— Святилище не на вершине, — объяснил мне Сергей. — Может, заметил, когда мы к горе шли, небольшой выступ, словно маленький чум? Это и есть дом Хозяина. Впрочем, святое место ты сразу узнаешь…
Я уже собрался идти дальше, как вдруг молодой ненец взял меня за руку.
— Подожди. Ты, хоть и носишь тайное имя, на это святое место первый раз идешь. Духи-хранители тебя не знают, всякое может случиться… — Сергей внимательно посмотрел на меня. — Положи в сапоги по одной монете. Это помогает. А когда доберешься до святилища, оставишь их Хозяину…
— Хорошо, Сергей! — кивнул я. — На следующем привале сапоги сниму и сделаю, как ты сказал!
— Ну, тогда удачи тебе, Мюсерта! — улыбнулся Сергей и, не оглядываясь, пошел в лагерь.
Путь на вершину оказался сложнее, чем я предполагал. Я взбирался на скалы и думал, каким образом ненцы поднимают к святилищу жертвенных оленей. О том, что жертвы приносят на вершине, мне рассказал Сергей.
«А может, я просто сбился с тропы?» — удрученно подумал я и опустился на камень перевести дух. Гора нависала надо мной серой громадой, подавляя своим равнодушным, холодным величием. Наползли низкие тучи, задул холодный ветер, тоскливо завывая в скальных расщелинах. Мне стало казаться, что я напрасно решился идти к святилищу, захотелось поскорее вернуться в лагерь, в уютный чум…
И тут я вспомнил про монеты! Стянув с себя сапоги, я пошарил в карманах и нашел две монетки по десять копеек. Положив их под стельки, я обулся и вдруг почувствовал, что стало легче — тоска отступила, облака рассеялись, снова выглянуло солнце, и я даже рассмеялся от нахлынувшей на меня радости.
«Как удивительно все устроено в мире! — размышлял я, выбираясь на тропу, которую действительно потерял, когда карабкался по скалам. — Не понимаю, как две обычные монетки в сапогах могут влиять на мое восхождение, но идти стало гораздо легче…»
Одолев последний подъем, за поворотом тропы я наконец-то увидел святилище. Небольшой скальный выступ, как и рассказывал Сергей, напоминал маленький чум, словно прилепленный к склону горы. Я подошел ближе. Сердце заколотилось в груди от странного предчувствия, когда я увидел Хозяина Белых Оленей. Большой деревянный идол с грубо вырезанными чертами, слегка наклонившись, смотрел вдаль, на бескрайние просторы тундры. Под ним лежала огромная гора побелевших от времени рогов и черепов жертвенных оленей.
— Здравствуй, Хозяин Белых Оленей! — поклонился я древнему богу. — Меня зовут Мюсерта…
Неожиданно поднялся ветер, и колокольчики, подвешенные к идолу, начали негромкий перезвон. Я слушал затаив дыхание, пытаясь понять, о чем говорит мне Хозяин Белых Оленей.
Ветер стих. Я опустился на камень, стянул с себя сапоги и бросил монеты к основанию идола, где стоял большой железный котел.
— Спасибо, что пропустил, Хозяин! — улыбнулся я. — Люди просили хорошей погоды, просили, чтобы ты защитил их оленей.
Твой Нядай, кстати, пришел к тебе. Помнишь, ты спас олененка семь лет назад? Теперь он привел большое стадо…
Я разговаривал с идолом как с живым существом, рассказывая о своей жизни в стойбище: об ошибках и неудачах, успехах и радостях, о том, как я стал оленеводом…
Древний бог внимал молча, испещренное трещинами, словно морщинами, деревянное лицо не выражало никаких эмоций, но я знал: Хозяин Белых Оленей слышит меня.
— Ты не возражаешь, если я сделаю несколько фотографий? — извиняющимся голосом спросил я. — Саша, очень хорошая девушка, не может подняться к тебе, но ей очень нужны снимки…
Снова раздался легкий звон колокольчиков, и я решил, что Хозяин Белых Оленей дал свое согласие. Достав аппарат, я сфотографировал святилище и понял, что пора уходить.
— Прощай, Хозяин Белых Оленей! — Я улыбнулся древнему богу. — Береги свой народ. Пусть у них будет много оленей и богатые пастбища на пути, где бы они ни кочевали…
Покинув святилище, я решил подняться на самую вершину Саурея. Одолев достаточно крутой подъем, я оказался на широком плато. Повсюду, насколько мог охватить взгляд, синели горы, покрытые пятнами снега. Хребет Полярного Урала, извиваясь, уходил на север, где у самого горизонта синела тонкая полоска Карского моря. Я видел окаменевший аргиш Пэ-Мал Хада, Старухи Края Гор, видел ставших скалами Оленя, Нарту и саму Старуху, молча взирающую на своего вечного спутника, Хозяина Саурея.
Я стоял и не мог налюбоваться открывшейся мне суровой красотой. На востоке таяла в туманной дымке бескрайняя тундра, покрытая синими точками бесчисленных озер, испещренная реками и ручьями, струящимися к великой Оби. Тундра, по которой много дней шли наши аргиши к священной вершине Хозяина Белых Оленей…
Я уже собрался спускаться, как вдруг обнаружил триангулятор — геодезический знак, установленный на вершине. Ржавая металлическая тренога была покорежена ветрами, но по-прежнему упрямо смотрела ввысь. Под триангулятором я увидел вбитый в скалу стальной цилиндр, на котором читались едва заметные цифры.
