— Есть художники, которые не писали ничего, — прошептал Леминак, осторожно крутя металлический конус, в котором готовился молочно-белый напиток.
— Они ещё опаснее, — нравоучительно прибавил доктор. — Однако скажите, Леминак, это вас озаботило?
— Едва ли, — отозвался адвокат. — Просто психологический вопрос, который хотелось бы изучить. Вы же знаете, что моя профессия…
— Да, — сказал Трамье. — Но не утомляйте себя. Я ясно вижу эту маленькую игру. Кстати, вы ведь знаете, что мадам Ерикова обладает несколькими миллионами…
— Чёрт, — доверил Леминак свои мысли горелке.
— Совершенно верно, и землями в Сибири или на Кавказе, не знаю. Если сердце говорит вам… Ах да, я забыл о плантациях в окрестностях Австралии…
— Сердце не умеет говорить громче разума, увы, дорогой доктор. И мой разум…
— Твой… твой… твой, оставь это. Я знаю, о чём ты говоришь. Мадам Ерикова не любит Хельвена. Она не любит Ван ден Брукса. Она не любит меня, увы.
— Кто знает? — польстил ему Леминак.
— Тщетно… Она не любит никого… только вас, может быть. Смотрите, вы молоды и уже член коллегии адвокатов, в любом случае, будущая гордость. Дело Соливо-Депрешандьё вознесло вас на небеса. Мария Ерикова знает; она следила за всеми слушаниями. Душевно вы не…
— Больной…
— Даже скорее…
— Здоровый…
— Чего вы хотите ещё?
— Чтобы она меня любила.
— Она полюбит Вас. Надо только знать, как это сделать. Слушайте…
Как только Трамье, поправив шатающиеся пенсне, тихо наклонился к Леминаку, дверь бара открылась от порывов солёного ветра.
Ван ден Брукс вошёл, слегка согнувшись из-за своего высокого роста. Несколько мгновений он стоял на пороге, глядя на двух приятелей. Его золотистая борода переливалась под светом электрических ламп.
— Флипа?
— Нет, чистой вишни. О чём вы только что говорили?
— О женщинах.
— Дети, — сказал Ван ден Брукс.
— Мы уже не младенцы, дорогой месье, — жеманно шепнул Леминак.
— Если ему верить, он единственный, кто понимает женщин, — язвительно заметил профессор.
— Увы! — вздохнул Ван ден Брукс.
— Расскажите же нам о своих удачах, — весело настаивал Леминак.
— Они не заставят вас смеяться, — сказал торговец хлопком.
От вида зелёных очков у Трамье и Леминака пропало даже желание смеяться. Этот дьявол в человеческом облике действительно не знал, что значит быть смешным.
— Хорошо, — сказал Леминак, — какая была наиболее любима?
— Вы хотите это узнать? — спросил торговец.
— Мы хотим это узнать, — настаивал доктор.
— Она работала на кофейной плантации где-то там, в штате Сан-Паулу. У неё были глаза кофейного цвета с золотистым блеском данцигской водки. Она была прямой, словно стебель тростника, и гладкой, и блестящей, и волосы её были не курчавыми, а заплетёнными вокруг ушей с медными дисками. Она жевала бетель, сделавший её зубы чёрными, и неподвижно танцевала ужасные танцы глянцевитым щитом своего живота, опершись на свои лодыжки, под звук кислых флейт. Любовь рядом с ней имела вкус, который вы никогда не познаете, мои бедные друзья, и, когда она удерживала мужчину силой своих круглых бёдер… Я иногда для порядка дрался…
Однажды вечером, когда я лежал рядом с ней на раскладушке, я заметил, что она притворяется спящей. Я всё ещё бодрствовал, одновременно симулируя сон. И вот что я увидел: правая рука, томно свисавшая над землёй, осторожно поднялась, и очень естественным жестом, жестом сонной и нежной женщины, она провела рукой под подушкой, а затем вытащила её с бесконечной предосторожностью. Я недоверчиво схватил её запястье и сжал его так, что она издала крик, от которого кровь застыла в моих жилах. Продолжая изо всех сил удерживать её, так как она боролась, я смог включить свет и увидел, что она лежит у моего изголовья.
Это была змеиная минута — минута смерти — маленькая очаровательная зверушка, вся оцепенелая и похожая на вопросительный знак, только что тихо бодрствовавшая, в тепле моей шеи.
Я сломал ротанговую талию, эффективно использовавшуюся этой женщиной, которая, несомненно, была самой любимой. Она у лежала у ножек раскладушки, сломанная пополам, словно бедный труп и ослабевшая змея…
Ну, так что насчёт вишни? Леминак, чего же вы ждёте?
— Не люблю я истории про негров, — сказал Трамье.
— Это слабая экзотика, — вынес приговор Леминак.
Они с некоторым беспокойством посмотрели на Ван ден Брукса, лицо которого покрывала дьявольская борода, и который набивал свою вечную трубку невинным и добросовестным большим пальцем.
Глава XII. История кошки-девятихвостки
Именно тогда, когда мы были заняты тем, что решали вопрос валентинок по обычаю нашего края, накануне дня Святого Валентина, и болтали о женском кокетстве, налетел яростный шторм; из этого мы сделали вывод, что лучше не говорить плохого о женщинах в открытом море.
