— Я просто собирал фольклор! Истории о мандаладе. О том, как народ поднимал восстания против власти, которая села ему на шею! Поехали, Петр! — крикнул я ханту и вскочил на нарту.
— Если это какой-то тайный сбор подписей, вы об этом пожалеете! Слышите? Вас просто не выпустят из округа с этими вашими бумагами! — зло кричала женщина нам вслед, но «ямаха» быстро набрала скорость, и вскоре стойбище скрылось за высоким берегом реки.
Снегоход летел по тундре, нарта слегка вибрировала, пересекая снежные заструги. Я прислонился спиной к бочке с горючим и задумался. Думал о том, что заставило эту ненку пойти против своего народа? Она ведь не могла не замечать несправедливостей, которые творились в округе той властью, принадлежностью к которой она так кичилась. Неужели комфорт, деньги, ощущение своей значимости оказались важнее судеб соплеменников?
Постепенно смеркалось, на небе зажглись первые звезды. Хотя ветер стих, ночь обещала быть очень холодной. Снегоход шел ровно, двигатель пел свою монотонную песню, под двойным слоем шкур было тепло, и я не заметил, как задремал.
Проснулся я оттого, что Мирон со всей силы дергал меня за рукав мехового «гуся».
— Дядя Костя! Дядя Костя! Веревка перетерлась! — Мирон показывал рукавицей на ремень, которым был привязан рюкзак с фотоаппаратом и собранными подписями. Рюкзак уже угрожающе болтался на краю нарты, держась на каких-то тонких нитках. Я встал на четвереньки, пытаясь дотянуться до него, но в этот момент нарта подпрыгнула на снежном бугре, веревка лопнула, и рюкзак мгновенно исчез в черной мгле.
— О, черт! — я застонал. — Там же все подписи! Петр! Пёо-отр! Остановись! Стой! Сто-ой!
Мы с Мироном кричали что есть мочи, но Петр не слышал — намотав шарф поверх капюшона малицы, он оказался изолирован от всех звуков.
— Мирон, лепи снежки! — крикнул я. — Попробую в него попасть!
— Не лепится, дядя Костя! — всхлипнул Мирон, на мгновение став самым обычным мальчишкой десяти лет от роду. — Снег нелипкий, холодно!
— Держись крепко, не вставай! — прикрикнул я на Мирона. — Видишь, дорога вся в каких-то торосах! Я попробую на бочку влезть — может, дотянусь краем веревки до Петра! — С этими словами я лег животом на бочку с бензином и обрывком ремня пытался стегнуть ханта по спине. Длины ремня немного не хватало, я еще чуть-чуть подался вперед. В этот момент нарта снова подпрыгнула на одном из бугров, я кубарем полетел куда-то в темноту, ударился головой о лед и потерял сознание…
Когда я открыл глаза, меня поразила какая-то абсолютно звенящая тишина. «Вот так история!» — вслух сказал я, чтобы убедиться, что не оглох. Я лежал на спине под яркими и холодными звездами, усыпавшими все небо. Пошевелив сначала головой, потом руками и ногами, я с облегчением понял, что вроде бы ничего не сломал: толстая малица и надетый поверх нее меховой гусь смягчили удар, хотя скорость снегохода была под пятьдесят километров в час.
Поднявшись, я огляделся и попытался понять, где нахожусь. Находился я на какой-то реке, на одном из бесчисленных притоков Оби. Слева поднимался высокий берег, поросший чахлым лесом, справа тянулись пологие холмы. Посмотрев вперед, я заметил на горизонте слабое зарево.
«Если это Аксарка, то до нее километров двадцать, не меньше! — подумал я. — К утру дойду, если не замерзну!»
Я развернулся и пошел в прямо противоположную сторону — искать пропавший рюкзак с документами.
Идти по свежему следу снегохода было легко, я шагал быстро и вскоре согрелся. «Лишь бы Мирон не полез на бочку, чтобы докричаться до Петра! — лезли мне в голову тревожные мысли. — Так и шею свернуть недолго, мне просто повезло!»
Пройдя около трех километров, я увидел свой рюкзак, лежащий чуть в стороне от следов «ямахи». Отряхнув его от снега, я влез в лямки и зашагал обратно, в сторону зарева над далеким поселком. Я не унывал, надеясь на то, что Петр рано или поздно остановится, чтобы дать отдых снегоходу, и заметит мое отсутствие. Однако, одолев еще около пяти километров и напрасно всматриваясь в темноту перед собой, я начал терять надежду на то, что за мной в скором времени приедут. В голове закрутились неприятные мысли о волках, которых, по словам оленеводов, в этом году было больше, чем обычно. Я прибавил шаг, но вскоре вспотел. «Та-ак! — сказал я сам себе. — Этого еще не хватало! Сейчас вспотею, потом устану — и привет! Надо ровно идти, тогда, может, и доберусь…»
Я прошагал еще около трех километров. Следов снегоходов стало больше, они отходили в разные стороны от «моего» следа, и я стал опасаться, что собьюсь с пути. В этот момент мне послышалось где-то далеко впереди ровное гудение мотора. Я остановился и увидел вдали огонек фары. Луч прожектора бегал по тундре, явно кого-то разыскивая.
— Э-ге-ге! Петр! Я здесь! — закричал я, размахивая руками, хотя понимал, что увидеть и услышать меня с такого расстояния невозможно. Я кричал и прыгал, как вдруг на месте фары увидел красный огонек заднего стоп-сигнала, который через мгновение растаял во тьме. Я опустился на снег и тяжело вздохнул.
