Ван ден Брукс добавил:
— У него горе. Он очень хорошо поёт. Он плохо кончит.
— Не понимаю, — сказал Хельвен.
— No matter, boy, — ответил торговец.
Они постучались к Марии Ериковой, вспенивавшей волосы перед зеркалом.
— Не желаете ли, — спросил Ван ден Брукс, — проводить меня до теплицы. Вы расцветёте. Вчерашние цветы, должно быть, высохли…
— Хорошо. Вы самый утончённый хозяин.
— Я, — сказал Хельвен, — желаю написать портрет Лопеса…
— Какая идея! — воскликнула Мария. — Он некрасив. Он смугл и сух, как сигара.
В маленькой стеклянной оранжерее, за которой ухаживал ботаник-китаец, полной орхидей, чёрных или пурпурных, с оранжевыми или синими жилками, цветов, кровоточащих словно раны, зевающих, словно рты или вульвы, разбитых огромными бархатистыми пестиками, торговец выбрал двоих самых прекрасных чудовищ и протянул их русской.
— Не желаете ли третьего? — галантно спросил он.
Мария, несколько удивлённая, пыталась поймать последний взгляд зелёных очков. Безуспешно.
— Не желаете ли, — сказал Ван ден Брукс, — позволить мне показать вам мою библиотеку.
Они вошли в овальную комнату, маленьких размеров, но украшенную книгами, переплёты которых горели тихим пламенем в полумраке, среди оружий, копий, щитов, крисов, обезглавливающих палачей, китайских ваз в голубых эмалях и музыкальных инструментов чудных форм. В углу восседал огромный Будда, и лазурные спирали сандалового посоха сверкали в курильнице, заворачивая в густые облака сияющую медь статуи. У его ног сидела на корточках другая статуя, несомненно, из полированной слоновой кости, изображавшая молодого индуса, почти обнажённого, с опоясанной тюрбаном головой.
Но, к великому удивлению русской, статуя из слоновой кости встала у всех на глазах, чтобы поклониться по ориентальной моде. Ван ден Брукс, казалось, не замечал его присутствия, и человек — это ведь была не иллюзия — сел на корточки на ковре.
— Мои книги, — сказал Ван ден Брукс, указывая на отдел из розового дерева, покрытый кристальной плиткой. — У меня есть несколько редких изданий.
Он протянул Марии книгу, переплёт которой, казался сделанным из испещренной жёлтыми и чёрными прожилками змеи.
— Лотреамон, — сказал он, — «Песни Мальдорора», моя настольная книга.
— Не знаю такой, — изумлённо отозвалась русская.
— Это классика, — произнёс торговец хлопком.
И показал другую книгу:
— «Эклоги» Сен-Леже Леже; единственный экзотический французский поэт. Сколько раз я повторял стихи, в которых живёт моё детство:
«Моя горничная была метиской и пахла касторкой; всегда я буду помнить, какими жемчугами сверкал пот на её лице, вокруг её глаз, и — какая теплота — как рот её вкушал розовые яблоки, на речке, до полудня.
…Но о пожелтевшей бабушке, той, которая так хорошо умела лечить от укусов «сероногих», я думаю, что очень красиво, когда есть белые чулки, что надвигаются цветов огненного шалфея жалюзи на ваши длинные веки из слоновой кости.
…Не знал я всех их голосов, не знал я женщин всех, людей всех, служивших в большом деревянном доме; но через много лет я помню лица их беззвучные, цвета папайи и скуки, те, что были позади стульев наших, как звёзды мёртвые.»
Ван ден Брукс читал немного глухим голосом, и картины поэта, несомненно, омолаживали мир, который он знал или о котором грезил, ибо очки излучали непривычный блеск.
— Вы много читаете? — спросила Мария.
— Читаю, — сказал Ван ден Брукс. — Сейчас… Если хотите: моя яхтовая библиотека очень мала, в ней лишь те книги, в которых мой разум нуждается, как токсикоман в опиуме или морфине; некоторые из книг: Лотреамон и Сен-Леже Леже из современных; «Песня Полифиля» из Ренессанса; Марциал и Клавдиен из античных, и т. д.
— Какой вы начитанный! — сказал русская. — Я не знаю ни одно из этих имён.
— Затем, — продолжал торговец, — вот Книга.
На маленьком дубовом пюпитре была установлена Библия в тёмном переплёте.
— Книга Книг, — произнёс он вибрирующим голосом, — Книга Всемогущего Господа, Книга Гнева, Книга Молнии и Семи Казней, Книга Мести, Книга Элохима, Книга Пустыни и Пересохшего Моря, Книга Побледневших Звёзд и Зверя, Книга Несправедливости…
В какой-то момент казалось, что он опьянел от собственных слов, и Мария едва могла подавить возбуждение.
«Он сошёл с ума», — подумала она.
Индус на коленях ни разу не шевельнулся.
Проходя позади него, Мария спросила:
— Это один из ваших служителей?
— Мой служитель, — сказал Ван ден Брукс. — Единственный. Это сын раджи.
— О! — сказала русская с ироническим восхищением, — вам нужен сын государя в рабах?
— В рабах, говорите вы. Я имею при нём право на жизнь и смерть. И он любит меня.
Он добавил:
— Человек нуждается в поклонении, и смерть для него свежа, если это смерть за кого-то или какую-то вещь, даже за ложную.
— Но как, — спросила Мария, — этот сын раджи попал к вам на службу?