Этим утром Ван ден Брукс окинул корабль взглядом хозяина. Палуба, по которой негры прошлись шваброй, сверкала на солнце. Медные поручни были ослепительны. «Баклан» скользил по воде в отличном темпе и оставлял свой пенный след на зыби Тихого океана, словно огненная птица. Голландца сопровождал Одноглазый Галифакс, чей шрам был белее обыкновенного. Лицо моряка не было склонно менять оттенок и сохраняло коричнево-охровый цвет, которым его покрыло солнце и брызги всех океанов. Но его большая рана на лбу, над правым виском возле переносицы, становилась бледнее в часы сильных эмоций. Ван ден Брукс громко заговорил:
— Слушайте, капитан, если такое ещё раз повторится, вы покинете борт.
— Плуты украли ключ от шкафа, в котором шеф-повар хранит ром. Вот и всё. У Лопеса подбит глаз, у Томми Хогсхеда течёт кровь из носа. Не за что высечь и кошку.
— Есть за что высечь негра. Сам по себе случай пустяковый. Но я боюсь, нет ли тут чего глубже, откройте глаз, Галифакс.
— Я заковал провинившихся в железные цепи, месье; они будут лишены жалованья на два дня. Что ещё от меня требуется?
— Держать руку строго, чтобы порядок царил на «Баклане»… Боюсь, вы забыли, что подчиняетесь, Галифакс. Вы не действуете должным образом.
— Вы в первый раз делаете мне подобное замечание, месье, — прорычал моряк.
— Я уверен, что это будет и последний раз, Галифакс. Вы соберёте весь экипаж в десять часов на палубе в круг, с виновными в центре. Ступайте, капитан.
— Хорошо, месье.
И Одноглазый Галифакс удалился, катясь на своих дугообразных ногах.
В течение часа Леминак, в безупречной «белизне», бродил по коридору между каютами. Слова Трамье преследовали его всю ночь, и Мария Васильевна Ерикова стала ещё более очаровательной в его глазах, когда он прибавил к её собственным прелестям эту пышную судьбу: земля Кавказа и Сибири, плантация и т. д. Где, чёрт возьми, Трамье почерпнул эти сведения?
«Эти врачи знают всё, — подумал он. — У женщин нет от них секрета.»
И это соображение укрепило его в намерении начать с этого же дня усердно ухаживать, несмотря на молчаливого Хельвена.
Адвокат перед зеркалом слегка затянул шафранного цвета бабочку лучшего вкуса, пригладил свои бакенбарды и легко, очень легко, наклонил свою корабельную фуражку. Как раз в этот момент, по воле рока, Мария Ерикова открыла дверь своей каюты, застав галантника на месте.
— Как противно, — сказала она, — что за утренняя элегантность!
— Ваше присутствие её оправдывает, дорогая мадам.
— Уже пошли комплименты. Какая досада! Я, радующаяся прожить эти несколько часов в одиночестве, в компании сущих морских волков.
— Сущие морские волки потеряли свою грубость в компании с вами и стали сущими ягнятами.
— Тем хуже… — сказала Мария Васильевна. — Я ненавижу ягнят, оленей и других робких и мягких животных.
Ничуть не смутившись, Леминак протянул ей руку. Она отказалась, но согласилась пройтись с ним по палубе.
— Какое прекрасное утро! — произнёс Леминак с лирической напыщенностью. — Какое наслаждение — жить в подобные дни, как неожиданно! Помните, я думал, что нам суждено быть на банальном пакетботе, жить во Дворце среди современного уюта, тенниса, цыган и покера! Но поезд ушёл, и вот мы разместились на восхитительнейшей из яхт, хозяин которой, правда, немного эксцентричен…
— Вы правда так думаете?
— Да, Ван ден Брукс — очень странная личность.
— Я очень верю, — отрывисто сказала Мария.
— Хм, — засомневался Леминак. — Это стоило слышать в баре.
— В любом случае, мы признательны ему за уникальное путешествие.
— Уникальное, говорите вы. Увы… нельзя надеяться собрать столь избранное общество дважды. Какие очаровательные спутники! Трамье…
— Я очень люблю доктора, — уверила его Мария.
— Это любезный Хельвен…
— …
— Я уверен, что он талантлив.
— Не заметила, — высказалась Мария.
— Это, вне всякого сомнения, не имеет значения. Мы часто не видим живопись…
Как только он произнёс эти слова, художник возник из люка и приблизился к ним.
— Мы плохо говорили о вас, — улыбнулась мадам Ерикова.
— Вам разрешено говорить, — кланяясь, отозвался Хельвен, и, глядя на Марию, подчеркнул обращение «вы», что очень взбесило Леминака.
— Вы видели дельфинов? — добавил он.
— Нет.
— Тогда пойдёмте.
Он повлёк её к поручню. Всё вокруг корабля подскакивало от пенистого шествия чудищ. Они ныряли среди фыркающих искр.
— Говорят, это означает приближение к земле, — сказал Леминак.
— Уже! — прошептала Мария.
— О! — сказал Хельвен, — мы ещё не увидим Сидней, не беспокойтесь. Должно быть, на пути остров.
— Да, — произнёс голос позади них. — Здесь мой остров, остров Ван ден Брукс. Не желаете ли сделать остановку?
— Но тогда, — возбуждённо задрожала Мария Ерикова, — вы настоящий Монте-Кристо!
— Простите, мадам, — сказал Ван ден Брукс, — но здесь мои люди, и у меня с ними счёты относительно небольшой детали внутреннего порядка. Пять минут, пожалуйста.