В какой-то момент ей хотелось довериться Хельвену и поведать о своей боли. Но она не смела и не говорила об этой встреченной в корабельной библиотеке особе.
Ночь собрала пассажиров на палубе вокруг хрусталя и мороженного. Тихий океан разворачивал свои бесчисленные кольца. Этим вечером, склонившись под лампой, Трамье открыл тетрадь в красном сафьяне и по общей просьбе прочёл главу из дневника Флорана.
«Никому не нужно знать подробности этой странной свадьбы. Они запечатлены в моей памяти достаточно чётко, чтобы было бессмысленным записывать в этот дневник рассказ о моём союзе с Лией Ковальской. Я всё ещё восстанавливаю в памяти этот союз, осознавая наиболее ясные основания и доводы; но это будут главным образом широкие ощутимые штрихи для меня самого и однажды выстроившийся любимый силуэт, чья секретная линия не появлялась за границей.
Я встретил Лию несколько лет назад. Тогда я мимоходом отметил то впечатление, которое оставила она во мне.,,Духовный контакт»» — эти одинокие слова могут охарактеризовать то любопытное чувство. Сама красота Лии не сильно поразила меня, но в меня внезапно проникло какое-то излучение этой красоты. Я не знаю лучшего сравнения для странного очарования, исходившего от этой женщины, чем некая колдовская сила её походки, её взгляда, её голоса, всей её сущности. Я почувствовал обмен словами с ней, полный какого-то утешения и в то же время обаяния. Змея, слушающая музыку, настраивается на волну, линию гармонии: мне даже было достаточно почувствовать жизнь возле себя, чтобы не быть в состоянии отвлечь на мгновение мои мысли от ритма, который я улавливал в ней. Каковы ценность и значимость названного? Я в первый раз почувствовал эту одинокую печать жизни, совпадающую с сущностью бытия, как в унисоне (ибо в музыке можно выразить долю этой реальности). Таинственные волны, сопровождавшие её шаги или звуки её слов, возбуждали во мне колебания, которые я чувствовал материально, подобно тому, как в тихой комнате слышится вдруг струна фортепиано или скрипки, скрытых в своем чехле, отвечающая интонации голоса, длительному эху звонка или колокола. Таинственный резонанс. Была определённая точка и секрет, в которых волны двух наших существ смешивались и гармонировали. Я не могу представить нечто более трудное, чем подобрать слова, столь несовершенные, чтобы описать это чисто психическое общение.,,Мысленно»» произошло это слияние, но эта мысль была очень поверхностной, очень расплывчатой, совсем не красочной. Мы скользнули по внешней плоскости реальности, словно две очень светлые, очень тонкие эманации нас самих столкнулись в предустановленной гармонии. Таким нюансам сопротивляться бесполезно: мы немедленно упадём в абстракцию и мистику.
В первый вечер я видел Лию лишь несколько мгновений. Впоследствии жизненные удачи и грозы разлучили меня с ней. Но иногда, при самых различных обстоятельствах, в самых отдалённых странах, я снова начинал чувствовать дрожь, в которую меня повергала эта таинственная гармоника.
Однажды вечером я шёл по дороге в одном из самых густых лесов Тюрингии. Царила тишина. Ни один звук не проникал сквозь стену стволов, купавшуюся в сумеречной крови.
Мой шаг тонул во мхах; тройной свод листвы не шелохнулся. Нигде ещё я не чувствовал себя таким непроницаемо замурованным в ужасе враждебного мира. Я чувствовал стеснение в груди, как будто воздух с трудом пробирался ко мне сквозь эти тяжёлые, согнутые ветхостью ветви лишайников. Я ускоряю шаг. Внезапно мне показалось, что эбеновое сердце этой огромной сельвы смягчилось. Невыразимая зрелость процветала где-то в мире. Более свежее дуновение, подхваченное дождём, ласкало моё лицо. Я испытал в себе тот резонанс, который однажды вечером испытывал в толпе, столкнувшись с Лией. Это было точь-в-точь как задетый факел и стонущий ответ скрипки в тени. Но где задет этот факел? Где эта сверхъестественная гармоника? Несомненно, в Лии, в Лии. Я как будто увидел её фигуру, но полупрозрачную и почти невещественную, среди лесных теней.
Такое случилось и в другой раз, на берегах илистого Тибра, и ещё раз, когда я пил водку с маленькими черкесскими музыкантшами в Австрийской Польше. Странная нота отдавалась, а мои спутницы давно уже сложили на землю свои балалайки, которыми я всё ещё жил, с остекленевшим взглядом и потерянным духом.
— Ты всё ещё слушаешь, — сказала одна из них. — Что ты можешь услышать?
Во время своих путешествий я никогда не получал новостей от Лии. Мы едва знали друг друга; не было повода переписываться. Никто не говорил мне о ней. Тем не менее, благодаря этим особым предупреждениям, я был уверен, что одержим вплоть до сердцебиения.
Я знал, что увижу её по возвращении. И увидел, просто, естественно, потому что это должно было случиться. Она сказала мне:
— Вы сильно изменились.
Я понял, что она хотела сказать:
— Вы сильно постарели.
Но она всегда была прекрасной, светящейся и несколько холодной, как камни в беспорочной воде.
