Лия прекрасна. Этим вечером я наблюдаю, в то время как она, сидя за своим фортепиано, поёт мне голосом контральто душераздирающую lied Шумана:
die alten, bösen Lieder
die Träume schlimm und arg…
Гостиная утонула в тени, как и тело Лии; я же, сидя в самом дальнём углу комнаты, чувствовал себя невидимкой, покрытым волнами мрака и музыки. Только лицо моей спутницы лучезарно возникло из полумрака в сверкании волос, лица и рук, которые легко касались блестящих матовых клавиш или неистово сжимали аккорд. Волнение пробегало дрожью по открытой шее; влажные губы приоткрывались; глаза казались увлажнёнными тёмной водой. Сверхчеловеческая красота парила над ней и преображала её и без того чистые черты.
На мгновение я почувствовал, что переношусь к старым наслаждениям; казалось, я слышу внутри себя колебания таинственной гармоники; казалось, я снова погружаюсь в волны океана, который, в течение нескольких непередаваемых дней, сворачивал меня в свои морщины, забытые временем и судьбой. Я не могу оторвать взгляд от этого идеального овала, который, позолоченный светом, погружался в тень, словно божественный образ, вдруг проявляющийся на воде волшебного зеркала. Я больше не чувствовал серьёзной и страстной песни, которую она пела: я не слышал ничего, кроме биения моего сердца, ибо оно теперь заполняло всё пространство между невидимой толщей стен. Моё сердце сильно билось; казалось, пульсация моих артерий трясла закрытую комнату как таран. Лия находилась перед моими глазами, одетая в этот серафический блеск, каким была она для меня, в то время как мои губы ещё не прикасались к её рту. Я созерцал её, преклоняясь как поглотитель опиума перед видением, возникшим под действием блаженного наркотика.
Если бы она осталась такой, замороженной в этом экстазе, окруженная ореолом тени! Почему пришла ты ко мне, недоступная Лия?
— Любовь моя, вы грустите? Эта музыка причиняет вам боль?
— Я вижу вас, любимая. Я не слышу музыки. Мне достаточно видеть вас.
— Ты любишь меня, — сказала она. — Я чувствую.
И она приблизила ко мне свой рот.
Но дух проскользнул между нашими губами.
Я отказался под предлогом мигрени, и, униженный, поднялся в свою комнату.
Как тяжела ночь. Я открываю окно. Липы и каштаны в саду не взволнованы дрожью. Какой странный запах исходит от листвы; это запах сока, тошнотворный, томный. По ту сторону тёмной массы деревьев находится подобное Млечному Пути гало города. Я думаю об улицах, о бульварах, об огромных звёздных фонарях, о фасадах театров и мюзик-холлов, нарумяненных фиолетовым светом, о роящейся тьме толпы, где ты близок к накрашенным женщинам, где открываются волны ароматов. Я думаю о пыльной весне больших городов, о лихорадке, прилипающей к ладоням, о садах, ветра которых носят пыльцу сквозь заселённые желаниями улицы. Я думаю об освещённых окнах, где голые горла сгибаются, вдыхая вечерний аромат, под наэлектризованным небом, бледнеющим от сладострастного и едко выдыхаемого миллионами тел и миллионами ртов тумана. И город зовёт меня, задохнувшийся, угнетённый, душный под чёрным поясом листвы, изорванный странными опасениями, готовый отдаться, голый, всем людям, всем желаниям, мне.
Лия вернулась в комнату. С бесконечными предосторожностями я запер дверь на ключ. Хорошо смазанный замок не издал никаких звуков. Предосторожность, впрочем, не нужна, поскольку Лия не назойлива, и мне несколько больно из-за фальшивой мигрени. Но мне нужно остаться одному, наедине с собой, эгоистично, в маленьком углу общего дома. Мне нужно избежать господства любви, жадности нежности, нужно объяснить себе неудовлетворённость.
Полосы света скользят под дверью, и я слышу тихие шаги, шуршание шёлка и белья, весь изящный манеж женщины, совершающей ночной туалет. Тело Лии прекрасно, как мякоть молодого миндаля. Оно изгибается во всех объятиях; оно гибкое и тонкое; оно пламенное. Кровать, очень широкая и очень низкая, обтянутая льном, ждёт нас: комната пахнет ирисом и янтарём; дверь с окном приоткрываются, впуская запах ночного сада. Скрытая ясность падает с лампы; в этой полутени Лия, стройная и белая, появляется в муслине и в одиночестве ждёт.
Я, за преградой, равнодушный к очарованию столь близкой любви, позволяю ночи поглощать меня.
Какой человек, зная цену объятиям, этому пламени и роскоши, не открыл бы дверь? Она закрыта, и тем не менее я не сделал к ней ни шага. Она закрыта негой, счастьем, всем тем, что составляет счастье других, людей, а не моё.
Голос произнёс:
— Безумец. Ты богат, удачлив. У тебя есть дом, слуги и жена, которая движет желаниями, любящая и верная жена. Ты подготовленный человек. У тебя есть ценности, и ты должен наслаждаться. Наслаждайся домом, судьбой и женой, ибо она тоже твоя ценность. Так будь же счастлив, имбецил. Наслаждайся кристаллами, деньгами и постелью. Давай. Открывай дверь.
— Владение мне неведомо.
Другой голос произнёс:
— Жена, любящая тебя, любит тебя однажды, один раз. Она приготовила постель и благоухания. Она ждёт тебя. Если ты не придёшь, кто-то другой переступит порог. Не допускай этого.
