— Во дают! — восхищенно заметил кто-то из мелиораторов. — Между прочим, у меня свояк на таких тракторах работает. Говорит, хреновые они. Чуть вода в горючее попала — заглохнет и не заведешь.
— Они с виду только здоровые, — поддержал другой. — А копни внутрях — гниль, как в этой японской машине. Чуть тронь — сыплется все…
— Наши сотки лучше на этот счет! — с гордостью произнес механизатор в кожаной кепке. — Я один раз по ошибке масло в картер не залил и целую неделю работал. Клинит, правда, сволочь, но пашет! Выносливая машина, из последних сил кряхтит, а ворочает.
— Врешь…
— Точно! У Путяева спроси!.. Через неделю только заклинил движок. А эти разве неделю без масла вытерпят? Куда там!
Кулешов, еще с утра прознав об утопленных бульдозерах и покореженной брикетировочной машине, выметал, истратил весь запас решительных слов и определений, а поэтому на реплики мужиков ответил малопонятно:
— Козлы…
— А как твой свояк зарабатывает? — спросил кто-то. Кулешов сунул в карман недописанную объяснительную и направился к нахальным «американцам». Мужики его постояли немного, посовещались и двинулись вслед за начальником. Шли тесно, толкались плечами и размеренно шевеля мускулистыми, мазутными руками.
Путяев заметил движение на болоте, высунулся из кустов и замер. Только вращались помутневшие, воспаленные глаза. Несколько раз он делал попытки броситься наперерез своим товарищам, вскидывал руки, будто давая знак остановки, но каждый раз бессильно опускал их и, содрогаясь всем телом, конвульсивно всхлипывал.
«Катерпиллеры» Григорьева, за полчаса уничтожив дневной труд мелиораторов, тоже остановились и заглушили двигатели. Трактористы попрыгали на землю, собрались в кучку и, ведомые Григорьевым, пошли навстречу осушителям. В тишине знойного полудня изредка похрустывал гнилой валежник под сапогами идущих да жесткая болотная трава со скрипом шелестела возле ног.
Примерно на середине обе группы людей столкнулись, сшиблись и над марью поплыл далекий, курлыкающий говор. Путяев круто развернулся и побежал в кустарник…
Никита Иваныч лежал вниз лицом, раскинув руки и прижимаясь щекой к иссохшему, пыльному мху. По вывернутым наружу ладоням неторопливо ползали муравьи, густой запах багульника кружил голову, щипал глаза, отягощая веки. Он полуспал. Жесткий от безводья мох колол лицо, шею, грудь, и старику казалось, что он умер и что теперь сквозь него прорастает трава, а сам он медленно заносится землей. Чувствовать себя умершим было хорошо: трава, проникая в тело, ласково щекотала его, невесомая земля опускалась медленно, как новогодний снег.
Временами, очнувшись от сна, Никита Иваныч пытался приподняться, оторвать от земли голову, но мышцы, пронзенные травой и опутанные ее корнями, не подчинялись, боль охватывала все тело, тупо отдаваясь в мозгу.
«На кой ляд рыпаться-то? — думал он, снова впадая в дрему. — Я ведь помер. Значит, полагается лежать спокойно и не шевелиться». Однако покою ему не дали. Кто-то затопал, зашуршал наверху и грузно опустился в изголовье.
— Кто там? — то ли спросил в самом деле, то ли просто подумал старик.
— Я это, — донесся голос Кулешова и в мох полетел тягучий клейкий плевок. — Жара, сволочь, как в пустыне.
— Что там делается-то на земле без меня? — с трудом выговорил старик. — Какие новости?
— Голова лопается, — словно в бочку, пробубнил Кулешов. — Второй участок начал подготавливать, а тут эти прикатили и мой первый участок стали зарывать… Мозги наизнанку, честное слово! — он вздохнул безысходно и зло. — Брошу все к чертовой матери и уеду! Сдалась мне такая работа вместе с болотом… То ли дело в пустыне. Там все ясно. Рой канал, клади бетон и пускай воду. Осушать никогда не заставят.
— А если и там заставят? — спросил Никита Иваныч.
— Нет, невозможно. Там уже сухо. Месяц едешь на верблюде и все песок, песок… Миражи в воздухе. Кажется, то озеро синеет, то речка бежит.
— Тогда езжай, — посоветовал старик. — Чего сидишь-то? Собирайся и дуй.
— Как раз, уедешь тут… — Кулешов выругался. — Эти козлы импортную машину гусеницами истоптали, два бульдозера утопили! На ночь оставил — и пожалуйста, сюрприз… Теперь разбирательства на месяц, что да как. Нажрались, сволочи, глаза выкатили и понеслись. Попробуй сейчас, отпишись. Чего доброго, снимут и под суд отдадут. — Он помолчал, шелестя пересохшими губами, и неожиданно сорванным, дребезжащим голосом проронил: — Ирина в загс ехать отказывается. Я ее всяко просил, уговаривал… Нет, говорит, видеть тебя не хочу. А что случилось — не знаю… Я ее люблю.
— Неужто любишь? — ахнул старик. — Вот так фокусы!
— Люблю, — прошелестел Кулешов. — И у нас с ней ребенок будет.
— От тебя?
— От меня, — признался Кулешов и заторопился: — Я, нет, не отказываюсь — наоборот. Что мой, то мой. Говорю, давай сойдемся, жить будем, уедем. Она ни в какую!.. Первый раз в жизни сталкиваюсь. Обычно в таких случаях мужики… это… финта дают. Кошмар, ничего не понимаю. Вот ты, отец, жизнь прожил, мудрый и все прочее — можешь мне растолковать?