Судьба распорядилась так, что мы снова встретились при сумерках в парке друзей, хозяином которого был я, и рядом с которым жила Лия. Мы оказались рядом в старой, немного тревожной на первый взгляд, оранжерее. Это был очень низкий и длинный, совершенно ветхий, павильон. Двери и окна овдовели, оставшись без своих плиток; плющ, поглотивший внешний фасад, доходил до ключей, где жужжали осы и пчёлы, ведь был конец лета. Каштаны на лужайке упали лишь однажды, в тот мрачный день, когда поморщились расколотые макароны. Помимо урн на красной земле, странные суккуленты протягивали свои щупальца: можно было бы сказать, что чешуйчатые волосы горгон и порывы ветра дали им облик жизни.
Я навсегда запомню, как входил в нижнюю двойную дверь, среди жужжания насекомых и трепетания колонн плюща. В ней была эта гибкая и немного болезненная грация боттичеллиевской Флоры, что-то очень решительное и трагическое. Она могла бы держать своими руками закрытую книгу или обнажённый меч. Она прошла, не заметив меня, поскольку было темно.
А я, нашедший убежище в этом меланхолическом строении, всё ещё полном аромата редких цветов и фруктов, цитронов, накапливавшихся здесь долгие годы лимонов, смотрел и не шевелился: я ожидал. Один её вид привёл меня в полный порядок. Её улыбка была тихой и блестящей, даже разумной, но очень пронизывающей и очаровательной. Она появилась во мне как язык пламени: я хотел лишь её ясности.
Увидев меня, она ничуть не смутилась.
— Я знала, — сказала она мне, — что мы снова встретимся.
Я рассказал ей о своих путешествиях, не умолчав, что думал о ней. Тем не менее я не осмеливался описать странный феномен телепатии, испытанный мною. Я неоднократно произнёс слово,,гармоника»», думая, что она, быть может, осознает важность и значимость, но её лицо не выражало понимания.
Когда мы вышли из оранжереи, ночь совсем опустилась, и проснувшиеся в нашем проходе пчёлы проводили нас музыкой прощания в синей тишине луны.
Мне не стоило бы больше её видеть. Мы встречались каждый день. Наши друзья подозревали, в чём дело, и поощряли нас. Мы часто приходили в знойные полуденные часы в оранжерею; потом уходили через полудикие повороты парка.
Этот парк располагался на склоне холма, и было неожиданностью обнаружить равнину, усыпанную зелёными и золотистыми узорами, вечером затуманенную в синих парах, и чёрную землю, курившуюся солнцем. Снаружи эти осколки света были полны зелёных сводов, застойных и тусклых, как в подводных пещерах, могучих сосен с фиолетовыми и охровыми стволами, лиственниц, клёнов, кедров, струившихся в библейской тени, фонтанов, непрозрачных прудов, полян с прекрасной травой, заваленных старыми корягами, вокруг которых процветали под бархатистыми звёздами огромные грибы, оранжевые и пурпурные. Всюду тишина, едва трепещущая от песни птицы или журчания родника, всюду одиночество и свобода. Опасаясь нарушить блаженство, я удерживался, чтобы не заговорить с Лией о любви. Я боялся лишь, что она сама начнёт разговор об этом.
Это был мой единственный страх, единственная тень в такой безмятежности. Я находился с Лией в таком совершенном блаженстве, что обычные радости любви казались мне подобными тошнотворной грубости. В чём загадка этой молодой девушки, излучающей вокруг себя такую гармонию? Я не могу не думать о тех радостях, которыми мимолётное созерцание Беатриче наполняло душу юного Данте. Мир открылся мне под прозрачным покрывалом счастья; все мгновения моей жизни спутались в лучистой вечности, в безоблачной послеполуденной мягкости, под неподвижной листвой, время остановилось в раструбах фонтанов и тихих водах.
В конце концов я испробовал это общение, которого я, ни о чём не догадываясь, желал до этих пор из-за торжественных радостей великих мистиков. Присутствие Лии поднимало выше земную плоскость и погружало меня в упоение любовью, которой время и пространство не могли помешать. Это были глубокие наслаждения, но внешне они себя не проявляли. Вся эта драма разыгрывалась во мне самом, без того, чтобы выдать на моём лице или в моих жестах молниеносную напряжённость. Догадывалась ли сама Лия о моей радости? Не знаю. Это было маловероятно, разве что благодаря ясновидению, возможно, в конце концов, она увидела вдруг, как разворачиваются солнечные тайны моей мысли. Даже в нашем разговоре ничто не отразило потоков света, протекавших во мне. Мы могли быть поочерёдно яркими, радостными и нежными, ведя разговоры на разные темы, мы потеряли излучины фантазии: непередаваемая музыка раздавалась на фоне моего духа, без изменений в чистоте этих аккордов. Смысл слов, которые произносила Лия, созревал во мне самом в странном облике, и дивные плоды рождались при каждом выходившем из её рта слове. Я был под каким-то гипнозом, как будто она привязала меня любовным зельем.
Но она не замечала своей силы. Она, несомненно не замечала и природу красоты, которую я испытывал возле неё. Если бы это понимание было ей дано, она не поддалась бы микробу, который должен был отравить наше счастье.