«Наверное, так чувствует себя потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове, когда видит вдали парус, который вскоре вновь исчезает в океане! — грустно подумал я. — Почему Петр развернулся? Ведь он был от меня всего в двух километрах, не дальше!»
Поднявшись, я вновь взвалил на плечи ставший почему-то очень тяжелым рюкзак и побрел к зареву на горизонте. Я шел, считая шаги, стараясь не сбить дыхание. «Начнешь засыпать — умрешь! — твердил я про себя известные каждому полярнику истины. — Присядешь отдохнуть — замерзнешь!»
Так прошло около часа. Неожиданно впереди вновь послышалось гудение мотора, свет фары ударил мне в глаза, и через мгновение рядом со мной остановилась «ямаха».
— Что, замерз? — спросил Петр таким спокойным голосом, словно у него каждый день из нарты вываливались русские этнографы. — Садись, поехали!
Я упал на нарту, и «ямаха», взревев двигателем, понеслась к поселку.
Дома Евдокия накормила меня горячим бульоном, поставила на стол огромную чашку сладкого чая. По телу разлилось приятное тепло, зубы перестали стучать, и я решил спросить Петра, что же произошло после того, как я «потерялся».
— Да что рассказывать? — пожал плечами хант. — Доехал я до дома, смотрю: Мирон весь бледный, трясется, сказать что-то хочет. Я его спрашиваю: где Костя? А он дрожит, двух слов связать не может. Ну, отвел его в дом, чтобы согрелся, а сам поехал тебя искать!
Мирон, сидевший за столом, виновато посмотрел на меня и опустил глаза.
— Так вот, — продолжал Петр. — Я же тоже уставший был, не запомнил, по какой протоке ехал. Поискал-поискал тебя и решил вернуться, Мирона расспросить…
— Так вот почему ты уехал! — воскликнул я. — Я свет фары видел, кричал тебе…
— Да, и так бывает, — кивнул Петр. — Мирон к моему возвращению уже успокоился и, как настоящий оленевод, подробно объяснил, где сумка упала, где ты с нарты улетел…
Я взглянул на Мирона. Он сидел, по-прежнему опустив глаза, но по щекам побежал румянец: мальчишке явно было очень приятно слышать слова Петра.
— Ну а потом все просто было. Я вернулся и тебя нашел. Так что и рассказывать здесь нечего! — спокойно произнес хант.
День оленевода
Утром в доме Серасховых было многолюдно. Я крепко пожал руку Олегу Тайшину, приехавшему на праздник с детьми, с радостью обнял Семена Сэротэтто — он ночевал у своих родственников и с утра зашел узнать, не вернулись ли мы.
После завтрака мужчины надели нарядные малицы и кисы, женщины облачились в красивые, расшитые бисером ягушки, и все отправились на Обь, где вскоре должен был начаться большой праздник — День оленевода. По дороге Семен рассказывал, что будет происходить во время праздника:
— День оленевода не так давно отмечать начали, только при советской власти. Так-то у нас в это время свои праздники: у хантов — Вороний день, у ненцев — праздник Молодого оленя, это когда первый теленок рождается, — неторопливо объяснял ненец. — Но потом советская власть решила все наши весенние праздники объединить в День оленевода. С тех пор и повелось…
— А что на празднике происходит? — спросил я.
— Да сейчас сам все увидишь! — улыбнулся ненец. — Гонки на оленьих упряжках будут, прыжки через нарты, метание тынзяна на хорей. Женский конкурс ягушек — у кого самая нарядная.
Но главное — люди издалека приезжают, общаются, новостями обмениваются.
На берегу Оби стояли десять больших красивых чумов, где хозяйки угощали гостей национальными блюдами: строганиной, вареным мясом, морошковым вареньем. По льду реки ходили нарядно одетые люди, повсюду стояли снегоходы и оленьи упряжки приехавших на праздник оленеводов. Я с удивлением обнаружил, что больше половины гостей праздника — русские жители Аксарки, пришедшие не только посмотреть на «экзотику» Севера, но и пообщаться с друзьями — ненцами, хантами.
— Костя, — Евдокия взяла меня за рукав куртки, — ты сегодня подписи не собирай! Мы сами все сделаем. И людей местных мы лучше знаем, и уж больно ты заметный в этом своем комбинезоне! Вдруг та чиновница, что вы в бригаде встретили, успела тебя кому-нибудь описать? Не будем рисковать! Ты просто походи, посмотри на наш праздник!
Я кивнул, согласившись с доводами Евдокии, и отправился бродить по шумному, кипящему весельем берегу Оби.
Особенно меня привлекли гонки на оленьих упряжках. Красивые, как на подбор, олени стремительно несли по твердому насту нарты. Гонщики, кто сидя, кто стоя, подгоняли упряжки длинными хореями, гортанно выкрикивая команды. Я любовался бегом оленей, как вдруг мне на плечо легла чья-то рука:
— Костя! Ты откуда здесь?
Я обернулся и радостно воскликнул:
— Гаврила! Вот так встреча!
Мы крепко обнялись, и Гаврила сказал:
— Мы всей семьей на праздник приехали! И Мария здесь, и Оля, и Сережа с Сашей. Сергей будет в гонках на «буранах» участвовать, целый месяц что-то со снегоходом делал. А Оля уже приз выиграла! Первое место на конкурсе ягушек! — Гаврила с гордостью посмотрел на меня. — Получила новенький генератор «Хонда». Теперь будет телевизор со своего генератора смотреть. Ну, пойдем, вон наши «бураны» стоят!