Мы прошли сквозь праздничную толпу и свернули к импровизированной стоянке снегоходов. На нарте сидели две женщины в ягушках, в которых я узнал Марию и Олю.
— Смотрите, кого я привел! — издалека крикнул Гаврила. Оля улыбнулась, Мария радостно заохала и обняла меня как родного.
— Оля, поздравляю! — подмигнул я девушке, кивнув на коробку с генератором. — Видишь, не зря ягушку шила!
— Не зря, не зря! — важно сказала Мария. — Да и какая ягушка красивая вышла, необычная!
Я посмотрел на Олину шубу. Ягушка была отделана широкими полосами бисерного шитья, где по белому фону шел голубой хантыйский узор, воротник был сделан из роскошных песцовых хвостов, на спину пошла шкура «самородного» оленя с четким, симметричным рисунком белых и черных пятен.
— Да, чудесная ягушка! — искренне восхитился я. — Никогда ничего подобного не видел!
Оля смущенно зарделась, а я спросил у Гаврилы:
— А где Сергей с Сашей? Соревнования вроде уже закончились.
— А вон они идут! — Гаврила показал в сторону реки. — Сейчас узнаем, как выступили!
Я поздоровался с братьями и спросил, как прошел заезд на «буранах».
— Да так, средне! — махнул рукой Сергей. — Что-то я перемудрил с двигателем! Только третье место…
— Ничего себе — третье место! — присвистнул я. — Да там мастера съехались со всего округа!
— Ну, всегда ведь мечтаешь о первом месте, правда? — улыбнулся Сергей. — Иначе зачем вообще состязаться? За первое место «ямаху» мужику дали. А мне — только лодочный мотор. Правда, тоже японский!
Поздравив Сергея, мы сели на нарты. Мария достала большой термос, разлила по кружкам чай. Отхлебывая горячий напиток, Гаврила взглянул на меня и сказал:
— Ты молодец, Костя! Мы твое письмо президенту прочли, все подписали: и я с Марией, и Оля с Сергеем…
— Откуда вы узнали? — изумился я. — Я же только вчера из тундры вернулся!
— Экий ты недогадливый! Сам, небось, попросил Сэротэтто и Серасховых ходить подписи собирать и забыл? — с улыбкой покачала головой Мария.
— Точно! — хлопнул я себя по лбу. — Так праздником увлекся, что выскочило из головы! А вообще многие подписали, не знаете?
— Многие! — кивнул Гаврила. — Почти все, кого я знаю, с кем разговаривал, о письме твоем упоминали. Этот День оленевода так люди и запомнят — День, когда подписи президенту собирали!
Я обрадовался, но в то же время подумал, что при такой широкой огласке трудно будет незаметно для властей довести до конца нашу мандаладу. Гаврила, словно читая мои мысли, спокойно произнес:
— Да ты не волнуйся! Мы, коренные, — люди немногословные. Если в лоб не спросят, не расскажем. Да и спросят — только плечами пожмем: мол, не помним никакого письма!
Праздник постепенно подходил к концу, люди разъезжались. Собрались в дорогу и Гаврила с семьей.
— Наш чум далеко стоит, почти в том месте, куда ты с Горном на лыжах пришел! — Гаврила улыбнулся на прощание. — Так что пора нам. Знаешь что, Костя, приезжай к нам летом! Летом совсем другая жизнь, каждый день каслать будем! На север пойдем, к священной горе Саурей. Приезжай, будем ждать тебя!
«Бураны» взревели двигателями, и вскоре два красных огонька растаяли в морозном воздухе. Я вздохнул и пошел домой, на Полярную улицу. Подписи были собраны, настала пора и мне собираться в дорогу…
Мюсерта
Вечером за столом в доме Серасховых собрались те же люди, что и в день моего приезда: Петр, Евдокия, Семен Сэротэтто. Мирон, умаявшись за день, спал в кресле. Мальчишка, по словам отца, был просто счастлив, попав на День оленевода. Мирон участвовал во всех конкурсах, которые устраивались для детей, выиграл несколько призов, а придя домой, тут же заснул: сказались и возбуждение от праздника, и усталость после нашего нелегкого путешествия.
Мы подвели итоги. Было собрано около шестисот подписей, что превзошло мои самые смелые ожидания. Семен хотел собрать еще, чтобы получилась тысяча, но я его остановил:
— Шестьсот подписей для народа, чья численность не превышает сорок тысяч человек, — это уровень референдума, понимаешь, Семен? Нам сейчас главное — быстро доставить письмо в Москву и напечатать его в газете. Я боюсь, что власти уже что-то пронюхали, а мне еще эту проклятую границу погранзоны переезжать…
— Я могу отвезти тебя в Воркуту через горы, — спокойно предложил Петр, словно речь шла о поездке в соседний поселок. — Там уже нет погранзоны, без проблем сядешь на поезд…
— Нет, Петр! — покачал я головой. — Поеду через Лабытнанги. Нам сейчас важнее всего скорость, иначе публикация письма не будет неожиданностью, чиновники успеют подготовиться. Мы это обсуждали неделю назад.
— Ну, тогда решено! — поднялся из-за стола Семен. — Отдыхай, завтра автобус рано выходит…
Утром меня пошли провожать на остановку Петр, Евдокия, Семен и даже Мирон, который успел хорошо выспаться. Обняв на прощание своих друзей, я с грустью сказал:
— Ну что, вот и закончилась наша мандалада?
— Почему? — вскинул брови Семен. — Мандалада продолжается! И будет продолжаться до тех пор, пока мы не решим проблемы наших народов!
