«Говорят, у человека всегда есть потребность победить; желания истощаются, если он не борется. В какой-то момент я думала, что на Флорана действует этот закон. Я кокетничала; я хотела заставить защищаться. Тщетные уловки. Одно лишь равнодушие было мне ответом. Ещё хуже: он, казалось, улыбался при мысли, что я могу быть счастлива без него, он словно сознавал какое-то облегчение.
В конце концов он сбежал от меня. Не смею говорить, что он меня презирал, ибо порой меня удивлял его взгляд, столь нежный, что я не могла чувствовать себя совсем потерянной.
Но что за зловещая тайна кормила его? Что за раскаяние?
Тогда, в минуты недоумения, я думала, что, может быть, он изменил мне и с тех пор считал профанацией сближение со мной. Больно было об этом думать. Но такая мысль была несовместима с характером Флорана, чьё изящество в вопросах чувств всегда доходило до крайности. Я решила найти ключ к разгадке.
Умело, насколько могла, я начала разговор на почве мужской верности. Я провозгласила свою щедрость, то малое значение, которое я придавала простительной забывчивости. Разве смывают любовь и искренность все ошибки? Если бы он тогда мне признался, я бы испытала некоторую досаду, что бы я ни говорила. Но как бы я была счастлива увидеть его избавленным от своего бремени и готовым отыграться!
Увы! он не сказал ни слова.
Произошло жестокое, ужасное событие.
Спустя какое-то время Флоран перестал делить со мной комнату. Он спал рядом с ней, отгородившись стеной. Однажды ночью я внезапно проснулась от одной из тех необъяснимых тревог, какие иногда прогоняют сон. Рука сжимала моё горло. Я открыла глаза; рассвет проскользнул сквозь шторы, залив комнату полумраком.
Кто-то бродит в саду.
Я слушала с мучительным, вызывающим страх вниманием. Меня не спас ни единый звук: ни треск старомодных панелей, ни глухое биение моего сердца.
Отчётливый звук шагов по песку достиг моего слуха.
Кто-то бродит. Остановился…
Я прыгнула к окну, но ставни оказались закрыты, и я не осмелилась их открыть.
Меня сковал безумный страх. Почему? Это могла быть собака, домашняя. Не важно. Я пыталась звать через стену:,,Флоран! Флоран!»», но голос не выходил из горла.
Тогда я открыла дверь. Комната оказалась пуста.
На мгновение я замерла на пороге, онемев от страха. Ужасное напряжение сознания и рассудка не снижалось. Я прислушалась. Теперь поднимался по лестнице. Осторожные, медленные, точные шаги, шаги того, кто не хотел быть услышанным, воровские шаги.
Машинально, ступая с осторожностью, я вошла в комнату. День отбелил пустую кровать. Он не лежал там.
Теперь ступал по лестничной площадке. Дверная ручка незаметно шевельнулась, повернулась, повернулась, беззвучно. Кто-то был за спиной. Я задыхалась. Я хотела кричать. И не могла.
Дверь приоткрылась. Спереди проскользнула тёмная шляпа. Потом руки, тело.
Я завопила:
— Кто здесь? На помощь!
Застигнутый человек остановился. Я различила незнакомый силуэт, потёртый фетр, закрывающий глаза, сероватое пальто, тающее в полутени. Эти образы скользили через моё сознание, в то время как страх сковывал мои члены.
Человек поднял голову.
Это он.
Это мой любимый, в убогой одежде, потный до стыда, вернувшийся крадучись, словно вор, словно убийца.
Я закрыла голову руками и упала в кресло в ожидании.
Дрожащими руками, как больной или пьяница, он снял пальто. Потом остановился на несколько мгновений в лучах рассвета, рассматривая меня. Он медленно подошёл ко мне, стал на колени и, упершись лбом в ручку кресла, заговорил.
Не могу повторить всё это вам.
Однако, пока он говорил, моя душа раскалывалась от боли, и я плакала о нём, плакала о нас.
Он сказал:
— Не трогай меня. Ты никогда не должна была прикасаться ко мне. Я не достоин твоего прикосновения. Не трогай меня. Это причинит мне боль. Потом, это приведёт тебя в ужас…
Не спрашивай, где я был. Можешь считать, что я посетил глубины смерти.
Я не создан ради нашего счастья. Я не создан ради твоей непорочности. Прости. Мною руководит одна сила. Я не могу ей сопротивляться. Я буду как слепой.
Прости. Ты прекрасна. Ты непорочна: ты создана ради того, чтобы приносить отраду. Ты не принесла мне её, потому что я не создан для отрады, потому что душа моя искажена горечью.
Ты ждала меня со своей плотью, блестящей, словно снег, словно лилия, со своими ласками, накопленных лишь для меня, ты ждала нас в тайне нашей кровати и наших ароматов.
Я предпочёл тебе грязные плоти всех мужчин, высохшие губы, измождённые лица порока и горя.
Слушай. Слушай несмотря ни на что. Гнусны мои слова, но ты должна их познать. Ибо я несу в себе всё горе и всю порочность человека. Это моё единственное оправдание.
Я хотел бы, чтобы ты воздвигла в душе алтарь; но нам нельзя было бы причащаться в наслаждении, ибо наслаждение разъединяет тех, кого разум соединил.
Я остался равнодушен к твоей красоте, к твоей любви, потому что здесь нет нашей общей территории.
