— Ну-ну, брат, у меня свои дела, а ты иди по своим!.. — прикрикнул я на оленя.
Но он и не думал уходить. Едва снег у меня под ногами пожелтел, как олень начал совсем уже бесцеремонно пихаться, и я с удивлением обнаружил, что он жадно ест желтый снег!
Когда я вернулся к чуму, Гаврила уже занимался хозяйством: осматривал старую нарту, у которой треснула ножка.
— Что, Костя, олень тебя в туалет провожал? — спросил ненец.
— Да, и еще он снег с мочой ел! Им это как, не вредно?
Гаврила усмехнулся и посмотрел на оленя, который по-прежнему бродил рядом со мной.
— Не вредно. Эти олени, которые у чума, совсем домашние. Вот этот, который за тобой ходил, — мочеед. Олени все мочу любят, но некоторые — особенно. Такие поближе к чуму держатся, от людей не отходят. Ладно, если по малой нужде пойдешь, а если по большой… Как соберешься, палку возьми, гони его, а то он тебе покоя не даст!
Гаврила помолчал, внимательно оглядывая сломанную нарту, и добавил:
— У чума не только мочееды живут. Есть еще авки. Мы каждому ребенку обязательно олененка дарим, чтобы играл с ним, привыкал с оленем общаться. Вот такой олененок и зовется авка. Дети их с рук кормят хлебом, ухой. Имена им дают, ошейнички красивые делают, колокольчики привязывают. Такого оленя нельзя в нарту запрягать, на мясо забить нельзя — до старости около чума живет.
А есть еще священные олени, какому-нибудь духу посвященные: Хозяину горы или реки либо Хозяйкам чума — Мяд Пухуця. Этих тоже нельзя запрягать, обижать нельзя — они как бы и не в нашем мире уже живут. Видишь во-он того, белого, со сломанным рогом? Его Нядай зовут. Кочевали мы как-то у горы Саурей, там наше священное место, жертвы приносим. И вот один олененок отставать стал. Красивый такой был, сам беленький, а хвост черный! Думали: знатный олень вырастет! А он отставал, отставал да и лег на землю, еле дышит. Мы никогда просто так оленей не убиваем — нельзя было маленького добить, чтоб не мучился. Оставили его, дальше пошли. Я только сказал: пусть Хозяин Саурея о нем позаботится! А когда осенью возвращались с летних пастбищ, мимо того места проходили — вдруг вышел нам навстречу олень! Я сразу Нядая узнал, приметный он был. Поняли мы, что Хозяин Саурея олененка спас, ему Нядая и посвятили. Семь лет с того случая прошло, вон какой красавец вырос. Ручной совсем…
Еще, Костя, у всех этих оленей имена или клички есть. Выбираем подходящее по характеру или внешне. А многих просто по цвету кличем: Беляк, Пепельный, Серый, Белый Нос, Черноухий…
Любим мы своих оленей! Олень, он ведь нам все дает: мясо и кровь, шкуры на одежду, жилами женщины шьют, из рога застежки делаем, рукояти ножей. Как оленя не уважать, не любить?
Я внимательно слушал, а Гаврила продолжал осматривать нарту.
— Ну что, Костя, поможешь нарту починить? Нам скоро каслать — кочевать, по-вашему, — надо все нарты проверить.
— Конечно, помогу! — обрадованно воскликнул я. — Вы только говорите, что делать надо!
Гаврила улыбнулся:
— Сначала чаёк попьем. А потом и нартами займемся…
Щедрый бог
Когда мы зашли в чум, Горн что-то записывал в дневнике, а Мария и Оля сворачивали спальные пологи. По тому, насколько аккуратно свернут полог, судили об опрятности хозяйки. Женщины собирали постели, поправляли шкуры, раскладывали подушки вдоль стенок чума. Я заметил, что Мария и Оля никогда не проходят под священной доской с иконами, и спросил об этом Гаврилу.
— Это священная сторона чума. Там женщинам нельзя ходить.
— Это я понял, что нельзя. А почему?
— Потому что священная сторона — мужская. Чум на две части делится: на мужскую и женскую. Линия эта через очаг проходит, через спальные пологи. И у чума два входа, а не один. Мы обычно все через женский заходим, но если на святилище собираемся, жертвы приносить духам, то открываем мужской вход, за священным платком, Торум Щищкам. — Гаврила показал на полотно с тремя вышитыми крестами, который закрывал заднюю часть чума.
— Но ведь женщины на мужской стороне часто сидят. Вон и Мария все время там шьет! — поднял глаза от своего дневника Горн.
— Женщинам на мужской стороне можно быть. Вообще чум — по-ненецки мя-а или, как ханты говорят, ор хат, лесной дом — женщине принадлежит, она здесь хозяйка. Мужчина в тундре должен жить, оленей пасти. В чум мы только кушать и спать приходим. Но нельзя женщинам под священной доской Торум Сахал проходить. Идет оттуда невидимая линия, сквозь Торум Щищкам, через мужской вход и дальше, до священной нарты, где мы духов своих храним. Линию эту переступать женщинам нельзя — ни в чуме, ни снаружи. Большой грех это, хэйвы называется. Любая женщина — она шаманка немного. Женщина детей рожать может, и раз в месяц, когда у женщин дни особые, открывает она двери в Нижний мир. Оттуда злые духи прийти могут, потому каждый шаг женщины опасность в себе таит. Мы, мужчины, даже женскую обувь никогда не трогаем, женщины ее в своей особой нарте перевозят, сябу называется. Если женщина через тынзян — аркан, по-вашему — перешагнет или через хорей — шест, которым оленей погоняют, — мужчина может заболеть, силы лишиться. Старики рассказывали, как в древности сражались наши богатыри. День бьются — по щиколотку в землю ушли, два бьются — по колено в землю ушли, на третий — по пояс друг друга в землю вогнали. А убить один другого не могут: раны сразу закрываются. И тогда зовет один богатырь свою сестру или жену. Та через хорей или тынзян врага переступает, раны его сразу кровоточить начинают, и умирает он. А сейчас у нас если женщина через ноги сидящего мужчины перешагнет, тот на ней жениться должен — иначе заберет женщина всю его силу. Так что ноги далеко вперед не высовывайте, — улыбнулся Гаврила.
