Правда состояла в том, что она старалась, но безуспешно, и в том, что торговец никогда не оказывался лицом к лицу с ней из вежливой сдержанности, которая страшно выводила из себя кокеток.
Хельвен и Леминак являлись самым приемлемым полем для экспериментов, и, несмотря на привлекательность приятного лица прерафаэлитского бойца, она не могла сопротивляться желанию приблизиться к зажжённому факелу пылкого адвоката. Это был челнок, который заметил Хельвен и который не мог не страдать из-за бедности.
Этим вечером предпочтение было отдано ему. Очень застенчивый — увы! — он просто радовался, и Мария Ерикова, очарованная его добрым делом, живо удалилась в каюту, сопровождаемая будто случайным испанским свистом. Где она его слышала?
Спускаясь по лестнице, которая вела в коридор с каютами, она услышала над собой загадочное эхо. Эхо повторяло «Хабанеру», и, что было очень странным для эха, добавлялись ещё некоторые её варианты.
Она подняла голову и увидела движущийся между фок-реями гибкий силуэт Лопеса. Сигарета сверкала, тускло освещая худое лицо испанца. Эхо замолкло.
«Наглец», — подумала она.
На мгновение она устремила взгляд на скользящие высоко над кораблём звёзды и задумалась. Иногда, казалось, можно было различить на марса-рее тёмную фигуру со слишком плотным для производящего какие-то манёвры матроса на корабле телосложением. Фигура оставалась неподвижной. Казалось, это чудовищный гений, родственник звёзд, царствующий ночью на судне.
— Должно быть, это Томми Хогсхед, — прошептала она. — О чём грезит он, так взгромоздившись в этот час?
Она никогда не могла забыть той неловкости, которая охватила её в тот вечер, когда она столкнулась с великаном. Этот последний, казалось, действительно уделяет внимание следам, и, странная дело, Мария никогда не встречала Лопеса без немедленно возникающей позади испанца зловещей тени хулигана.
Она содрогнулась от этой мысли и поспешно спустилась по последним ступенькам. Такими размышлениями была наполнена в эту ночь тысяча страшных и нелепых видений: хозяева «Баклана» танцевали неистовую сарабанду; Ван ден Брукс принёс завёрнутого в бороду полумёртвого, на барке, превратившись в гондольера, Томми Хогсхед руководил переходом по кишащему отвратительными змеями и насекомыми болоту, в то время как Лопес пальцами скелета играл на гитаре под луной пепельного цвета.
— Я понимаю женщин, — сказал себе Леминак, глядя в зеркало для бритья. — Они не пытаются ввести меня в заблуждение. Мадам Ерикова дразнит этого мальчишку Хельвена, но это лишь маскировка. Я не оставляю их равнодушными.
Он поднялся на палубу в надежде встретить русскую. Тихий океан сохранял своё неизменное великолепие, и его медленная синяя зыбь покачивала корабль.
Ван ден Брукс шёл навстречу адвокату. Он нёс на плече капитана Джо, держа в руках три орхидеи, испещрённые красными жилками, с отвисшими губами и уродливыми пестиками.
— Капитан Джо, поприветствуйте нашего дорогого мэтра. Наш дорогой мэтр пребывает в хорошем расположении духа, и в его сердце бродят удовлетворённые мысли. Не так ли, капитан Джо?
Обезьяна заскрипела, как верёвка в колодце.
— Да, вы согласны со мной, я это понимаю, old chap. Если бы Вы не были обезьяной, дитя непроходимых лесов, вы были бы адвокатом, caro signore mio.
— Думаю, ваш собрат понимает все языки, — иронически заметил Леминак, что ужасно разозлило Ван ден Брукса.
— Все, — сказал торговец; — но ни а одном не говорит: он был бы дипломатом. Как вам мои цветы? — добавил он, показывая орхидеи.
— Прекрасны, настолько, насколько их безобразность позволяет.
— Леминак, — сказал Ван ден Брукс, — вы потеряли человечность: вы не чувствуете природу.
— Допустим, — воскликнул адвокат, — но ваши орхидеи — тепличные явления: это не цветы.
— Ошибаетесь, — ответил хозяин «Баклана»: — они такие же настоящие, как и природные. Это всё равно что сказать, что гений — не человек.
Появилась Мария Ерикова. Её светлая фигура выделялась на фоне тёмной лазури моря и неба.
— Афродита, рождённая горькой волной, — сказал адвокат, — испорчена эллинизмом колледжа.
— О! — сказал Ван ден Брукс, — это божество не удалось бы, если бы училось по катехизису.
— Здравствуйте, — закричала Мария. — Как прекрасен мир в это утро!
— И вы, — галантно сказал адвокат, — самая прекрасная доля мира.
Ван ден Брукс крепко приветствовал её.
— Разрешите мне надеть на вас венок.
Он преподнёс цветы.
— Замечательно, — сказала она. — Они как будто живые.
— Видите, — сказал торговец Леминаку. — Я был прав.
Пока все трое прогуливались по палубе, гонг пригласил к столу.
Лопес прошёл мимо, не поздоровавшись.
— Господи, каким же тщеславным кажется этот испанец, — сказал Леминак.
— Нет, — ответил Ван ден Брукс, — это мечтатель. Однажды он, не думая, задушил девушку из Каракаса. Поэтому я взял его к себе на борт. Бедняга, никто не может его понять.
Он посмотрел на Марию. Она держала руки за спиной. Он немного подвинулся и увидел, что между её пальцами остались только два разреженных цветка.
