Утреннее солнце освещало розовую кирпичную кладку стен и высокие белые колонны, отражалось от оконных стекол. Негры медленно расходились, бредя в сторону своего поселка. На крыльце взметнулся белый лоскут: это махала ему верная Лукреция Борджиа. Хаммонд сжал зубы и пришпорил коня. Он расстался с Фалконхерстом — собственноручно возведенным монументом из черных тел. Он расстался с домом, с устоявшимся образом жизни, который был обречен на гибель, хотя он собирался воевать за его выживание. Фалконхерст со всем его блеском и величием ожидало небытие.
Колонны Большого дома скрылись из виду. Несколько миль, отделявших плантацию от Бенсона, были преодолены незаметно. Городок встретил их торжественно: из всех окон свисали звездно-полосатые флаги. В городке собрались все окрестные белые: от новорожденных, не отрывающихся от материнской груди, до седобородых старцев, громко вспоминающих стычки с индейцами. Перед таверной играл оркестр; туда и направился Хаммонд, так как там уже выстроился его эскадрон. Всадники едва сдерживали ретивых скакунов. Завидя Хаммонда, оркестр грянул «Дикси». По улице взад-вперед забегали босоногие сорванцы, в воздух взметнулись начавшие вянуть хризантемы, которыми приветствовали воинов юные девы в венках и в белых платьях с желтыми поясками, олицетворявшие то ли Вечно Цветущую Южную Женственность, то ли Торжествующую Добродетель, то ли какую-нибудь еще изящную аллегорию.
В этой суматохе Хаммонд спрыгнул с коня и подошел к коляске, чтобы проститься с близкими. Он обнял Августу, и Драмжер увидел, как дрожит ее рука на его золотом эполете. Потом Хаммонд обошел коляску сзади, чтобы попрощаться с Софи и детьми, и по пути стиснул бедро Драмжера. Это было его прощание с верным слугой, значившее для паренька гораздо больше, чем неистовство толпы, флаги и музыка. Он знал, что никогда не забудет это дружеское прикосновение, от которого по всему его телу пробежала дрожь.
Зарокотали барабаны. Хаммонд, сев в седло, возглавил эскадрон и пришпорил коня. Вереница всадников засеменила мимо фалконхерстской коляски. Августа и Софи кланялись проезжающим мимо людям. Когда шествие кончилось, на площади больше не на что было смотреть, не считая кучки отставших от всадников мальчишек, гордо несущих флаги Конфедерации, четырех весталок в белых одеждах, в увядших коронах и пыльной обуви, и одного старика, все еще размахивающего руками и выкрикивающего лозунги. От эскадрона осталось только облако пыли, а скоро рассеялось и оно. На жаре флаги повисли, как тряпки.
Августа велела Большому Ренди ехать домой. Кучер развернул коляску. Лошади поскакали обратно в Фалконхерст. Как только они выехали за пределы городка, Драмжер и Джубал приняли произвольные позы, отдыхая от напряжения. Большой Ренди снял блестящий цилиндр и положил его рядом с собой на сиденье. Лошади бежали ни шатко ни валко, и вся коляска с каждой милей теряла недавнюю парадную безупречность; строгая дисциплина ослабевала с каждой минутой. Дети забрались на бархатные сиденья с ногами, чтобы лучше видеть дорогу. Софи сняла одну туфлю, которая была ей тесна, и растирала пальцы на ноге. Большой Ренди вытирал пот со лба несвежим платком, Джубал развязал галстук-ленточку и расстегнул ворот. Одна Августа сидела по-прежнему прямо, чтобы не портить торжественности момента, однако она не мешала детям и слугам отклоняться от жестких требований. Все прежние строгости казались ей теперь совершенно незначительными. Драмжер знал, что в присутствии Хаммонда никто не позволил бы себе никаких послаблений.
Кухня встретила его пустотой и тишиной. Он не мог припомнить, когда в последний раз заставал это помещение в таком плачевном состоянии. Ни Лукреции Борджиа, ни судомойки Маргариты поблизости не было. На кухонном столе была навалена немытая посуда, оставшаяся от завтрака. Никогда прежде здесь не оставляли посуду немытой. Драмжер забеспокоился за Лукрецию Борджиа и заглянул в кабинет Хаммонда. Лукреция Борджиа лежала на кожаной кушетке, на которой иногда дремал хозяин. Она открыла глаза и уставилась на Драмжера.
— Всего несколько часов, как он уехал, — проговорила она, с трудом поднимаясь, — а мне уже кажется, что его нет много дней. Не знаю, как мы станем без него обходиться. Наверное, надо приготовить дамам обед. Холодное мясо и хлеб — больше все равно ничего нет. — Она сунула ноги в разношенные шлепанцы и поползла на кухню.
Драмжер оглядел кабинет, показавшийся сейчас, без хозяина за столом зеленого сукна, совершенно чужим. На краю стола стояло блюдце, на нем — стакан с остатками пунша. Драмжер допил эти несколько глотков. Пить ему не хотелось, но он испытывал желание прикоснуться губами к стеклу, к которому совсем недавно прикасались хозяйские губы. Это почти не уступало телесному контакту, и он провел языком по всему краю стакана, пытаясь вызвать ощущение Хаммонда, однако был вознагражден только приторным вкусом. Ему не хотелось мыть стакан: он отнес его в кладовку и поставил на верхнюю полку, у стенки. Когда масса Хаммонд вернется, он подаст ему пунш в этом стакане. Это казалось ему залогом, вещественным обещанием возвращения Хаммонда.