— Присядьте, — сказал хозяин корабля, — и возьмите турецкую сигарету. Это необходимое дополнение к не лишённому экзотичности рассказу:
Я тогда ещё не был среди хлопка, а торговал серой амброй между Суматрой и Индийским континентом, с которым, между нами, связан знаменитый доклад, я владел не «Бакланом», а простым хорошо построенным «шлюпом», способным подходить близко, так как мы часто огибали береговую линию. Однажды, когда мы промокли, укрывшись на маленькой бухточке, в водах острова Минданао, показалось каноэ, управляемое гребцами-неграми. В центре лодки, построенной по туземной моде, я разглядел в бинокль двух молодых людей, юношу лет пятнадцати и девушку немного помоложе. Оба, казалось, принадлежали к богатому индусскому роду, если судить по одежде, причёскам и богатым украшениям. Оба отличались заметной красотой.
Я решил привязаться к этим детям. Когда каноэ приблизилось, мои люди дали сигнал, и вскоре на борту моего корабля, где я предлагал им подарки, обосновались чистые дети раджи Минданао. Угощение входило в их собственные услуги, и я развлекал их, показывая своё оружие, карты и несколько ракушек с Галапагосских островов. В это время шлюп отплыл, наслаждаясь бризом с зюйд-веста. Гребцы-негры оставались в каноэ, терпеливо дожидаясь возвращения молодых господ, издавая крики. Но стая матросов вернула им разум, и они убежали под громкие удары весел, в то время как мы славно прошли мимо длинных берегов.
В первую очередь я думал о том, чтобы предложить радже приличную сумму за его отпрыска. Но, странное дело, дети не выказывали сильного желания увидаться с семьёй. Он очень быстро признались в своей привязанности, я понял её и решил оставить их у себя на борту. Эти двое очень ревностно окружали меня и придавали очарование моим долгим часам уединения в Океане. Их лица, игры, ласковые манеры и теплота прельстили меня.
Казалось, брат и сестра сильно привязались. Однако через некоторое время я не мог не заметить, что настроение Джеолли — так звали молодого человека — как-то омрачилось; неведомая печаль грызла его, и я, несмотря на все свои старания, не смог узнать её причину.
Отношения Джеолли со своей очаровательной сестрой, радовавшей меня своими шутками, были очень странными. То ласковый, то зверский, то буйный, то нежный, он издевался над бедняжкой: его раздражительность доходила до крайности, а раскаяния были не менее пылкими. Я долго не мог найти источник такого настроения. Но однажды я догадался, что Джеолли ревновал.
Молодого принца пожирала эта страсть, приводящая к убийствам или самоубийствам, самая сладкая и притягательная: Джеолли ревновал ко мне. Что за загадочный повод толкнул этого молодого человека наброситься на меня с такой рвением? Вот уж чего я не могу сказать. Ласки, маленькие подарки, расточаемые мной для его сестры, по всей видимости, мучили его, однако он справедливо получал и свою долю. На самом деле я вообще не делал преимуществ. Но хватало и того, что девушка не оставляла меня равнодушным, чтобы злополучная страсть разорвала его тотчас.
Однажды я нашёл брата и сестру рыдающими, в объятьях друг друга. Джеолли убаюкивал девочку, жаловавшуюся на сильные боли, и слёзы струились из её глаз. Он прижал её к своему сердцу и называл самыми сладкими именами. Тревога сминала его черты.
«В чём дело?» — взволнованно спросил я его.
Он не ответил и указал на трясущееся тело девушки.
Я не знал, что это может быть за болезнь, а у нас на борту не было врача. Она жаловалась на боли в животе, руки извивались, а черты лица уже искажались.
Что касается Джеолли, он осыпал сестру поцелуями с таким жаром, что я остался изумлён. Иногда он казался жертвой жесточайшего горя.
Потрясающая мысль озарила мой дух.
Я побежал к шкафу, где хранилась бутылка мышьяка, при помощи которого я делал чучела морских птиц. Шкаф был открыт.
Когда я вернулся, мне было достаточно увидеть Джеолли, чтобы бутылка упала мне на ноги, и её содержимое было уничтожено.
Бедняжка умерла ночью, и её хрупкое тело, привязанное нами к мешку с драгоценными камнями, которые она носила, медленно погрузилось в темную глубь моря.
Я никогда ничего не говорил Джеолли, но негодяй остался благодарен мне за то, что не был повешен на бом-брам-рее.
Индус остался невозмутим под золотыми потоками божественного света, в дыму курильницы, словно опекун Гробниц.
— Пойдёмте на воздух, — сказал Ван ден Брукс. — Море прекрасно; «Баклан» прошёл шестнадцать узлов. Хорошо жить, мадам.
Глава X. Колдовство. — Разговор о грехе
Кто эта, восходящая от пустыни как бы столбы дыма, окуриваемая миррою и фимиамом, всякими порошками мироварника?..
Этот разговор оставил странный след в русской. Ван ден Брукс казался ей теперь существом чудовищным, парящим над Добром и Злом (о которых она, впрочем, не имела никакого представления, как, замечу между делом, и большинство из нас), организующим справедливость и несправедливость, с божественной непоследовательностью, которое должно было испытать все человеческие страсти, соединив в себе, что очень ему подходило, скептицизм и всемогущество, то вибрирующим, то саркастичным, покрытым флегмой и сожжённым внутренним пламенем, которое угадывалось, без примечательного отражения, в этом закрытом лице.