«Прекрасно, — подумал он, — я знаю, где третий.»
Томми Хогсхед, куривший виргинскую сигару, сухую и чёрную меж белых зубов, тоже знал об этом. Он смотрел на беспечно удалявшегося испанца таким взглядом, каким я бы никогда не желал вам смотреть на человека, белого или цветного.
Глава VIII. Мистика Ван ден Брукса
Из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба, а замужняя жена уловляет дорогую душу.
Тот, кто увидел бы, как тихо скользит «Баклан» по спокойным водам великого Океана, с медным блеском, и как иногда, во время бриза, белые паруса его раздуваются, и подумать бы не мог, что яхта Ван ден Брукса таит вовсе не радость жизни, божественную медлительность и грёзы. За несколько дней, так быстро пролетевших с момента отплытия из Кальяо, завязались интриги, зародились желания и вражда, которые появляются везде, где люди объединяются, проникая в сердца, утомлённые городом или одиночеством в пустыне или Океане. Тревожная фигура торговца не давала покоя взволнованному духу, так как всякий, кто имел дело с Ван ден Бруксом, ощущал какую-то неловкость от страха и удивления.
Тем не менее, ночь, рассыпавшая тысячу неизвестных созвездий, ласкавшая бризами, в которых аромат далёких лесов смешивался с горьким запахом Океана, тропическая ночь, подобно заре, казалось, смягчала сердце и дух. Леминак потерял свою обыкновенную горечь; Хельвен забыл ревность и подозрения насчёт направления, в котором движется корабль, который, по его словам, продолжал идти по обычному пути; Мария Ерикова вновь почувствовала себя ласковой и непосредственной молодой девушкой; что же касается профессора, тот он, позабыв о медицине, посвятил себя литературе, что, к сожалению, делали многие его собратья, которых не оправдывала опьяняющая пышность Тропиков.
Мягкость, с которой небо расстилалось над палубой корабля, едва ли располагала к разговору пассажиров, собравшихся за сорбетами и оранжадами.
Тем не менее Мария Ерикова, обратившись к доктору Трамье, выразила желание выслушать объяснение тайны Флорана.
Трамье ответил на это так:
— Я рассказывал вчера вечером о трагическом конце моего друга. Чтение его дневника было откровением, но ни одно из этих откровений, проливающих странный свет на проблему, не позволяет прийти к однозначному выводу. Этот дневник — хаос заметок и впечатлений. Чтобы не вводить вас в заблуждение этим лабиринтом воспоминаний, я выбрал два наиболее характерных фрагмента. Что касается остального, позвольте мне изложить это настолько точно, насколько это возможно.
За два года до свадьбы Флорана укусил тарантул отъездов, вызвав какую-то лихорадку непостоянства.
Он отправился сначала в Испанию, потом в Бельгию и во Фландрию, в Южную Германию и в Австрию. Хотя в этих различных переходах не было того замысла, который может возникнуть только в фантазии мечтателя или артиста, между ними есть связь. У Флорана был приступ мистицизма…
— Что вы хотите этим сказать, вы, Трамье? — перебил его Ван ден Брукс.
— На самом деле некоторые вещи очень просты, друг мой. Мистика — это всегда чрезмерная эмоциональность, которой реальность беспрерывно причиняет боль или разочарование, которая строится на воображаемых планах пустить раздражительный луч чувствительности.
— Это истина, — сказал Ван ден Брукс. — Но она, как всегда, ничего не объясняет. Врачи разрезают прекрасным скальпелем лепестки розы, но никогда не выявляют суть аромата.
— Так или иначе, — продолжал Трамье, — у Флорана, казалось, продолжался приступ духовности и даже религиозности. Если хорошо приглядеться ко всем фазам его жизни, то можно заметить, что они характеризуются этим чередованием чувственного расстройства и сентиментальной утончённости, мелких и подлых избытков и платонических влечений, зверства, буйства и нежности.
— Прекрасное зеркало, — сказал Ван ден Брукс. — Мы все можем рассмотреть себя в нём.
— В Испании, Австрии, Фландрии Флоран удалялся в монастыри или затерянные гостиницы. Что нашёл он в уединении? Несомненно, мир.
— Это то место, где его было бы наименее легко встретить, — вставил торговец. — Встревоженный человек переносит мучение с собой, и в уединении его мучение — его единственный собрат.
— В дневнике можно на любой странице найти подпись этой страстной и в высшей степени эгоистичной натуры. Излияния любви, которые можно там встретить, никогда не имеют чёткости. Это изображение того, кого он боготворит. С другой стороны, им управляет неистовство самых низких желаний. Это ужасные и быстрые циклоны, в смерче которых затонула эта высокая сообразительность, эта чувствительность артиста. Он пил; он носил опиум, главным образом, окружил себя компанией девушек, связался даже с проститутками; он подбирал в ручьях и шатался с ними, два, три дня, реже, порочный, невежественный. Избежав циклона, он умчался и снова вернулся к одиночеству и медитации. Почти исключительной медитации. Поскольку он ничего не производил, ему нечего было и потреблять. Всё сжёг его собственный пыл. Он прятал только новый рассказ о своей жизни; он добросовестно, но без комментариев, отмечал подробности своих выходок. Укрывшись в лачуге Барселоны, оказался в монастырской тюрьме, затерянной в сердце Сьерра-Леона, рядом с отбрасывающей синюю тень стрелой на охровой стене, обозначающей палящий день. Чистые воды, лимоны и горькие молитвы Святого Иоанна Креста. В другом месте читаем: