ать? Веяние, которые вы называете глупым, а я — таинственным, идёт по свету. Мудрость и глупость — лишь слова. Что такое войны, если не таинственные эпидемии? Что такое религии и фанатизм? Миллионы верующих ускоряются на смертельных колёсах повозки Джаггернаута. Люди сжигают, закалывают, четвертуют во имя предлагаемой веры. Процессии флагеллантов пересекают Италию, нося свои власяницы, дисциплины и кровавые кнуты. Где оно, общее мышление? Как вы судите действия и великие движения толпы, подобные течению океана?
Ван ден Брукс, до сих пор молча слушавший, флегматично заговорил:
— Только слабоумные подвергают всё оценке здравого смысла. Здравый смысл — слабый лорнет. Вы хорошо рассуждаете, Хельвен. Где начинается безумие?
Вы спросили, мадам, — он повернулся к Марии Ериковой, зажигавшей в этот момент русскую сигарету, — вы спросили, могут ли люди полюбить зло, горе и боль. Я вам отвечу: да. Более того, я скажу, что именно им люди отдают предпочтение.
Хельвен с любопытством повернул голову в сторону торговца хлопком, поскольку его заинтриговал звук голоса, в котором дрожала необычная интонация страсти. Быть может, это от трубки? Ему показалось, что зелёные очки странно заблестели. Остальные слушали. Ван ден Брукс этим вечером зашёл дальше обычного.
— Что делает ребёнок? Он хватает воробья и ослепляет его. Потом он ласкает его, тепло кладёт его в свою маленькую руку, целует проколотые веки и говорит «моя милая, моя дорогая птичка». Таков мужчина, такова женщина.
Страдания мрачно манят нас. Манят сильнее, чем счастье и радость.
Нам нравится смотреть на животных в зверинцах, на израненных львов, на тигров с затуманенным взглядом, на буйволов, инкрустированных маленькими назойливыми мухами. Мы подолгу смотрим на заключённых. Я помню конвой в Сибири. Звон цепей приятно щекотал слух чувствительного человека. Он жалел и верил, что он хороший. Его тщеславие польщено. Кроме того, на фоне рабства других он больше наслаждается своей свободой. Страдание — самый вкусный перец. Сначала пробуешь кончиком губ, как буржуа, наблюдающий шествие заключённых. Понемногу оно становится реже, совершеннее, оно далеко влечёт вас…
Хельвен готов был поклясться, что Ван ден Брукс осторожно облизнулся.
— Чтобы дать блаженство Флорану, нужно всё человеческое несчастье. Ему нужны девушки, отдающие за кусок хлеба своё тело первому встречному, терпящие самые презренные контакты, для которых постоянное занятие — ложиться на спину, с утра до вечера и с вечера до утра, останавливаясь в специальных кварталах, в закрытых домах, насильно питаясь развратом и алкоголем, становясь тяжелее и апатичнее вьючных животных или сглатывая подолгу накапливающиеся ненависть и желчь. Что может быть утончённее, чем попросить любви у этих машин удовольствия, заставить их внезапно ощутить человечность и позволить снова впасть в несчастье или ещё более зверское равнодушие? Хорошая игра, не правда ли? Ваша болезнь была изыскана, доктор.
— По правде говоря, — сказал Трамье, — я никогда не смотрел на вещи под таким углом.
— Да, всё человеческое страдание. Квинтэссенция результата — в этой цивилизации зверских хозяев и грубых рабов, такова она для некоторых художников — удовольствие от страданий, поиск наслаждения в несчастии. Взгляните на их рты, заикающиеся от жалости, и на их глаза, сверкающие желанием. Взглянем же и спросим себя, не похожи ли мы на них.
— Не наслаждаемся ли мы порой своей собственной болью? — сказал Хельвен.
— О, сколько раз! — воскликнула Мария Ерикова, начертив во тьме белую линию, на конце которой, словно драгоценный камень, блестела сигарета. — Сколько раз! Когда я была маленькой девочкой, мне случалось проснуться и поставить ноги на ледяной пол до тех пор, пока мороз, подобно ожогу, не начинал колоть. Я возвращалась в кровать и получала удовольствие от полученной боли. Почему?
— Сначала неосознанно, — продолжал Ван ден Брукс, — а затем и сознательно, мы начинаем получать удовольствие от чужого страдания. Взгляните на саму любовь, она сливается воедино с болью. Возлюбленные превращают поцелуи в жестокие укусы, никогда не оказывающиеся настолько жестокими, насколько им хотелось бы. Кровь порой бьёт ключом под их губами, и они с наслаждением пьют её.
— Дикая страсть, — сказал Леминак тихо, боясь вызвать недовольство Марии Ериковой, восклицание которой выражало удивление.
Но Ван ден Брукс жестоко продолжал, направив зелёные очки на почувствовавшего сильную неловкость адвоката.
— Не совсем так. Вы не знаете диких, месье Леминак. Пожалуйста, я вам объясню. Это куда более безобидные животные, чем наши цивилизованные. Культ боли и страсть к ней приходят поздно. Сочетание усложняется всеми разновидностями ингредиентов. Религия, ум, культура — всё это оттачивает наш инстинкт жестоким наслаждением.
