Он понизил голос.
— Никто не склонился так низко, как я; никто так не любил свою гадость, никто так не погряз в земных наслаждениях, никто так не упивается своей падалью. И никто так не проливает слёзы о себе.
Он говорил глухим голосом, отрывисто. Безмятежность, которая совсем недавно так приятно удивила меня, исчезла с его лица, и я увидел Флорана незнакомым, тёмным, жестоким, который публично кается, словно одержимый пылом монах, заворачивающийся во власяницу. Что за загадочный грех хотел он исповедать? Что означало это мнимое лишение? Не знаю.
«Безумие, — подумал я, — безумие, порождённое его бедным воображением, опьянённым литературными ядами; наследственный алкоголизм.»
Он, впрочем, снова заговорил. Гораздо спокойнее, степеннее:
— Ну, старина, хватит. Прости, это в последний раз. Я сейчас хочу жить, как ты, как остальные, как человек! Хочу. Что ж, придётся исправляться.
Женщина, на которой он женился, была красавицей. Он и сейчас остаётся такой. Глаза немного металлические, немного резкие, иногда устремлены вдаль; фигура изящна. Её изгиба бёдер было достаточно, чтобы «обездухотворить» загадочный невроз Флорана. Я не сомневаюсь, что она не успела достичь результатов в такой короткий срок, и с заранее радуюсь.
Пара, казалось, была счастлива. Я довольно часто посещал просторный дом в Отёй, который Флоран получил в наследство от своего отца и пожелал удержать. Здесь был почти запущенный сад, где трава заполоняла аллеи, магнолия, которая каждую весну цвела огромными лепестками на белой коже; и весь год, не знаю почему, мёртвые листья усыпали землю. Звонок, раздававшийся, когда открывались железные ворота, вызывал в памяти картины осенней и какой-то монастырской провинции. Мне кажется, такое жильё совсем не подходило для молодых элегантных супругов. Но Флоран и слышать не хотел о переезде, и жена разделяла его вкус. Будучи музыкантом, она нежно опьяняла Флорана, который проводил целые дни, раскинувшись на диване и слушая её. Он работал очень мало, гораздо меньше, чем я велел. Наши отношения всегда были тёплыми, но на самом деле мне не удалость проникнуть в личную жизнь пары, которая уединилась там, где, как я думал, находилось её счастье.
И пять месяцев длилась эта предшествующая катастрофе история.
— Где-то год назад жена моего друга, Лия, в один прекрасный день появилась в моей клинике. До этого он очень редко появлялся; это я, неженатый, всегда приходил домой к супругам. Её осунувшееся лицо, её бледность поразили меня. Её откровения — ещё больше. Несколько дней спустя я навестил самого Флорана. Я знаю, что довело его до такого состояния. Этим вечером в комнату вместе с этим человеком пришло что-то трагическое.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он.
И он сел рядом со мной.
Невесомый вечер, медленно вторгаясь в книги и на отполированный, словно тёмное зеркало, дубовый стол, долго струился по нашей одежде. Но лицо моего друга выглядело ещё бледнее в тени, глаза ещё сильнее горели огнём. Он ещё говорил, а я размышлял об осенней ветке, тонкой и голой, которую окно в сумерках рассекло на части. Он говорил, говорил долго…
Вы уже знаете от меня, что случилось дальше, и понимаете, почему его смерть не удивила меня.
В ту ночь, когда умер Флоран, я заперся в своей комнате и открыл предназначенный мне конверт. Мой друг пожелал, чтобы я был его загробным доверенным лицом.
Эти небольшие заметки — вот и они — раскрывают секрет мучительной и трагически закончившейся жизни. Этот секрет, который я вам доверил, я никогда никому не раскрывал. Зачастую странное поведение Флорана я объясняю доводами, в которых нельзя поставить точку. Всё казалось мне ясным, чистым, и тем не менее под этой поверхностью обнаружилась бездна, о которой я не догадывался.
— Бездна, — прервал его Ван ден Брукс, — Вы не догадываетесь, как метко сказали.
— Да, — прошептал Хельвен, — мы не знаем ни тех, ни других. С самого рождения мы заточены, заточены в жизнь.
Ветер, который дул на ночном море, тихо стонал в антеннах корабля. Нос разрезал тихие воды, сминая их, словно шёлк. Ван ден Брукс обратил взор в сторону созвездий, трепетавших в одиночестве. Горящая сигарета освещала красным огнём прекрасную руку мадам Ериковой.
Леминак удерживался в качалке; Хельвен удерживал между руками свою внимательную голову. Тропическая ночь охватила пассажиров, их грёзы и путь корабля.
— Я уже понимаю, — сказал адвокат, — историю Вашего друга. Флоран был сыном: у него был перец в крови.
— Я знаю, — ответил Ван ден Брукс, — того демона, которым он был одержим. Не знаю, есть ли его имя в списках ада, но это должен быть «Heautontimorumenos», ибо он вселяется в человека, чтобы разрывать его и наслаждаться его мучениями.
— Вы, Ван ден Брукс, — живо перебил его Трамье, — вы самый страстный человек, и ваш разум, насколько я понимаю, наименее научен. Это недвусмысленно объясняет то, что вы кажетесь тёмным. По-вашему есть что-то демоническое в математических истинах и что-то сверхъестественное в геометрии.