— А если женщина случайно под Торум Сахал пройдет, что случится? — снова спросил Горн.
— Беда будет. Не с женщиной, нет. Духи зло причинят мужчинам ее семьи — в тундре, на охоте. Медведь нападет, деревом придавит, дорогу в пургу потеряешь… А если мужчина обычаи тундры нарушит: что-то возьмет без спросу, зверя лишнего убьет, птицу — тогда духи его женщинам отомстят или детям. Так-то вот… Мы специально проход у священной стороны заставили ящиками с продуктами, посудой, чтобы случайно кто не переступил. Можно, конечно, если женщина грешный шаг сделала, подошвы ее кисов дымом бобровой шкурки окурить, но даже это не всегда помогает…
Я вспомнил, как Мария окуривала подошвы нашей с Горном обуви, и спросил:
— Гаврила, расскажите, какие еще обычаи с чумом связаны? Ну, чтобы мы случайно не нарушили…
— У каждой женщины сумочка есть, тучан называется. Вон, смотри, Мария как раз из нее иголки достает… — Гаврила показал на свою жену, которая вместе с Олей опять шила красивую шубу. — Такой тучан девочка себе делает, как шить научится, и всю жизнь его хранит. Там нитки, иголки, наперстки, кусочки сукна, меха — все, что хозяйке для работы нужно. А как бабушка умирает, ей под голову ее тучан кладут, чтобы в Нижнем мире не с пустыми руками появилась. Мужчинам нельзя тучан трогать, грех это!
Мы с Горном посмотрели на Олю с Марией. У каждой под рукой лежал тучан: у Марии — уже старый, потертый, украшенный бубенчиками, а у Оли — совсем новый, с богатой вышивкой бисером.
— Еще в чуме особое место есть, тоже священное, — это очаг. Там Хозяйка Огня живет. Женщины, когда еду готовят, обязательно ей бросят что-нибудь: кусочек жира, мяса. Иначе обидится Хозяйка Огня и отомстит: ребенок кипятком обварится или еще что случится. А под очагом железный лист лежит…
— Это чтобы пожара в чуме не было, так? — уточнил Горн.
— Не только. Проходит через чум еще одна невидимая нить, через очаг к верхнему отверстию-дымоходу, у ненцев макода-си называется, у хантов — хон вус. Эта нить все три мира соединяет: Нижний, где злые духи живут, Средний, где люди, олени и Хозяева рек и лесов, и Верхний, откуда боги на нас смотрят. Под очагом железный лист лежит, чтобы злые духи не могли в чум пробраться, болезнь чтобы не наслали. Через железо нечистая сила пройти не может. А верхнее отверстие всегда открыто, чтобы боги могли видеть, как мы здесь живем…
— А доски пола? Они только для тепла или тоже священные? — продолжал выяснять Горн.
— И для тепла, и чтобы весной грязно в чуме не было, когда снег тает! — кивнул Гаврила. — А еще, если человек умирает, из этих досок гроб ему делают. Видели, может, в тундре могилы ненцев?
— Я видел, Гаврила! Давно еще, лет десять назад, мы с братом в поход пошли на Полярный Урал. Сначала мы подумали: ящик геологи бросили, хотели доски для костра взять. Посмотрели — а там скелет лежит… Ох и испугались мы тогда! — вспомнил я историю из своей юности.
— Да, это могила ненецкая была. Из досок гроб делаем, чтобы песцы или другие звери мертвого не потревожили. Вместе с покойным вещи его кладем: с мужчиной — оружие, аркан, упряжь, с женщиной — тучан, посуду, скребки для шкур. Нарту рядом ставим, перевернув ее. А на мужской могиле еще хорей втыкаем, которым покойный оленей погонял. Мужские могилы поэтому издалека видны… Только все вещи, по нашему поверью, умереть должны вместе с хозяином. Одежду мы режем, ружью ствол забиваем, аркан рвем, нарту ломаем. Тогда в Нижнем мире, где умерший потом жить будет, эти вещи целыми окажутся. Там, у Нижних Людей, все наоборот…
— Гаврила, а почему у вас в чуме православные иконы стоят, кресты на платке вышиты, лампадка горит? Вы разве христиане? — решился я задать щекотливый вопрос.
— Конечно, христиане! Хантов и ненцев давно крестить стали, когда русские только на Север пришли. Дед рассказывал, сначала наши предки не хотели креститься. Говорили русским: у вас свой Бог, у нас свои боги. Будем мирно жить, торговать будем, а от богов своих не откажемся. Тогда русские на хитрость пошли. У Обдорска, сейчас Салехард это, ярмарка каждый год проходила. И вот приезжает на ярмарку священник и давай кричать: «Эй, люди инородческие, самоеды да остяки! Кто веру православную примет нынче, тому подарки дадим: бабам — сукна отрез, бисер, иголки, а мужикам — ножи, топоры, чай и табак!»