Я вскочил на подножку автобуса, двери с шипением закрылись, и вскоре последние домики поселка исчезли за поворотом трассы.
В Салехарде я взял билет на вечерний поезд, и у меня еще оставалось целых полдня до отъезда. Решив не бродить бесцельно по городу, я достал телефон и набрал номер Татьяны Лар, ненецкой певицы, с которой познакомился во время открытия Северной коллекции своего музея.
— Татьяна? Нгани торова! — поздоровался я почему-то по-ненецки. — Это Костя из Москвы, директор музея, помните?
— Костя! Здравствуй, помню, конечно! Ты в городе?
— В Салехарде! Поезд сегодня вечером отходит…
— Костя, я как раз в гости собиралась к одному очень интересному человеку, пойдешь со мной? — неожиданно предложила Татьяна.
Я согласился, и вскоре мы встретились у магазина «Сармик», недалеко от центра города.
— О, сразу видно, что из тундры человек вернулся! — засмеялась Татьяна. — Весь в оленьей шерсти! Как экспедиция прошла?
— Да это не совсем экспедиция была. Скорее мандалада… — И я кратко рассказал ненке историю нашего путешествия. Татьяна внимательно слушала, кивала, потом неожиданно остановилась и сказала:
— У тебя с собой это письмо? Я тоже подпишу!
Я снял рюкзак, достал из кармана бланк, и Татьяна Лар подписала письмо президенту.
— Вот так! — улыбнулась она, возвращая мне карандаш. — Молодец, Костя! Из Москвы приехал, чтобы правды добиться! А мы здесь сидим в городе и только по телевизору отчеты властей слушаем, в газетах читаем о том, как все хорошо. Журналистам теперь трудно стало на Север приезжать, из-за погранзоны. А местные — все у власти «прикормленные»; что им велят, то и напишут. Жители Салехарда даже не знают, какие проблемы у оленеводов и рыбаков! Ничего, ты письмо опубликуешь, то-то власть всполошится!
Пройдя по улицам города, мы свернули к небольшому одноэтажному дому, окруженному низким деревянным забором. На стене красовалась табличка «Дом-музей Леонида Лапцуя». Закрыв за собой калитку, мы поднялись по ступеням и зашли внутрь.
— Здравствуй, Вероника! — Татьяна улыбнулась смотрителю музея, которая сидела у входа. — А хозяйка дома?
— Дома, Таня! Пойду позову ее!
Через минуту в прихожую вошла маленького роста, хрупкая пожилая женщина в сером пиджаке поверх белого свитера, с ясными и очень внимательными карими глазами.
— Нгани торова, Елена Григорьевна! — поздоровалась Татьяна. — Я сегодня не одна, гостя к тебе привела!
— Кто такой? — строго спросила хозяйка.
— Это Костя, он изучает культуру оленеводов, вчера из тундры вернулся. У него музей в Москве, чум ненецкий стоит…
— Чум? Это хорошо, Костя! — кивнула Елена Григорьевна. — А у меня музей моему мужу посвящен, поэту Леониду Лапцую. Слышал о таком?
— Конечно! — ответил я, с благодарностью вспомнив учительницу-ненку из Белоярска, и процитировал запомнившиеся строки:
«Язык наш веками отточен, / Как дедовский нож на бруске. / Язык наш без промаха точен, / Как пика в умелой руке!»
— О, на память знаешь? — изумилась Елена Григорьевна. — Ну пойдем, покажу тебе дом его…
Мы ходили по комнатам, хозяйка показывала вещи поэта, рассказывала о его непростой судьбе. Весь дом словно дышал творчеством, здесь хотелось остаться и писать стихи.
— Костя — тоже поэт, я его книжку читала! — сказала хозяйке Татьяна Лар.
— Это я сразу по его глазам поняла! — улыбнулась Елена Григорьевна. — Муж так же смотрел, когда стихи к нему приходили… Ну пойдемте, чаем угощу!
Мы прошли на кухню, хозяйка поставила на огонь чайник, и мне сразу стало ясно, почему дом дышит таким уютом: Елена Григорьевна продолжает жить в своем доме, который уже много лет назад стал музеем!
За чаем я рассказывал о своих путешествиях, о друзьях — ненцах и хантах, которые остались в тундре, о мандаладе, которая собрала лучших людей двух северных народов…
— Дай-ка письмо это посмотреть! — попросила Елена Григорьевна. Я протянул хозяйке письмо и опросные листы, ненка внимательно прочла текст, близко поднося бумагу к глазам. Потом молча взяла авторучку и поставила свою подпись внизу опросного листа.
Отложив в сторону письмо, Елена Григорьевна внимательно посмотрела мне прямо в глаза, словно читая самые сокровенные мысли. Потом взгляд ненки неожиданно вспыхнул, она взглянула словно бы сквозь меня, отчего мороз пробежал по коже, и очень тихо произнесла:
— Пыдар нюмд Мюсерта…
Взгляд Елены Григорьевны снова стал прежним, но меня взяла какая-то оторопь, я сидел, не сводя глаз с ненки, словно желая услышать продолжение этой странной фразы. Татьяна тихо взяла меня за руку и взволнованно шепнула:
— Не спрашивай! Я потом тебе все объясню!
После чая хозяйка проводила нас до дверей, приглашала заходить в гости. Елена Григорьевна снова стала обычной пожилой женщиной, и я не мог объяснить себе, что же произошло с ней за столом, не мог понять, что она говорила, явно обращаясь ко мне.