Ван ден Брукс устремил в сторону неба, на котором роились звёзды, тонкую спираль дыма и прорычал сквозь бороду:
— Я путешествовал по многим землям; я избороздил все океаны, и, уверяю Вас, повидал мужчин и женщин, отличающихся друг от друга так же, как день от ночи или эта яхта от рыболовного шлюпа. Но вот уж чего я никогда не видел, так это врача или учёного, способного оглашать тайны своих бесчисленных друзей.
— Ей-Богу, вы предпочитаете священников, — улыбаясь, намекнул Леминак.
— Нет, — сказал Ван ден Брукс. — Их догма ослепляет так же, как и ваша. Но, переставая рассуждать, они начинают видеть дальше вас. В них есть смысл, в вас нет.
— Какой?
— Мистический смысл.
— Это лишь слово, друг мой. Не более. В нём нет никакого смысла: вот в чём дело.
— Вы дети, — прошептал Ван ден Брукс; — вы играете с формулами; вы опьянены тщеславной наукой, которую сбрасывает с человеческих плеч миллионную долю тяжкого бремени; вы ослеплены наукой, которая после каждого удара топором этих пионеров-фанатиков не увидит возникновения новых тайн и сгущения туч. Вы находите совпадения, но пробовали ли вы дать отчёт о причине результата? Связи, о которых вы делаете выводы — всего лишь жалкие ниточки. А душевный мир? Здесь вы позорно шлёпаете по грязи. Вы смогли установить, что вода кипит при 100°. Прекрасная находка. Но установили ли вы, что такое любовь, ненависть, ревность, желание? Постигли ли вы их законы? Вы записали объём беспорядка вокруг вечных проблем; вы нагромоздили документы и исследования. Зачем? Видно ли что-нибудь более ясное, чем Работа, сквозь этот навоз?
Не понимая, вы начинаете разбрасываться словами. Вы говорите: истерия, наследственность, что там ещё? Немного подумав, вы, люди науки, признаете, насколько расплывчаты, насколько ограниченны эти объяснения страсти, безумия, преступления, тайны, поджидающих нас на каждом шагу, скрывающихся за каждым лицом, за каждым застёгнутым сюртуком.
— Ба! — сказал Трамье, — я не верю в дьявола. Ван ден Брукс, вы последний манихей, манихей хлопка.
— Я всего лишь любопытный бродяга, человек, который видит и хотел бы знать, человек, который знает лишь, как сворачивать трос: для этого недостаточно видеть глазами, трогать руками и думать умом.
Держите, — улыбаясь, добавил Ван ден Брукс, — вот две вещи, которые, без слов, без взглядов, нуждаются в том — на мгновение — чтобы безупречно знать друг друга, знание это — не анализ, но обладание. В тот день, когда познаете мир этого знания, вы будете не учёными, но святыми или влюблёнными. Смотрите: вот первая ступень мистики.
Он повернул голову в сторону поручня: облокотившись, равнодушные к словам Мария Ерикова и Хельвен слушали песню фосфорического моря.
— Это лишь минута, — продолжал он, — но минута любовника стоит жизни философа.
— Спокойной ночи, — сказал Трамье, — продолжим завтра.
Глава VII. Два противника, третий вор и один сентиментальный негр
Пророк мудрейший, царь Давид,
Босою ножкой так прельщался,
Что даже Бог бывал забыт.
Минута. Действительно, это была лишь минута, и Мария Ерикова оставила молодого англичанина, облокотившегося на поручень, погружённого в грёзы, которые теперь стали ей известны и не чужды. В самом деле, компания человека беспокоила её меньше, чем чувство, что из-за неё переживают. Она умело удалилась от того, в ком чувствовала изощрённую власть её очарования над духом влюблённого, так что бедняга мог «выкристаллизовать» свою радость, вымочив в бальзамах и воображаемых ароматах память о мимолётном. Сознательно или бессознательно, эта тактика хорошо сработала, и, опьянённая мороженым, под конец дня, она могла, улыбаясь, дрессировать свою очень почётную добычу. Как в землях Московии, в стае белых борзых, русская любила окружать себя войсками поклонников, быть может, изнемогающих, но преданных и верных.
На борту «Баклана» войска эти были малыми, поскольку она не могла встретить откровенную поддержку среди экипажа, который щекотал своим присутствием. Она смутно чувствовала влечение этих людей, грубых и смуглых, которые, несомненно, во времена капитана Кидда были бы расстреляны наугад или все вместе. Но Ван ден Брукс наблюдал, словно моралист, за своими ребятами. Капитан Джо ежедневно делал свой отчёт, и разумные дозы плети сохраняли в этих грубых друзьях чувство дисциплины и уважение к целомудрию. Мария, порой поражённая несколько резкой демонстрацией матросской беспечности, недурно устроилась, что позволяло русской царствовать на всём корабле, управлять скипетром сорока хулиганами, тремя цивилизованными и Ван ден Бруксом.
Но могла ли она быть уверенной во влиянии на Ван ден Брукса так же, как во влиянии на Хельвена или этого фата Леминака?
«Ван ден Брукс, — думала она, — какой он скрытный! Полюбит ли он меня, если я постараюсь?»