Смирение — это ли не высшее наслаждение отшельников? Это ли не что-то иное, от чего нас отвернул жестокий инстинкт? Как хорошо причинять себе боль, не так ли, мадам Ерикова? Вы русская, вы понимаете это лучше, чем французы, хотя среди них есть хорошие мастера психологии пыток.
— Действительно, — сказала Мария Ерикова, — есть опьянение, которого мои славянские братья с готовностью ищут.
— Человек любит причинять страдания и то, что причиняет страдания. Собака любит хозяина, который бьёт её. По всему миру от одного конца к другому происходит этот постоянный обмен. Мы купаемся в боли.
Последние слова Ван ден Брукс произнёс ещё исступлённее. Была в его голосе сдержанная неистовость, поразившая пассажиров. Сам Трамье, задремавший в кресле-качалке, вздрогнул. Лёгкое беспокойство охватило всех. Вопреки привычке, мадам Ерикова ушла и спаслась, не взяв руки Хельвена. Последний, пожав руку Ван ден Бруксу, услышал, уходя, как торговец хлопком, глядя на разбросанные созвездия, прошептал:
— Бог — не более, чем художник ужаса.
Часть третья. Остановка
Глава XV. Хельвен на собственной шкуре испытывает женскую хрупкость
Viros illustres decipis
Cum melle venenosa.
— Завтра, — сказал Ван ден Брукс своим гостям, — нам откроется вид моего острова, и я полагаю, что вечером мы можем высадиться на берег.
— Неужели вы действительно король необитаемого острова? — воскликнула Мария Ерикова. — Хельвен был прав… — Она со смехом повернулась к художнику.
— Месье Хельвен проницателен, — ответил торговец. — Я уже подозревал это. Вот только мой остров не необитаемый: он очень даже хорошо заселён. Если вы посетите его, то это будет для меня честью и радостью.
— Конечно, — сказал профессор, — мы не можем упустить подобной возможности расширить свои познания в географии. Так где же расположен ваш остров?
— Полагаю, — ответил Ван ден Брукс, — что он является частью архипелага в Океании. Всё заставляет меня верить в это: растительность, коралловые рифы, вулканы, хотя он совершенно отделён от известных групп островов.
Я могу, — прибавил он с оттенком гордости, — похвастаться своим открытием. Остров не отмечен ни на одной карте. Быть может, его видел Уильям Дампир во время своего первого путешествия в 1699 году с капитаном Джоном Коком, буканьером и рулевым Коули, — прибавил он. — Переход, описанный им, уверяет меня; однако он описал остров Грозовой и Остров Гребней; он не указал, какое название носит моя земля.
— Вы, конечно же, заявляли о своём открытии? — спросил профессор.
— Ещё нет, — ответил Ван ден Брукс. — Я жду завершения кое-каких исследований, уточняющих данные о состоянии острова, и т. д…
— Это сказка Тысячи и одной ночи, — восторженно сказала Мария Ерикова. — И что там, на острове Ван ден Брукс? Сокровища?
— Может быть, — ответил хозяин корабля. — Терпение!
— Насколько мы отклонимся от пути ради этой остановки? — спросил Леминак. — Я задаю такой вопрос в связи с конференцией в Сиднее.
— Не беспокойтесь, дорогой мой мэтр, мы прибудём в наше общее место назначения ненагруженными и без задержек.
После этого двусмысленного ответа человек в зелёных очках раскланялся и ушёл.
Стол освободился; профессор распорядился сиестой. Леминак вызвался прочесть что-нибудь Марии Ериковой.
— Но что вы будете читать? — спросила она.
— То, что пожелаете: стихи, прозу или статью из журнала.
— Нет, — сказала Мария, — чтение меня не интересует.
— Чего же вы хотите?
— Спать.
— Спите, — сказал Хельвен. — Пока вы спите, я напишу ваш портрет.
— Начинаю, — сказала русская.
Она закрыла глаза.
Разъярённый Леминак вышел из салона.
— Удачи, — прошипел он художнику.
Хельвен и Мария остались вдвоём. За шторами угадывались иллюминаторы, раздувавшийся океан и послеполуденное величие тропиков. Обшивка корабля потрескивала от зноя. С цветов в вазах падали лепестки. Художник провёл рукой по лбу и почувствовал, что слегка вспотел. Мария не шевелилась.
Её глаза были закрыты, а ресницы отбрасывали на лицо шелковистую тень. Ноздри чуть заметно дрожали от сердцебиения, но этого было достаточно, чтобы у Хельвена пропало всякое желание взять кисть или карандаш.
«Как передать эту простую дрожь, эти неуловимые колебания жизни? — думал он. — Как их выразить?»
Он склонился к ножке кресла и заглянул под подушку.
Марии не нужно было открывать глаза. Она протянула руку, и художник покрыл её поцелуями. В это время Мария подумала, что он нуждался в некоторых мелких благосклонностях, заставляющих запастись терпением до конца путешествия, и решила дозировать их для него самым искусным образом.
Хельвен стал на колени, произнеся:
— Я буду говорить.
И он говорил. Не будем приводить его слова: все наши читатели их произносят, все наши читатели их слышат. В подобной игре нужно быть актёром; зритель и летописец для неё — плохие роли. Так что давайте вместо монолога любовника и кокетства дамы поставим знак, которым в теории музыки обозначают паузу. Вы, читающие эту историю, можете сделать её достаточно красноречивой.