Семен Сэротэтто выезжал раньше, чтобы успеть к нашему прибытию собрать подписи в поселке Яр-Сале. Прощаясь, ненец сказал мне:
— Ты знаешь, Костя, а ведь наше письмо как тот старинный жезл с родовой тамгой, о котором я тебе рассказывал. Жезл, на котором каждый ставит свою подпись. Выходит, мандалада началась…
Безоленные люди
Ехать решили на «ямахе»: быстрее и надежнее, чем на «буране», ведь нам предстояло за короткое время посетить много отдаленных стойбищ. Мощный японский снегоход Петр попросил у своего друга.
— Бери, для такого дела не жалко! — кивнул пожилой хант. — Мне все равно сейчас ездить некуда, рыбачить-то нам не дают. Давеча с рыбой возвращался — сам не ловил: опасно, — купил у «сидячих» ненцев, что возле Нового Порта живут. Это, сам представляешь, четыреста километров отсюда. По реке дорога хорошая, да и снегоход мощный, но над рекой вертолеты кружат, пришлось по тундре объезжать, это еще крюк километров семьдесят! Рыбу привез, продал, подсчитал — на бензин больше потратил, чем заработал! Такая у нас теперь рыбалка…
В день отъезда погода испортилась: пошел снег, потеплело. Петр предусмотрительно привязал к нарте лопату, канистры с бензином. Евдокия вынесла для меня теплую малицу — как впоследствии оказалось, не зря.
— Евдокия, — сказал я на прощание, — вы, когда подписи по поселкам собирать будете, постарайтесь на глаза местным властям не попадаться. А то и у вас проблемы будут, и чиновники смогут еще до публикации письма следы своих преступлений попрятать — тогда комиссия, если ее и назначат, не обнаружит ничего. Помните «Ревизора» Гоголя? Нам надо неожиданно выступить, врасплох их застать!
— Я про это сама думала, Костя! — кивнула Евдокия. — Не переживай, все через надежных людей сделаю!
Я накинул капюшон малицы, затянул потуже пояс, сел сзади Петра на снегоход, и мы тронулись в путь. Дорога лежала на восток, в бескрайние просторы ямальской тундры…
Ехать было тяжело. Двигатель перегревался, из-под гусениц летели брызги ледяной воды и мокрый снег, застывая на нарте тяжелой снежной горой. Каждые десять-пятнадцать километров мы останавливались, давали отдых машине, счищали снег с нарты.
Сначала дорога шла по Оби, где из-под снега у берега уже выступала вода: весна в этом году выдалась ранняя. Во время одной из остановок я обратил внимание на каркас чума, одиноко стоящий на берегу.
— Петр, а почему чум не убрали? Да и не должно здесь быть оленеводов, — удивился я.
— А это не оленеводческий чум. Смотри, как жерди грубо обработаны. Это чум рыбаков. Мы и сами здесь летом рыбачим, у поселка Чапаевск — он там, наверху, с реки не видать…
— И что, жерди так же оставляете? — снова спросил я ханта.
— Да нет, я свои олы в сарай прячу вместе с лодкой! Жерди беречь надо — это у меня еще со времен работы оленеводом привычка, в тундре дерево редкость, сам знаешь! — объяснил Петр. — А вообще летом хорошо здесь! На этом мысе чумов десять стоит, дети бегают, играют — соседей много, им весело. Каждый день с Дусей на лодке в Обь ходим: одному трудно сети ставить, рыбу вынимать, помощник нужен. Рыбу на плавбазу сдаем по весу — от этого и зарплата зависит, и премии. Такая вот у нас жизнь, Костя…
Проехав еще километров десять, Петр снова заглушил двигатель.
— Ты смотри, даже «ямаха» перегревается! Дорога плохая, да и нарта у нас тяжелая, вон опять всю снегом засыпало!
Пока я сбрасывал мокрый, тяжелый снег с саней, Петр рассказал мне о мысе Салемал, который мы только что обогнули:
— Этот мыс — кладбище мамонтов. Каждую весну берег рушится, и люди бивни находят, огромные, больше лодки моей. Русские их продают, говорят, даже в Москву возят, а ненцы рукояти ножей вырезают, пуговки на упряжки…
Зимник, обогнув поселок Салемал, свернул в тундру. Вскоре Петр оставил трассу, и мы понеслись по слегка холмистой, поросшей низким кустарником равнине. Через десять минут я заметил на горизонте верхушки чумов, над которыми поднимался дымок.
— Это Воронки, здесь живут безоленные ненцы, — объяснил мне Петр, заглушив двигатель. — Бедно живут. Рыбачат, да рыбы-то нет, сам знаешь. После аварии на буровой по всей Нижней Оби рыбы не стало. Весной река начнет разливаться — так им даже каслать не на чем, чумы на себе будут перетаскивать…
Мы подъехали поближе, остановив снегоход у кучи нарубленного ивняка, служившего ненцам топливом. Стойбище состояло из пяти небольших чумов, представляющих собой жалкое зрелище: рваные шкуры покрышек были кое-как залатаны кусками старого брезента и полиэтиленом, многих жердей явно не хватало.
Залаяли собаки, нам навстречу выбежали дети в потрепанных малицах. Подняли головы мужчины, занятые вырезанием заготовок для нарт — единственной оставшейся возможностью заработать.
