ому, они перестали быть хозяином и слугой, а снова превратились в братьев, радующихся возвращению домой.
Поворот тропинки — и деревья расступились, открыв взорам дом. Постройка было скромной, не чета величественным усадьбам плантаторов-южан, однако архитектор, возводя ее, помнил о пропорциях. Дом имел высокий цоколь и полтора этажа; покатая крыша образовывала козырек над верандой, протянувшейся вдоль всего фасада. На веранду выходили высокие французские окна, под крышей располагались помещения мансарды. В период процветания к дому был пристроен ряд ионических колонн, давно нуждающихся в покраске. Вместо одной колонны у самого крыльца красовалось бревно с обвислой корой. Перила веранды напоминали теперь обломанные зубья на расческе. Некоторые стекла в окнах были заменены тканью или бумагой. Недавний ураган выворотил с корнем дерево, которое по счастливой случайности не проломило крышу, а уцепилось ветвями за одно из мансардных окошек и так и осталось в подвешенном положении. У прогнившего крыльца расхаживали куры, разбежавшиеся, стоило братьям приблизиться, в разные стороны.
— Здравствуй, мама! — еще издали крикнул Аполлон. — Вот и мы!
— Мы здесь, мама! — подхватил Купидон.
Опустив ношу на пол веранды, братья замерли у распахнутой двери. Первой появилась женщина благородной наружности, с высоко уложенными седыми волосами, поддерживаемыми черепаховым гребнем. На ней было опрятное, но ношеное платье из тонкой белой материи, подпоясанное синей лентой. Ее лицо цвета чайной розы вспыхнуло, темные глаза впились в Аполлона.
— Сынок, сынок! — крикнула она и заключила сына в объятия, преградив путь темнокожей женщине, появившейся в двери следом за ней.
Негритянка, тоже красивая женщина, к тому же на несколько лет моложе первой, протиснулась в дверь и обняла Купидона, прижав его к своей могучей груди.
— Они вернулись, Жанна-Мари! Какая неожиданность, какое счастье! — причитала седовласая на прекрасном французском, разве что с едва заметным акцентом.
— Да, мадам Беатрис, но им давно пора было возвращаться. — Негритянка отвечала ей по-английски, но они, судя по всему, отлично понимали друг друга. — Где вы были, мальчики? Чем занимались? Почему не предупредили о своем приезде? Мне нечем вас угостить. Ну, ничего, сейчас что-нибудь соображу. У нас есть креветки, курятина, стручковый суп на ужин. Как-нибудь перебьемся. — Она все не отпускала Купидона, гладя его по взмокшей спине.
— Как тебе не стыдно, Аполлон! — Мадам Беатрис сделала шаг назад, чтобы полюбоваться сыном. — Явился домой полуголым! Где все твои наряды? Сейчас велю Жанне-Мари согреть воды и подать тебе в комнату, чтобы ты спустился к ужину как следует вымытым и одетым.
— Всему свое время, maman, — с улыбкой ответил Аполлон. — Зачем наряжаться, когда предстоит заниматься греблей? Хорошую одежду надо беречь. Мы пробудем тут с месяц, так что тебе придется привыкнуть к нашему с Кьюпом простецкому виду. Мы будем охотиться, плавать, рыбачить, стрелять, вообще отдыхать. А потом снова уедем. Ты не забыла мое обещание, мама? Настанет день, когда я одену тебя в шелка и атлас; на шее у тебя будет тесно от бриллиантов; вы с Жанной-Мари еще заживете в Новом Орлеане, в Понталба-Билдинг.
— Нам и здесь хорошо. — Она дотронулась пальцем до его губ. — Мы бы предпочли, чтобы вы с Кьюпом жили здесь, с нами. К чему нам королевская жизнь в Новом Орлеане? Останься, Аполлон, не пропадай больше!
Он тоже прикоснулся пальцем к ее губам, а потом махнул рукой, напоминая Кьюпу, чтобы тот подал ему один из узлов, который он вручил матери. Пока та развязывала веревку, он подтолкнул Кьюпа босой ногой, и тот, спохватившись, подал своей матери второй такой же узел. Некоторое время женщины были заняты веревками, потом они дружно всплеснули руками. Мадам Беатрис досталась черная расшитая шаль с бахромой, Жанне-Мари — фуксиновый головной платок с блестками.
— Кьюп сам выбрал подарок для тебя, — сказал Аполлон, чтобы сделать Жанне-Мари приятное. — А теперь мы достанем свою одежду.
Женщины понесли обновки в дом, сыновья последовали за ними. Жанна-Мари зажгла свечные огарки в гостиной. Здесь тоже хватало признаков былого благополучия. Аполлон осторожно опустился на позолоченный шезлонг, памятуя о сломанной ножке, Купидон развалился в кресле, тут же прилипнув потным телом к темному атласу спинки. Присели и женщины. Какое-то время все молча разглядывали друг друга, блаженно улыбаясь. Первым нарушил молчание Аполлон:
— Я собираюсь жениться. — Он произнес это небрежно, желая увидеть, как подействует сообщение на мать. Та не стала скрывать удивления, но ее улыбка не пропала.
— Давно пора, Аполлон. Кто же та счастливица, которой достанется мой красавчик сын?
— Я еще не просил ее руки, maman. Вдруг она не согласится? К тому же она далеко не девица. По-моему, она старше меня лет на пять, а то и больше. Полновата, — он раскинул руки и повел плечами, — и косовата в придачу.
— Аполлон, mon fils, перестань дразнить свою бедную мать! Если ты в нее влюблен, то она должна быть красавицей из красавиц, потому что только такая достойна красивейшего из мужчин.
