Я кивнул. Проблема исчезновения языков коренных народов Севера была мне знакома.
— Так вот, я и пытаюсь привить им любовь к родному языку. Устраиваю поэтические вечера, мы ставим спектакли по сказкам ненцев. В ваших стихах, я заметила, встречаются ненецкие слова — это очень приятно…
— Спасибо, Марина Сергеевна! — ответил я, немного смутившись. — Но ваш язык я, к сожалению, не знаю. Теперь буду учить!
Ненка посмотрела на меня и улыбнулась:
— Наш язык трудный! Много горловых звуков, придыханий. Пишется так, а читается по-другому. Язык хантов гораздо легче. У нас многие ненцы знают хантыйский язык, а вот ханты ненецкий редко осваивают.
Я пил чай и любовался Мариной Сергеевной: красивая молодая женщина искренне любила работу в школе, была предана своему народу, его языку, его древним обычаям.
— Константин Валерьевич, вы знакомы со стихами наших классиков? Леонида Лапцуя, например?
— Имена мне знакомы, но стихов я, честно говоря, не читал! — вздохнув, признался я.
— Я почитаю вам Лапцуя, его стихи о нашем языке. Вот послушайте:
«Язык наш веками отточен, / Как дедовский нож на бруске! / Язык наш без промаха точен, / Как пика в умелой руке…»
— Прекрасные стихи! — восхитился я. — А Лапцуй писал на русском или на ненецком?
— Он писал на двух языках! — с гордостью ответила учительница. — Просто вам я прочла по-русски. Вы знаете, в Салехарде живет вдова поэта, Елена Григорьевна. Она удивительный человек. Вам непременно надо с ней познакомиться! Вы легко найдете ее в Доме-музее Лапцуя. Она создала этот музей в память о своем муже…
— Марина Сергеевна, скажите, та девочка, которая последней читала стихи…
— Маша… Я знала, что вам ее стихи понравятся. Она очень талантлива, вот только…
— Что? Родители не хотят, чтобы она училась дальше? — предположил я, вспомнив разговор с учителем математики.
— У Маши нет родителей. Она сирота… — ненка тяжело вздохнула. — Ее мама умерла от туберкулеза, брат погиб, утонул в Оби. Отец начал пить и потом покончил с собой. Маша живет в интернате круглый год, в тундре у нее не осталось родных. Первое время она вообще ни с кем не разговаривала, все время плакала. А потом начала писать стихи. Может быть, поэтому ее стихи такие светлые: она словно убегает в мир поэзии, где живы мама, папа, братик…
Марина Сергеевна рассказывала, теребя край платка, а у меня в горле стоял комок. И словно из самого сердца звучали стихи маленькой ненки с большими черными глазами. Стихи искренние, нежные, добрые и в то же время наполненные такой болью…
Долгая дорога в школу
Я отвернулся и посмотрел в окно. Там по-прежнему кружил мелкий снег, и его бесконечное падение успокаивало, навевая легкую грусть…
— Марина Сергеевна, скажите… — я поднял глаза на ненку, — а как вы сами попали в школу?
Учительница вздохнула и тихо сказала:
— Я очень хорошо помню этот день, Константин Валерьевич. О школе я мечтала давно, лет с пяти. Старшие братья и сестры, приезжая на каникулы, много рассказывали об уроках, учителях. И вот, когда мне исполнилось семь, я сама наконец-то должна была отправиться в школу. Мама собрала чемодан с вещами; я помню красивую вязаную кофточку, которую подарил мне старший брат к первому школьному дню. Мы тогда кочевали далеко на Севере, и в конце августа за детьми из нашего стойбища прилетел вертолет. Учитель ходил по чумам со списком детей, говорил, что нам нужно быстрее собираться. И вот все дети уже побежали к вертолету, а мне вдруг не захотелось расставаться со своей любимой мамой! Я расплакалась, скинула с себя красную кофточку, надела ягушку и спряталась в чуме. Мама мне ничего не сказала, только покачала головой. Вертолет улетел, и я немного успокоилась. Вечером из стада вернулся отец и очень удивился, увидев меня в чуме.
«Что, наша малышка не хочет учиться?» — спросил он.
«Учиться хочу, а из дома уезжать — нет!» — сказала я и снова расплакалась.
Вечером, за чаем, мама с папой говорили мне, как важно учиться, что им трудно в жизни, потому что они неграмотные.
А через несколько дней снова прилетел вертолет. На этот раз вместе с учителем к нам в чум зашел милиционер, в форме и даже с пистолетом! Отец поднялся ему навстречу и сказал:
«Не стыдно с оружием за ребенком приезжать?»