— Какое отношение это имеет ко мне?
Я также услышал:
— Судьба даровала тебе жену, чьё сердце чисто и плоть пламенна. Чего тебе ещё надо? Разум её такой же, как и у тебя. Она создана, чтобы доставлять тебе радость; она уникальна. Твоё царство не имеет пределов. Чего тебе ещё надо?
— Не знаю.
А! я дрожу. Рука лежит на моём плече. Оборачиваюсь: тень.
— Ты задыхаешься в этой комнате. Ступай, малый, ты не создан для этого счастья, ты не создан для счастья. Посмотри в окно. Взгляни, как сияет город за деревьями. Кажется, он дышит, не так ли? Город полон боли, он полон лихорадки, крови, желания; он насыщен развратом; он полон тёмных улиц, где раскачиваются фонари, словно дурные звёзды, и наводнённых грубым светом авеню, где проходят белые женщины-трупы, женщины, переполненные обманом, горем, ненавистью, грязные женщины с их печальной отвагой… Да, знаю, есть и другие. Слушай. Приложи ухо к замку. Она спит, малый. Тебе слышно, как тихо она дышит. Ей снится, что ты её любишь, и она счастлива. Она не понимает, иди.
…Она не услышит. Правильно. Надень шляпу, старую шляпу и это немного истёртое пальто. Ты прекрасно знаешь, ты его уже носил однажды, авантюрной ночью, лихорадочной ночью, осторожно, делай это осторожно.
…Да, знаю, она красива. Но что значит красота? Скажи, не потому ли ты желаешь иных, что они красивы? Они тоже красивы, в своей манере, со своими румянами, тёмными кругами под глазами и следами побоев…
…Ты говоришь, что она равна тебе, что она понимает тебя. Нет, не лги, малый. Может ли эта женщина понять тебя, когда она тебя любит? Может ли твоя жена понять мужчину? Это иллюзия. Их способ понять тебя — это способ тебя усыпить. Больше они ничего не делают. Какие же из них усыпят тебя лучше?..
…Осторожно, малый. Туда, подними воротник. Нет, дверь не издаст ни звука. Она служит тебе. Собака больше не залает. Ночь зовёт тебя, она полна тайн; она полна горечи, которой не хватает тебе дома. Тебе надо травиться унынием и отвращением. Опьяни себя, опьяни себя до тошноты. Завтра ты издохнешь от позора. Но этим вечером, этим вечером, ты поцелуешь горе в губы, ты прекрасно знаешь, что нет ничего, что стоило бы поцелуя.
Кто говорил?
Где я?
На улице.»
Глава XIV. Доктор завершает рассказ
Психологам предстоит изрядно потрудиться.
Приветствую тебя, о древний Океан…
— Здесь дневник обрывается, — сказал Трамье, закрывая тетрадь в сафьяне. — Около года ко мне приходила Лия. Признаюсь, когда она впервые постучала в мою дверь, её поступок меня заинтриговал. Она, как всегда, была очень красива; но её лицо, обыкновенно румяное, было бледно, и это меня тотчас поразило. Её осунувшиеся черты свидетельствовали об усталости и бессоннице. Утомлённость придала её красоте болезнённое очарование.
«Отчего, — сказал я ей, — вы страдаете? Вы, кажется, немного сломлены. Думаю, ничего серьёзного?»
«Он не явился ко мне», — ответила она.
«Кто? Флоран?»
«Да, — прошептала она низким голосом, — я вам по секрету всё расскажу.»
Я прошёл в свой кабинет, где сам тщательно запер дверь изнутри. Лия произнесла:
«Флоран болен, очень болен.»
«Полагаю, болезнь началась внезапно?»
«Нет, — ответила она. — Он уже давно страдает.»
«Я никогда ничего не замечал. Однако Флоран мой друг: я следил за ним с детства.»
«Я тоже ничего не знала. Теперь знаю и не надеюсь.»
«Это неизлечимо?»
«Должно быть. Я сомневаюсь, что вашей науке подвластна болезнь, которая его мучает. Она там, где у вас ничего не выйдет.»
«Ошибаетесь. Нет такой моральной болезни, которая не имела бы своей, если можно так выразиться, физической транскрипции. Я постигну её. Мы разберёмся, мы вылечим. Но, ради Бога, говорите, расскажите мне всё.»
«Слушайте:
Я любила, я до сих пор люблю Флорана, насколько женщина может любить. Простите, друг мой, что я затрагиваю такие интимные детали. Но они необходимы. Я не уродлива; я молода; доля Флорана, кажется, завидна для многих мужчин. И тем не менее, с того дня, как я стала его женой, его любовь не прекращает убывать. Это ли не один из тех ужасных и неожиданных результатов союзов, где председательствует страсть? Не знаю. Я уверена, Флоран меня страстно любил, пока я ему не принадлежала. Мои ласки разрушили его любовь. Я поняла, хотя он пытался это скрывать и делал вид, будто платит мне взаимностью. Но может ли обмануться любящая жена? И не страшная ли вещь — уничтожить собственными руками то, что хотелось бы сохранить между нами? Моя любовь его убила.»
«Вы наверняка обманываетесь. Флоран, вне всякого сомнения, вас любит. Сколько раз он говорил со мной…»
«Позвольте мне продолжить», — сказала она, сделав рукой жест, как бы отводящий докучающие возражения.