Очевидная холодность, свидетелем которой я был, несмотря на сердечность наших разговоров и ежедневность наших встреч, это строгое поддержание дружеских связей, которую мне было так легко удержать, — всё это должно было её поразить, даже если бы она, может быть, не осознала своё собственное удивление. Некоторые слова, некоторые покраснения остановили спонтанность жестом, показавшим мне, что она страдает от моей сдержанности, которая была для неё необъяснимой. Жить на глазах у всех в уединении с очень страстными возлюбленными, с которыми никогда нельзя обменяться ни ласками, ни поцелуем, ни даже одиноким словом, заставляющим поверить в любовь, было, очевидно, ситуацией достаточно парадоксальной. Тем не менее, я придавал большое значение тому, что она оставалась такой. Ни за что на свете я бы не захотел, чтобы какое-то желание нарушило бесконечное спокойствие, которое захватывало всё моё существование. Эгоистично погружённый в своё кристальное блаженство, я не хотел замечать тайной работы, которая совершалась в существе, столь дорогом, сколь я был должен.
С каждым днём Лия всё больше влюблялась, по-женски влюблялась в меня. В Эмпиреях, где я находился, она градус за градусом опускалась в те низшие области, которые я так желал держать от себя в отдалении, где я не желал быть встреченным ею.
Я бы хотел, чтобы между нами была как бы опечатанная дверь, палец, приложенный к губам. У нас было нечто более прекрасное. У нас? Тогда я думал только о себе. Почему бы не остаться в таком положении? И однажды мне даже пришла идея предложить ей сыграть непорочную свадьбу. Но трудно было выразить столь странные мысли женщине, которая вас любит и считает просто застенчивым, и это препятствовало осуществлению моих планов.
Однажды, после полудня, мы, как обычно, встретились в оранжерее. В то время как осень уже надвигалась, воздух был очень тяжёлым, ожидалась гроза. Электричество, которым зарядилась атмосфера, при каждом прикосновении производило сухой и неприятный удар. Такие моменты оставляли отпечаток нити, слишком натянутой в некоторых местах и разрывающейся. Лия находилась вблизи меня. Я рассказал ей то, что всегда скрывал: феномен гармоники, очарование, под которым она меня держала.
— Вы считаете, что во мне есть такая сила? — спросила она меня, улыбнувшись. — Могу ли я, сама того не осознавая, быть феей или волшебницей?
— Вы, без всяких сомнений, являетесь ей. Будьте очень внимательны, чтобы не спугнуть очарование.
— Вы действительно считаете это очарованием?
Она остановила на моих глазах свой чистый и глубокий взгляд цвета морской волны.
— Такого я никогда не испытывал, — ответил я. — Не сомневайтесь в своей власти. Знаете ли вы, насколько другим существом я был вдали от вас, Лия? Лия, не сомневайтесь, что вы можете быть мучением для человека, чья жизнь — вечный разрыв. Во мне две личности: одна живёт лишь для вещей великолепных и изящных: это та личность, которую вы знаете. Другая… но лучше не стоит об этом говорить…
— Уверена, вы несправедливо осуждаете эту невидимую личность.
— Увы! Лия, та, которую вы знаете, в таком же отдалении от другой, как невидящие друг друга братья. Пока один ведёт барк, другой прячет своё лицо.
— Как странно вы говорите, — сказала она. — Какие странные вещи есть в вашей жизни. Я так много вам желаю: стать счастливым.
— Я счастлив, Лия.
При этих словах она залилась слезами, положив голову на моё плечо.
— О! — простонала она, — тем не менее, вы не любите. Вы лжёте.
Я не сопротивлялся. Я взял её в руки и опьянел от горькой воды этих слёз. Потом, когда протянула свои губы, я поцеловал их осквернённым пеной ртом. Желание забрало и искривило меня, словно ураган. Я смял её платье, я укусил её в грудь, а она свирепо обвила меня, одержимая безумием. Большие грозовые капли расплющивались возле наших ртов, проходя в трещину в крыше, над которой нависло неподвижное зеленоватое облако. Гипсовые маски посмеивались, и глиняные горгоны расширяли свои волосы под белыми молниями.
Я, счастливый и разбитый, был отвергнут собой, но к ней вернулась удовлетворённая понятливость, и она сказала:
— Не грустите больше, друг, я вас исцелю.
Тишина открылась в грозе, смертельная тишина… Тогда я услышал едкие колебания и рыдания лопнувшей нити. Где лопнула эта нить? Я уверен в том, что слышал это, я всегда слышу этот металлический стон и это затянувшееся колебание… Очарование было разрушено. Колдовство пало на мои колени и протянуло свои немощные руки и распущенные волосы…»
— Это история Евы, — сказал Хельвен. — Почему женщина всегда хочет надкусить плод, пред которым у неё стучат зубы, и которого мужчина, может быть, уже не захочет после того, как она надкусила его?
— Потому что она не знает, — сказала Мария Ерикова. — Если бы она знала…
— Если бы она знала — а она не может не знать — она бы всё равно надкусила его даже потому, что вкус греха останется у неё во рту, — отозвался Ван ден Брукс.
— В этот вечер вы сделались женоненавистником, — улыбнулась русская.