Милиционер, совсем молодой парень, смутился и сказал, что у него просто такая работа. Вообще он оказался доброжелательным, спокойным человеком, как и учитель. Они долго говорили с отцом, потом со мной. Убеждали, что в школе я встречу своих братьев и сестер, что там совсем не страшно. Я все равно плакала, но мама начала собирать меня в дорогу. Собирала и приговаривала:
«Вот и за младшенькой моей человек в погонах прилетел! И старших дочерей с милицией в школу отправляли. Хорошо хоть, сыновья с первого раза уехали…»
В вертолете я ужасно боялась, сжалась в комочек, так и сидела до самого Белоярска. Потом учитель отвел меня в школу, где я действительно встретила братьев и сестер. Сначала я обрадовалась, но ночью опять плакала, потому что мамы не было рядом… Помню, плакала я так каждую ночь целый месяц, если не дольше. Учителя даже боялись, что у меня начнется какая-нибудь нервная болезнь. Но потом понемногу успокоилась, привыкла, начала учиться — до этого я просто сидела в классе и тосковала по маме. В декабре за мной на упряжке приехал папа и на каникулы отвез меня в стойбище. Только тогда я наконец-то смогла увидеть свою маму…
Марина Сергеевна замолчала, словно отгоняя наваждение, встряхнула красивой головой с длинными черными волосами и улыбнулась:
— А потом школьная жизнь увлекла меня, и я даже не хотела на каникулы возвращаться в тундру! Училась с удовольствием и с отличием окончила все девять классов средней школы в Белоярске. Потом училась в Салехарде, а оттуда уехала в Ленинград — поступать в Институт народов Севера. Окончив, сразу вернулась в родную школу, преподавать ненецкий язык…
— Марина Сергеевна, я говорил с Александром Петровичем о кочевых школах. Ведь было бы гораздо лучше не забирать малышей из чума, а учить их на месте, в тундре?
— Я тоже много думала над созданием кочевых школ! — кивнула ненка. — Как была бы я счастлива в детстве, если бы могла учиться, не расставаясь со своей мамой! Но пока для нас кочевая школа — красивая мечта. Правда, в Якутии созданы экспериментальные кочевые школы, но обычно это инициатива страстных, увлеченных своим делом учителей, государство лишь недавно обратило внимание на проблему образования в тундре. И самое главное — для кочевых школ сейчас просто нет учителей. Ведь учитель кочевой школы должен быть представителем своего народа, преподавать на родном языке: малыши в тундре русского не знают. А в нашей школе из преподавателей коренная только я…
— А если русский учитель выучит хантыйский или ненецкий язык и станет преподавать в тундре — чем не выход? — спросил я, представив романтичный образ смелых парней и девчонок, выпускников пединститутов, которые ездят по стойбищам, неся свет знаний.
— Русским будет непросто! — покачала головой ненка. — Жизнь в тундре тяжелая, удобств никаких нет. Да и доверять родители-кочевники больше будут своим, чем приезжим. Так что пока создание кочевых школ — дело будущего…
— Марина Сергеевна, а вы сами отправились бы преподавать в тундру? — Я внимательно посмотрел на молодую учительницу.
Передо мной сидела изящная, тонкая, ухоженная, совершенно городская женщина. Я не мог представить Марину Сергеевну в ягушке у очага в чуме, за выделкой шкур или на нарте, управляющей оленьей упряжкой…
Молодая ненка долго молчала, потом подняла на меня глаза и твердо произнесла:
— Да, я стала бы преподавать в кочевой школе. Хотя, если честно, уже привыкла к комфорту городской жизни. Но я помню свою трудную, долгую дорогу в школу. Помню, как плакала по ночам в чужом холодном здании интерната. И я хочу, чтобы путь к знаниям у моих маленьких земляков был более радостным, чем у меня самой…
Цена оленя
Работа в школе захватила нас целиком. Вечерами мы пили чай в уютной комнатке старого интерната и делились впечатлениями. Варе очень нравилось преподавать рисование, дети просто влюбились в художницу и даже на переменах не отходили от нее. Юра вел физкультуру и с гордостью рассказывал о своих учениках — маленькие ненцы были подвижными, спортивными и легко выполняли самые сложные упражнения. Один Горн пребывал в печали:
— Ну что я им могу рассказать? — сокрушался мой друг. — Начал показывать узлы — так они их все знают, только называют по-своему. Рассказываю про ориентирование — они мне называют десятки примет, о которых я даже и не слышал. Получается, что это я у них учусь, а не они — у меня…
— Ну и славно! — утешал Горна Юра. — Вот и учись, от кого еще такие тонкости о жизни в тундре узнаешь?
Шли дни, а мы пока не приобрели ни одного экспоната для музея. Признаться, я просто не знал, с чего начать. Ходить по поселку, спрашивая у каждого встречного: «Не продадите ли вы мне нарту или пологи и меховую одежду?»
Выручил меня Александр Петрович, с которым я поделился своими сомнениями.
— Подойдите к старику Афанасию. Его дом прямо за школой, там еще нарты во дворе стоят. Старик он одинокий, дочка бухгалтером в Аксарке работает. У него должно быть много предметов быта оленеводов.
— Афанасий… — задумался я. — Кажется, я встречал этого старика у кораля, он еще с палкой ходит?
— Вполне возможно! — кивнул учитель математики. — Афанасий любит молодых оленеводов учить, коллега наш, можно сказать…
Следующим вечером я пришел к дому, о котором говорил мне Александр Петрович. Постучал в дверь, и вскоре на пороге появился хозяин. Я сразу узнал старого оленевода.
— Здравствуйте! Можно к вам? — улыбнулся я старику.
— Заходи, заходи! — кивнул Афанасий. — Говори, чего пришел-то?
Я рассказал старому ненцу о музее, показал фотографию чума в Москве. Он важно кивал, рассматривая фото.