— Кто говорит о любви, матушка? Любовь здесь ни при чем. Зато, по слухам, она — богатейшая женщина Юга. Пока она даже не знает о моем намерении на ней жениться. Она ни разу меня не видела, но это не важно: я собираюсь жениться, а знает ли она об этом — дело десятое.
— Ты привезешь ее сюда? — в нетерпении спросила Жанна-Мари.
Аполлон покачал головой.
— Нет, жить мы будем у нее. Слыхали когда-нибудь о Фалконхерсте? Это в Алабаме.
Мать неторопливо кивнула, пытаясь вспомнить, с чем у нее ассоциируется это знакомое название.
— Фалконхерст, Фалконхерст… Кажется, знаю. — Она повернулась к негритянке. — Помнишь, Жанна-Мари, как месье Бошер привез из Нового Орлеана негра Вермийона?
— Как же мне не помнить! Вермийон был таким красавчиком! Масса Бошер дал ему Моргану, и у них родился Кловис. Хозяин продал их всех одному приезжему из Арканзаса.
Мадам Беатрис кивнула и опять перевела взгляд на Аполлона.
— Твой отец всегда хотел купить негра из Фалконхерста, а купив, вечно хвастался приобретением, называя эту породу лучшей на всем Юге. Обладание негром из Фалконхерста воодушевляло его. А как он баловал этого парня: особая еда, лучшая одежда, все что угодно! И повсюду таскал его с собой, хвалился им. Я всегда твердила, что бедняге Вермийону больше приходится щеголять без своих нарядов, чем в них. Да, Фалконхерст мне знаком: он не сходил у твоего отца с языка, когда он купил этого негра и даже когда продал. Уж как он гордился, что у него был раб из Фалконхерста!
— Так вот, женщина, на которой я собираюсь жениться, — владелица Фалконхерста.
— В таком случае она сказочно богата!
— Знающие люди говорят, что так оно и есть.
— Но ведь ты ее не любишь, Аполлон! — Мадам Беатрис встала, подошла к сыну, положила руку на его голое плечо. — Во что превратится твоя жизнь с нелюбимой женщиной? О, как я любила твоего отца!
— А он тебя, maman?
— И он меня сильно любил, — твердо ответила она. — И взять Жанну-Мари предложила ему я. В ту зиму я сильно хворала, ты был совсем мал, и я была ему ни к чему. Он не мог жениться на мне и сделать тебя законным сыном, зато отправил тебя учиться на Север, где цвет кожи не имеет такого значения. Он освободил меня и тебя, чтобы ни я, ни ты не оказались на аукционном помосте. Да, твой отец меня любил. И я любила его.
— Он был добрым человеком, Аполлон, — вставила Жанна-Мари.
— А на меня он почти не обращал внимания, — проворчал Купидон.
— Зато он не стал тебя продавать! — сказала его мать с упреком. — Он всех продал, кроме меня, старого Джейсона и тебя. Он позволил мадам Беатрис растить тебя в господском доме. С тобой обращались не как со слугой, а как с родным сыном.
Купидон кротко кивнул, не желая спорить. Аполлон встал и направился в свою комнату, Купидон поспешил следом за ним.
Наверху, в спальне, было жарко. Наглухо закрытое окно заросло паутиной, на которой висели засохшие мухи и осы. Почти всю комнату занимала двуспальная кровать с пологом. На вбитых в стену гвоздях висела старая одежда, которую братья носили, когда навещали родной дом прежде.
— Мне спать здесь, с тобой, как всегда? — осведомился Купидон.
— Другого места все равно нет, разве что на полу, — усмехнулся Аполлон. — К тому же это огромное облегчение — спать рядом с человеком, который не станет донимать меня ночь напролет. Но если ты намерен спать здесь, тебе придется вымыться. Я не терплю, когда от тебя несет потом.
— Почему бы нам не искупаться в реке? Если принять ванну здесь, то пот очень скоро снова будет сбегать по телу в три ручья. А в реке вода приятная, прохладная; солнце уже садится, так что твоя драгоценная кожа не потемнеет.
— Отличная мысль! — Аполлону удалось распахнуть окно, однако в комнате не стало прохладнее. — Пускай твоя мать выдаст нам склянку жидкого мыла. Держи!
Он открыл дверцу высокого шкафа в стиле «ампир» и, найдя два старых полотенца, швырнул одно Купидону, после чего расстегнул свои неопрятные штаны, уронил их на пол и переступил через них.
— Погоди, я тоже раздеваюсь. — Расстегивая штаны, Купидон вспомнил, как часто делал это, чтобы предстать обнаженным перед любопытствующими белыми или перед потенциальным покупателем. К счастью, тут, дома, ему ничто не угрожало.
Обернувшись полотенцами, братья покинули раскаленную мансарду, сбежали вниз по голым ступенькам и оказались на крыльце. К воде они понеслись что было мочи и бултыхнулись в воду с гнилой пристани вниз головой. Сначала они резвились в воде, как два дельфина, потом принялись мылить друг друга с ног до головы и нырять, оставляя на воде переливающиеся мыльные пузыри. Солнце готовилось скрыться за горизонтом, воздух стал свежим. Они выбрались на пристань, растерли друг друга полотенцами и сели на провисающие доски, болтая в воде ногами.
— Давай-ка сядем после ужина в пирогу и сплаваем в Лендинг, Аполлон! Там полно креолок для тебя и цветных женщин для меня. — Видя нерешительное выражение на лице брата, Купидон стал рисовать радужные перспективы: — Помнишь Мадлен? Она тебе нравилась. Наверное, она до сих пор там.