— Ты у Ивана Видякина спроси, — посоветовал старик. — Это он мудрый. Я тебе что-нибудь посоветую, так обязательно наоборот. Вишь, у меня как всегда получается: возьмусь вроде добро делать, а оно злом оборачивается.
— И у меня так же, — вздохнул Кулешов, и мох затрещал под его ногами. — Я в пустыню хочу. Там хорошо, там песок, одни ящерки бегают да скорпионы.
Голос его поплыл, растворяясь в тишине, скоро затих шорох сапог, а перед глазами Никиты Иваныча заплясал невидимый никому песок пустыни. Что-то серое, безжизненно-сухое, перекатывалось по желтому полю, стремительно росло, увеличивалось, и вот стена горячего, неумолимого зноя рухнула на старика, мгновенно иссушив тело в жалкий, черный стручок. Рядом копошился в песке и скрипел проволочными конечностями странный сиреневый паук. «Жуть-то какая, — подумал старик. — У нас на болоте вон какой зверь живет, древний, говорят. А тут один паучок остался, все живое кончилось».
— Вот ты где, отец! — раздался над головой Никиты Иваныча чей-то голос. — Я тебя ищу по всему берегу… Ты на меня будто обиделся, Никита Иваныч?
— Ты кто? — спросил старик.
— Григорьев я, Василий. Разве не узнаешь?
— Узнаю… — едва проговорил старик, ощущая внезапный холод и дрожь во всем теле.
— Не обижайся, отец. Я не могу ждать до осени. Мне надо успеть триста тысяч освоить. Не успею — деньги пропадут.
Старик не отвечал. Озноб накатывался с силой, с которой недавно двигался на него горячий шквал. Сводило челюсти, мышцы, замораживало дыхание. Ему почудилось, что на земле теперь стоит вечная зима, и не то что лета — даже оттепели не будет. Как-то однажды просвещенный Иван Видягин рассказал, почему вымерли мамонты. Будто с севера надвинулся какой-то ледник. Люди сбежали туда, где тепло, а мамонты погибли. «Что же мамонты-то не сбежали?» — спросил тогда старик. Иван похмыкал, поерзал, однако быстро сориентировался. «Люди-то уже тогда развитые были, соображали, что к чему, вот и подались в тепло, пережидать холода. А мамонты что, это же природа. Природа она недоразвитая, всегда от человека отстает, а потому компромиссов не терпит».
Вдруг опять какой-нибудь ледник наступает? Бежать надо! Бежать!.. Но мышцы уже одеревенели от холода и тело вмерзло в землю.
— Я еще Кулешова с болота не спровадил, — пожаловался Григорьев. — Ну, ничего, отец, он уйдет. Я ему устрою всемирный потоп. Сейчас перегоню технику на строительство плотины. Мы ее через месяц соорудим и затопим болото к чертовой матери. Кулешов сам уйдет.
Нестерпимый холод неожиданно резко сменился пронзительным жаром. В сознании старика возникла парная, багровеющий от жара и крапивы в венике Кулешов. Затем все исчезло, превратившись в прохладную голубую реку-мираж. Он висел над желто-серой пустыней и никак не хотел опускаться.
— Я буду строить уникальную систему, — говорил Григорьев. — Она спасет болото и журавлей. Так что все в порядке, отец. Живи спокойно, природу мы вылечим.
Голубой мираж превратился в небо над Алейским болотом. Медленно плыли белые, рваные облака. Что-то холодно-осеннее прокалывало воздух. От облаков и неба веяло тревогой, ожиданием неотвратимой зимы, холодов, снега… Два журавля подхватывали на лету падающего птенца и тянули, тянули его ввысь, заставляя работать неокрепшими крыльями. Птенец неуклюже валился то на один бок, то на другой, и в изломе его крыльев обозначались страх и радость от полета одновременно.
— Остановись! — прошептал старик, напрягая горло. — Остановись, парень… Ты в пустыне хоть раз бывал? Ты не хочешь жить в пустыне?
Григорьев умолк. Хрустнули ветки и мох, рассыпаясь в пыль.
— Не хочу, — растерянно сказал Григорьев после долгой паузы. Никита Иваныч ощутил его холодную ладонь на своем лбу. — Ты не заболел ли, отец? Тебя что-то колотит…
— Я тоже не хочу, — сквозь зубы выдавил старик, — Там из живности-то паучок один остался.
— Полежи, Никита Иваныч, — беспокойно сказал Григорьев. — Полежи тут. Я сейчас за вездеходом сбегаю и отправлю тебя домой. Я быстро!
Он исчез, и болезнь чуть отпустила старика. Он вновь ощутил, что лежит на берегу Алейского болота, среди зарослей багульника, и одуряющий запах обволакивает голову. Глаза вот только не открывались, веки словно приклеились и не давали глянуть на мир. С большим трудом он подтянул руку и разлепил один глаз. В узкую щелку, сквозь ресницы старик увидел переливающийся радугой край леса, небо и причесанную ветром траву на болоте. Пустыни, кажется, еще не было… Однако в следующую секунду он заметил паука, выползающего из кустов, и сразу заколебался: а вдруг нет? Вдруг уже пески, пески вперемешку с миражами?.. Паук крался к старику, коряво переставляя конечности и поскрипывая многочисленными суставами. В двух шагах он остановился, напыжился и, выбросив вперед переднюю лапу, заорал:
— Дьявол! Дьявол! Гляди! Это же черти, черти! Нечистая сила!..