«Ну вот и ответ на вопрос!» — улыбнулся я про себя, переписал координаты и отметку высоты в блокнот и сделал несколько снимков.
Спускался я по южному склону горы — более сложной, но короткой дорогой. Вскоре я миновал ущелье, где мы расстались с Сергеем, и зашагал к лагерю. Заметив мое приближение, люди бросили работу и собрались возле нашего чума. Я подошел, устало скинул рюкзак и улыбнулся:
— Хозяин Белых Оленей помнит о вас. Все будет хорошо!
Люди загомонили, мужчины пожимали мне руку, женщины улыбались. Лишь Саша грустно вздохнула, посмотрев на меня.
— Кстати, высота горы — ровно 1261 метр, можете больше не спорить! — сказал я Коле.
Мужчины настороженно переглянулись и расступились передо мной, словно перед шаманом.
— Откуда ты знаешь? — взволнованно спросил Виктор. — Тебе это открыл сам…
— Нет-нет, никакой мистики! — я рассмеялся. — На вершине установлен геодезический знак, я переписал оттуда цифры и даже сфотографировал. Вот, смотрите!
Я извлек из рюкзака фотоаппарат и показал сгрудившимся вокруг меня мужикам снимки. Оленеводы потрясенно качали головами, а потом попросили посмотреть фотографии святилища. Я начал показывать и тут заметил, что женщины собрались в кружок и о чем-то оживленно спорят.
— Что случилось? — крикнул я. — Нельзя было фотографировать?
— Нет, можно, наверное! — ответила за всех Марина. — Мы о другом. Думаем, можно ли нам посмотреть эти фото?
Я понял сомнения женщин: обычай строго запрещал им подниматься на Саурей, однако всем было любопытно узнать, как выглядит святилище. Наконец Мария как самая старшая приняла решение:
— Подниматься нельзя, поскольку женский шаг опасность в себе таит. А посмотреть можно!
Меня тут же окружили женщины и с интересом стали рассматривать снимки. Многие были по-настоящему взволнованы — сколько раз они провожали своих братьев, мужей, отцов на эту гору и вот теперь своими глазами видели древнее святилище Хозяина Белых Оленей!
— Спасибо, Костя! — растроганно сказала Мария. — Вот уж не думала, что когда-нибудь Хозяина увижу…
На следующий день Саша последний раз свернула наш спальный полог, последний раз помогла женщинам разобрать ставший родным чум. Я по привычке направился в ёр, чтобы поймать своих ездовых, и замер на полпути — дальше оленеводы уходили без нас, и упряжка была мне больше не нужна. Я развернулся и побрел к своей нарте. Накатившая грусть не давала покоя, я укладывал вещи в рюкзак и думал о том, что опять расстаюсь с людьми, которые стали мне так дороги. Именно эти расставания, а не опасности путешествий, непривычный ритм жизни или соблюдение чужих обычаев, были самым тяжелым в профессии этнографа. Так бывает после каждой экспедиции: люди, среди которых мы живем, чью культуру изучаем, становятся нам близкими и родными. И когда мы покидаем их, щемящее, острое чувство разлуки — разлуки, может быть, навсегда — словно ножом режет сердце, оставляя глубокие шрамы. Но мы не можем ничего изменить. Мы уходим в свой мир — в мир, где тоже остались любимые люди, которые ждут нашего возвращения. Проходит время, каждый прожитый день разбавляет делами и заботами горечь разлуки, и шрамы на сердце уже не болят — боль превращается в светлую грусть воспоминаний…
Оленеводы привычно выводили из ёра оленей, запрягали в нарты, проверяли цепи на упряжках. Все было как всегда, но я почувствовал, что жители стойбища тоже расстроены предстоящей разлукой. Не было привычных веселых шуток, все работали молча, словно это могло смягчить боль расставания. Наконец аргиши были готовы идти дальше.
— Ну, давай прощаться? — Коля первым подошел ко мне и крепко пожал руку. — Надоест в Москве — приезжай, в бригаду тебя всегда возьму!
Я крепко обнял Сергея, поцеловал Марию.
— Гавриле привет огромный! Может, зимой приеду в гости! — улыбнулся я.
— Приезжай, приезжай! — утирая слезы, сказала ненка. — Только ты уже не гость, ты уже один из нас, не забывай об этом! Наш чум — теперь и твой чум…
Женщины обнимали заплаканную Сашу, мужчины пожимали мне руки, хлопали по плечам. Но вот Коля привычно свистнул, и аргиши, вытянувшись друг за другом, стали медленно съезжать со склона холма. Мы махали руками, пока последняя нарта не скрылась из виду, потом влезли в лямки рюкзаков и пошли по направлению к перевалу. Тропы не было, приходилось карабкаться по камням, но это однообразное, утомительное восхождение вытесняло, выдавливало из сердца боль расставания…
С перевального седла открывался фантастический вид на длинное, словно фиорд, Щучье озеро, окруженное высокими скалами. Саша стояла рядом, не сводя глаз с открывшейся нам красоты. Я взял девушку за руку, и мы, не произнеся ни слова, обернулись. По едва заметной желтой ленте ворги шли караваны нарт, казавшиеся отсюда, с перевала, маленькими черными точками.
Мы стояли взявшись за руки, не сдерживая слез, совершенно одни в этом бескрайнем, холодном, каменно-снежном мире, и смотрели, как уходят на север, навстречу полуночному солнцу аргиши оленеводов…