— Любовь близка к своей противоположности, дорогая моя. Что, например, может быть общего у любви с простым суждением! Если плоть женщины полностью не проникнута грехом, мужчина её не пожелает.
— Я вас умоляю, — прогремел Трамье, — это для того-то, чтобы переспать с женщиной, нужно верить в первородный грех.
— Я говорил о любви; я не говорил о порядке, обязанности и других почтенных вещах. Я говорил, — подчеркнул Ван ден Брукс, — что в наши дни и на протяжении веков идея греха неотделима от идеи любви, что она разжигает любовь, она её отравляет, и нет сегодня без неё великих страстей.
— Это, без сомнения, потому, что их так мало, — заметила Мария.
— Ба! — сказал Леминак. — И что вы скажете о великих языческих влюблённых, о Геро и Леандре, об Энее и Дидоне; что скажете вы о Федре?
— Что касается последней, — перебил Хельвен, — я знаю только одну, и эта фигура католическая: та, что у Расина.
— Насчёт остальных, — ответил Ван ден Брукс, — давайте разберёмся. Я сказал, что сегодня, хотите вы этого или нет, любовь и грех соединяются. Я не говорил, что любовь не существует без этой нравственной концепции. Ей-Богу, существует. Кто отрицает? Тот, кто изобрёл грех, создал самое красивое любовное изобретение: он открыл новое блаженство. Что же касается Алексиса или Дидоны, то они оба выдали в своих бессмертных жалобах тайну их божественных мучений: я вижу там древнее лицо любви; оно просто и дико, как у юношей. Но современное лицо любви испещрено маленькими глубокими морщинами. Её рот прекрасен издалека, но приглядитесь к нему вблизи: вы увидите горькие морщины; под её влажными глазами тёмные круги. Древняя любовь чахла от невинного плотского желания; современная любовь чахнет от собственного желания и пренебрежения. Она жаждет и упрекает себя за это; она хочет и всё равно колеблется; она протягивает губы к чаше и в ужасе отстраняет их. Её поцелуи есть спасение смерти: это вкус, который не был знаком язычникам.
— И из-за которого они не стали бы нам завидовать, — вставил Трамье с несколько раздражённой уверенностью. — В самом деле, Ван ден Брукс, эта религия греха есть великое безумие. Она отдаляет человека от всего естественного, от всего, что должно служить целям рода человеческого. Она делает любовь вещью секретной, постыдной, хитрой. Любовь, — продолжал Трамье, возвышаясь, и его пенсне пророчески вздрогнули, — любовь, это великолепие молодых и ясных тел, высший дар под солнцем, это…
— Великая стервозность, вот и всё, — понизил голос Ван ден Брукс. — Дорогой Трамье, вы великолепный врач и определённо хороший отец в семье, но я не советую вам внедрять своим скальпелем коллоквиумы в настоящих любовников.
Трамье с болью прошёлся по палубе и прислонился к поручням.
— Признайте, — возразил Леминак, — что это понятие греха, отравившего любовь смесью опасности и тонкости, признайте, однако, что это не такое уж великое благодеяние. Когда всё станет легче, проще, человечнее…
— Вы, вы не станете возлюбленным, — сказал со странной улыбкой Ван ден Брукс.
Хельвен и Мария Ерикова молчали.
Ван ден Брукс вытряхивал пепел из трубки на лицо молчаливого моря. Леминак взял Трамье за руку и бодро советовал ему пойти сделать успокаивающий вишнёвый флип, чтобы уйти от первородного греха и любовной софистики. Их шаги звенели на покрытых медью ступеньках, направляясь к маленькому бару.
Под обнажённым небом молодой человек остался рядом с Марией. Он упал на колени перед ножками переставшего раскачиваться кресла-качалки.
— Не знаю, грех ли это, — прошептал он, — но я вполне уверен, что…
— Не договаривайте, — сказала она.
Луч милостивой звезды заиграл на её влажных губах, под её сверкающими зубами и на пенистых гребнях волн…
Глава XI. Бразильская рабыня
Тебя твой кинул бог на этот берег райский,
Чтоб разжигала ты резной чубук хозяйский.
— Я Вам скажу, — заявил Леминак, взболтнув при этом своей излюбленной палочкой яйцо, вишню и дроблёный лёд в никелевой посуде, — я Вам скажу, — после каждого слова он скандировал энергичным рывком, — что она любит этого англичанишку.
— Сомневаюсь, — глубокомысленно отозвался Трамье.
— Почему же вы сомневаетесь?
— Сомневаюсь, потому что сомневаюсь.
— Изъявление веры, доктор, это серьёзно.
— Если хотите, допустим, я сомневаюсь в этом, потому что это мне не нравится.
— Это вам не нравится, доктор? Откуда такое чувство?
— Молодой человек, во мне нет аналитической жилки. Но этот англичанишка виден мне лишь с одной стороны.
— А мне, — сказал Леминак, — мне он виден со всех сторон.
Он добавил, словно это утверждение было гипотезой, удовлетворявшей всем его суждениям:
— Он художник.
— Художник, — сказал Трамье. — Кто когда-нибудь видел его живопись? Целые дни он проводит на палубе, словно борзой, на коленях мадам Ериковой. Чёрт меня возьми, если он когда-нибудь писал марины.