К нам подошел высокий ненец средних лет, с темной щеткой усов над четко очерченным волевым подбородком.
— Здорово, Петр! — пожал он руку моему спутнику. — Что, опять за рыбой едешь?
— Нет, Хасава, в этот раз не за рыбой! — ответил Петр и поведал ненцу о цели нашего путешествия. Пока Петр рассказывал, нас окружила толпа людей: мужчин, женщин, стариков, — которые внимательно слушали, согласно кивали.
— А это кто с тобой? — спросил Хасава, показав на меня.
— Это наш друг Костя, он письмо в Москву повезет! — представил меня Петр. — Ну что, подпишете?
Я протянул ненцу бланк письма президенту. Тот покрутил бумагу и со вздохом вернул мне.
— У нас здесь почти никто читать не умеет. Ты бы, Костя, прочел нам вслух, что в твоем письме.
Я обвел взглядом собравшихся людей: грязные, залатанные малицы, уставшие, отчаявшиеся лица, потухшие глаза. Эти люди уже не верили, что жизнь может измениться, они уже смирились с судьбой…
Жалость и одновременно разгорающееся в груди чувство протеста охватили меня, и, встав на нарту, я начал читать письмо президенту: «Отчаявшись добиться справедливости у руководителей местной власти, мы решили обратиться к Вам…»
Я читал в полной тишине, только ветер свистел между ножками нарты, и голос разносился над тундрой, над протоками Оби: «…Скважины в Обской губе и водоохранной зоне рек и озер приводят к отравлению водоемов и массовой гибели рыбы… Семьи рыбаков голодают и не могут вести достойное существование… Компенсации не выплачиваются в полном объеме…»
Я откинул меховой капюшон, ветер трепал края малицы, вырывал из рук лист бумаги, покрытый непонятными для местных ненцев значками:
«…В регионе отсутствуют условия для реализации продукции оленеводства и рыболовства, многие семьи живут натуральным хозяйством, не имея возможности купить даже самые необходимые вещи. Мясо и шкуры оленей предприятия принимают у местных жителей за ничтожно маленькие суммы. Запрет на свободную реализацию рыбы не позволяет коренным жителям зарабатывать своим трудом…»
Наверное, со времен установления советской власти тундра не слышала такого. «Мандалада началась…» — вспомнил я слова Семена Сэротэтто.
Когда я закончил читать, из толпы вышел молодой парень.
— Я в школе учился. Грамоту знаю! — не без гордости посмотрев на остальных, сказал юноша. — Давай за всех имена и фамилии напишу, а люди только подписи поставят!
Я согласно кивнул, парень устроился на сиденье разобранного «бурана» и начал аккуратно выводить на листе ненецкие фамилии: «Неркаги, Пуйко, Окотэтто…»
— Ну, где подписывать? — хмуро спросил Хасава.
— Вот твоя фамилия, здесь и подпиши! — кончиком карандаша указал нужную графу наш «писарь», как про себя я окрестил юношу.
Хасава взял карандаш и напротив своего имени нарисовал странную закорючку. Вслед за ним к «писарю» подходили другие ненцы и ставили рядом со своими фамилиями столь же замысловатые значки.
— Что они там рисуют, Петр? — тихо спросил я ханта, стараясь скрыть беспокойство по поводу испорченного, на мой взгляд, бланка письма.
— Это тамги. Родовые знаки. Как у тебя подпись! — спокойно ответил Петр. — По-другому они все равно подписать не смогут, так что не переживай!
— Да, пожалуй, такого необычного письма президент еще не получал! — покачал я головой.
Я смотрел, как рядом с фамилиями, аккуратно написанными почти каллиграфическим «школьным» почерком, возникают древние родовые тамги, и все сильнее ощущал глубину пропасти, которая отделяет этих безоленных ненцев от жителей крупных городов.
«Смогут ли вообще в Москве понять их проблемы? Ведь многие в столице даже не знают, что на свете существуют такие народы, как ненцы и ханты, в несчастьях которых отчасти виноваты и жители Москвы, беззаботно живущие за счет ямальских нефти и газа, добываемых такой ценой…»
Письмо подписали все взрослые жители стойбища, двенадцать человек. Когда мы уезжали, люди вышли нас проводить, и в их глазах я прочел робкую надежду. Надежду на то, что в далекой Москве не останутся равнодушными к их проблемам; что назначенная президентом комиссия разберется в ситуации и власти округа будут вынуждены обратить внимание на проблемы коренных жителей Ямала; что Ямало-Ненецкий автономный округ, один из самых богатых регионов России, не станет беднее, оказав помощь тем из своих коренных жителей, кто так в этом нуждается…
Коренной житель
Оставив позади стойбище безоленных ненцев, мы вернулись на трассу. Стемнело, температура резко упала, и раскисший от мокрого снега зимник покрылся жестким ледяным панцирем. Нарту заносило, управлять снегоходом стало практически невозможно, и Петр снова свернул в тундру — ехать по целине оказалось значительно проще.
Миновав поселок Понаевск, мы увидели вдали зарево — подобно всполохам северного сияния, подсвечивали небо огни Яр-Сале, центра Ямальского района.
Промчавшись по пустым улицам ночного поселка, мы остановились у большого деревянного дома.
— Здесь друг мой живет, Андрей Хороля, — повернулся ко мне Петр, снимая с лица покрытый инеем шарф. — Семен должен был его предупредить о нашем приезде!