В кухне он застал обнадеживающее зрелище: Лукреция Борджиа была вся в хлопотах, Маргарита скребла грязную посуду, прежде чем заняться ее мытьем. Однако что-то все равно стало не так: в воздухе уже не было запаха требовательности и повиновения. Вместо того чтобы поспешить к себе и переодеться, как он сначала собирался поступить и что, собственно, от него сейчас и требовалось, он вернулся в кладовку и достал лучшие фарфоровые чашки и блюдца, хотя знал, что слугам запрещено есть с хозяйского фарфора даже хозяйские объедки. От Лукреции Борджиа не укрылось его самоуправство, но вместо того чтобы вспылить, к чему он был готов, она промолчала, что было весьма странно. Не спрашивая у нее разрешения, он налил себе чашку кофе и подсластил его сахаром, а не тростниковым сиропом. По-прежнему ожидая ее гнева, он намазал маслом оставшийся от завтрака бисквит.
Она подошла к нему с подносом холодного мяса, которое успела порезать хозяйкам на обед, и поставила его на стол.
— Возьми-ка кусочек мясца, — предложила она.
— Спасибо, мисс Лукреция Борджиа, мэм, вот спасибо! Хорошо, что хоть вы не отправились на войну. — Он умасливал ее так же усердно, как только что — кусок бисквита. — Никто в Алабаме не готовит так вкусно, как вы! Я никому не проговорюсь, если Большой Ренди станет приходить сюда каждый вечер и подниматься к вам в комнату. Миссис Августа ничего не узнает.
Лукреция Борджиа угостила его дополнительным кусочком мяса.
— А я пошлю за Ребой. Лучше придержать здесь Кэнди еще пару недель, чтобы она научила Ребу, как обслуживать миссис Августу. Пока еще не пришло время отправлять ее в барак для рожениц. Вот я и думаю: где мы уложим твою Ребу?
— В пустой комнате рядом с моей, где прежде спала Блоссом.
Лукреция Борджиа медленно закрыла глаза и накрутила локон Драмжера себе на палец.
— Чтобы тебе было удобнее, да? — Внезапно ее настроение претерпело перемену, и она хлопнула его по затылку — впрочем, достаточно игриво, совсем не больно. — Поворачивайся, парень, пора накрывать стол для дам! Управишься, потом и трескай за обе щеки. Вымоешь свою чашку горячей водой и поставишь в кладовке. — Она оглянулась. — А ты, Маргарита, черномазая лентяйка, поторопись-ка с мытьем посуды. Гляди, разобьешь хотя бы одну тарелку — я тебе башку проломлю!
20
Неведомое слово «война», показавшееся Драмжеру таким чужим и бессмысленным, когда он впервые услыхал его в роковой день посещения Фалконхерста Льюисом Гейзавеем, постепенно обретало мрачный смысл: время шло, недели отсутствия Хаммонда превращались в месяцы. Минул год. Сперва Драмжер горевал, что сопровождать хозяина выпало Аяксу, а не ему. Но как-то раз Хаммонд заявился домой на побывку, и Драмжер понял, как ему повезло: картина военного лагеря в Монтгомери, нарисованная Аяксом, оказалась далеко не приятной; более того, перспектива возвращения туда страшила кучера сверх всякой меры. Позже, когда Хаммонд оказался в Виргинии и стал присылать оттуда письма, которые Августа зачитывала Софи, а Драмжер иногда подслушивал, ситуация стала и того хуже.
Драмжер возмужал. Навалившаяся ответственность заставила его сильно повзрослеть за год отсутствия хозяина. Он был теперь отцом троих детей, но ни один из них не был произведен на свет Кэнди. Ее первая беременность закончилась выкидышем, который едва не свел ее в могилу и после которого она уже не могла забеременеть. Августа разрешила Кэнди оставаться в Большом доме на протяжении первых месяцев беременности и сама ухаживала за бедняжкой в первые, самые опасные после выкидыша дни. Однако Кэнди знала то, чего не знали остальные: то был не выкидыш, а аборт. Она боялась беременности, боялась уродства, которым материнство грозит фигуре, боялась родов и связанной с ними боли, сама мысль о материнстве вызывала у нее отвращение. Обрывочные сведения, которыми ее потчевали женщины с плантации, надоумили ее испробовать по очереди все вообразимые способы избавления от плода и настрадаться больше, чем если бы она решила дождаться родов.
Утрата ребенка не обеспокоила Драмжера, хотя он боялся, что Хаммонд его накажет, и чувствовал, что в случившемся есть доля и его вины. Зато сын, рожденный Ребой, а потом дочь от Агнес и еще один сын от Саломеи доказали его плодовитость. Собственные дети не вызывали у него никакого интереса помимо гордости, что они родились от его семени; он не мог отличить их от двух десятков ребятишек, копошившихся в яслях. Возможно, ребенок Кэнди затронул бы в его душе струны отцовства, прочее же потомство ничего для него не значило.
Он по-прежнему жил на чердаке, в одной комнате с Кэнди, однако теперь, после отъезда Хаммонда, пользовался полной поддержкой Лукреции Борджиа и считал себя вправе спать с любой приглянувшейся ему рабыней. Остановить его было некому. Дисциплина в Фалконхерсте рухнула: Лукреция Борджиа состарилась и не могла уже насаждать порядок железной рукой, как прежде. Августа, которой как будто принадлежало право окончательно