубилась и переливалась радужными бликами пелена — врата в «Новоархангельск».
Я стоял на капитанском мостике, опираясь руками на холодную сталь ограждения.
За спиной был Сергей Рыбаков, ставший капитаном бронепоезда, по переговорной трубе он отдавал распоряжения в машинное отделение.
Его голос, привыкший перекрывать грохот моря, легко брал верх и над урчанием турбин.
Он знал, как управлять кораблём. Даже если этот корабль теперь ехал по рельсам.
— Малый ход! — скомандовал я и почувствовал, как гигантская стальная махина подчинилась, плавно качнувшись.
Рельсы, уложенные моими людьми всего несколько дней назад, вели прямо к порталу. Каждый метр этого пути — результат усилий Марсова и Лунева.
За «Стрижом», словно хвост змеи, тянулись двадцать хвостовых платформ, доверху забитых рельсами, шпалами и прочими материалами для пути. Наш конвейер снабжения.
Я знал, что следом уже формируются новые составы из «Яковлевки», везущие свежие рельсы с моего завода.
Мы медленно вползали в переливающуюся завесу. Ощущения были такими же, как обычно при переходе в портал, — лёгкое покалывание кожи, искажение света. На мгновение мне показалось, что тело растягивается…
И вот мы вынырнули на другой стороне. Нас встретил жаркий и влажный воздух «Новоархангельска», где утренний туман окутывал горы.
Почти сразу же грохот «Стрижа» был заглушен гулким вздохом толпы, собравшейся на плацу военного лагеря.
Перед нами разворачивалась картина, от которой у меня самого перехватило дыхание.
Лагерь был полон людей в форме: не просто солдат, охотников, пограничников телепорта, но и моряков.
Целые подразделения флотских, видимо, те, кто остался на берегу во время внезапной атаки монстров на колонию и не смог пробиться к своим кораблям в Балтийске.
Их синие бушлаты и бескозырки резко выделялись на фоне серо-зелёных мундиров сухопутных войск.
А лица…
Это был не просто интерес или удивление.
Это был шок, смешанный с чем-то глубоким, почти личным. Моряки узнавали в стальном чудовище на рельсах черты знакомого силуэта. Шёпот пробежал по рядам, нарастая как прибой:
— «Стриж»… Да это же «Стриж»!
— Господи, неужели это он? Но как⁈
— Смотрите, башни главного калибра… кормовая надстройка…
— Он же сидел на мели в «Ярцево»! Его подняли? И поставили на рельсы⁈
Над мостиком гордо реял имперский штандарт и флаг дома Пестовых — скрещённые молот и книга на фоне гор.
И в этот момент произошло нечто невероятное.
Один из седых боцманов, грубый и весь изрезанный морщинами и шрамами, резко выпрямился.
Его рука взметнулась в безупречном флотском салюте в сторону проходящего мимо бронепоезда.
За ним — второй, третий…
И вот уже целые шеренги моряков, словно по невидимой команде, вытянулись по стойке смирно.
Белые перчатки офицеров прижались к головам.
Сотни глаз, полных изумления, уважения и какой-то щемящей ностальгии, провожали «Стриж».
Они салютовали не мне. Не бронепоезду. Они салютовали духу корабля, возрождённому в стальном чудовище на рельсах.
Я заметил, как из огромного командного шатра, находившегося почти в центре лагеря, вышла группа людей.
Во главе колонны шагал светлейший князь Андрей Николаевич Белов. Его плащ с золотым шитьём и имперским гербом казался нелепым на фоне грязи в лагере, но придавал фигуре неоспоримый авторитет.
Он не просто командующий. Он символ старого мира, который не собирался сдаваться. Белов шёл уверенно, без пафоса, без лишних жестов.