Территорию сластолюбия я разделяю лишь с проститутками, лишь с ветреными девушками, лишь с самыми низкими и подлыми, с теми, кто делает это за обол, за кусок хлеба.
Ибо я люблю лишь наслаждение, смешанное со слёзами, горькое сластолюбие, плод, наполненный прахом; и губы мои отстраняются от ртов, их оскверняющих.
Прости. В этом нет моей вины. Когда день шёл на спад, тёмная сила схватила меня за плечи и потащила за собой по улицам, по публичным местам, сполна утолившим во мне жажду низости.
Прости. Я отдалён от тебя, потому что твоя рука непорочна и не должна до меня дотрагиваться.
Когда сила покинула меня, я больше не признавал себя и проводил рукой по лбу. Но я знал, что не мог от неё увернуться, что она сторожила меня и увлекла за собой, подобно смерти.
Не могу передать вам, мой друг, тон, которым были произнесены эти слова, повторение которых мной, несомненно, очень далеко от совершенства. Флоран говорил приглушённым голосом, монотонность которого была трагична. Он был неподвижен, он опирался на деревянное кресло, которое ушибало его лоб, но он этого не ощущал и ни на мгновение не поднял головы. Это был какой-то вопль, вырвавшийся не то из груди, не то из земли, не то из ночи, полностью заполнивший мои уши, моё сердце, моё существование. Что я могла сделать? Лишь заплакать.
Потом я по-матерински взяла его за руку, я заставила его прилечь. Он судорожно двигался, и его мускулы выпрямились, как у сомнамбулы.
— Отдохните, друг, вы больны. Но я вас вылечу. Мы вас вылечим.
Когда я созерцала такое несчастье, меня охватил ужас и мне показалось, что таинственное существо захватило, измучило, унизило эту столь любимую мной плоть, это выражавшее всё его пламя лицо.
Несомненно, так оно и есть. Вот почему мои жалость и любовь превзошли ужас, вызванный этими признанием. Флоран бессознателен.
Флоран — жертва страшной силы. Но излечима ли она, доктор?»
«Это, безусловно, так. В наших клиниках было много случаев излечения. Случай Флорана не нов…»
«Значит, вы вылечите Флорана? Вы вернёте мне его?»
«Я верну вам его здоровым, нормальным, счастливым.»
«Я никогда не забуду, мой старый друг.»
Я проводил её до автомобиля. Она выглянула из-за портьеры, махнув рукой в тёмной перчатке. Я хорошо запомнил это. Была осень. Авеню погружалась в фиолетовую дымку вечера.
Я решил начать лечение. Флоран был доставлен в мою клинику. Я применял всё: гидротерапию, бромиды, гигиену, отдых. Шесть месяцев у него не наблюдалось никаких помутнений. Тогда я отправил его домой. Уходя, он заявил:
«Надеюсь, я вылечен. Если это вернётся ко мне, я застрелюсь.»
Прошло какое-то время.
Я узнал о его самоубийстве.
Со слов Лии, вот как это произошло.
Жизнь супруга была взята под высшее покровительство. Флоран был тих и нежен. Он трудился. Однажды вечером, когда он закрылся в своём кабинете, Лия, раздевшись, услышала звук открывающейся двери. Предчувствие её охватило. Флоран снова сбежал.
Она встала перед ним на пороге. Она взяла его за плечи, умоляя:
«Ты не уйдёшь. Останься. Умоляю. Не надо, Флоран. Не надо.»
Но он, уставившись в одну точку, угрюмо ответил:
«Отпусти меня.»
«Только через мой труп.»
Тогда он схватил её за горло сморщенными пальцами, прижал к её губам свои и прошипел:
«Отпусти меня, или я тебя задушу.»
После этого он толкнул её, полумёртвую, на паркет и потонул в ночи.
Доктор Трамье замолчал.
Тишина на мгновение воцарилась на палубе корабля. Пять теней были безмолвны: казалось, тревога снисходила на них из ночных глубин мира, покрывала всё вплоть до фосфоресцирующего великолепия Тихого океана.
Но наконец раздался голос.
Говорила Мария Ерикова.
— Могут ли люди полюбить зло, горе и боль?
— Нет, — ответил Трамье, — лишь безумные. Мой бедный друг был безумен, неизлечимо безумен.
— Какие разные безумцы живут под небосводом, — прошептал Хельвен, на мгновение вышедший из своего состояния. — И чем они отличаются? Кто отделит здоровье от болезни, разум от безумия? Где начинается то и другое? Границы невидимы.
Леминак услышал это и произнёс своим звучным голосом с эхом вечности:
— Несмотря на вашу тонкость, месье Хельвен, вы не можете отрицать того, что свет разума выметает сумбурный мрак чувствительности и мистицизма. Если бы у Флорана была хоть капля здравого смысла, если бы он взял три зерна морозника, то покоился бы с миром со своей женой и не оказался бы в столь плохой копании.
— Не понимаю, — сказал Хельвен, — что вы называете здравым смыслом. Это общее мышление?
— Совершенно верно.
— В таком случае разрешите возразить. Довольно часто оказывается так, что общее мышление оборачивается тем, что вы называете безумием. История полна примеров. Миллионы людей совершают действия, которые, если верить здравому смыслу, абсурдны. Зачем осужд