В сделанном из драгоценного дерева облицованном борту этого странного корабля (возможно, он никогда и не существовал) стёртые в порошок атомы вместе с пышностью океана и неба, отражавших их лучи, словно два щита из изумруда и сапфира… и т. д… и т. д…: тема полна красивого лиризма, и мы предоставляем её изысканности вашего ума, дорогой читатель.
Нам интересен лишь результат этого разговора. Хельвен поверил нежным словам, которые произносила Мария. Для его сердца они были самым чудесным эликсиром и самым сладким бальзамом. Хотя он не был ни наивнее, ни глупее других, он не сомневался, что она его любит. В подобных вопросах опыт — мыльный пузырь, и распалённый любовник не боится ледяной воды будущих разочарований. Он верил, потому что она прекрасна со своей тяжеловатой пастью и хищной хваткой. Он верил, потому что она владеет искусством, позволяющим повелевать мужским сердцем и одновременно обострять желание и нежность, не удовлетворяя ни того, ни другого. Это была естественная функция: порождать миражи и иллюзии, а затем делать пируэт. Кошка играет с мышкой, змея — с птицей, женщина — с мужчиной, причём у последней куда более выгодное положение, чем у кошки и змеи, ибо мышка и птица обладают — по крайней мере, мы так полагаем — лишь заурядной чувственностью, у них мало тщеславия.
Пока Мария опускала на свои щёки облако пудры, предназначенной для того, чтобы придать лицу цвет по моде дня, пока она пробегалась палочкой кармина по своим губам, к которым прикасались многие случайности, трепала перед зеркалом слегка взъерошенные волосы, Хельвен верил в красоту жизни и вечную молодость мира.
Он верил, а тем временем наступила ночь.
Этим вечером на борту «Баклана» не рассказывались истории. Ночь была слишком волнующей в своей одинокой бесконечности, с роением звёзд, с шумом волн и стонами попутного бриза, так что пассажиры чувствовали, что нужно воздержаться от слов. Сам Леминак молчал. Когда приближалось место остановки, одиночество и тишина в последний раз опьяняли всех.
Ван ден Брукс погрузился в раздумья. Мечтания белого человека были глубоки; они, вне всякого сомнения, были смешаны с тёмными водами, двигаясь так же, как и последние, без отдыха. Маленькие коронки дыма исходили из его рта, и каждый раз при этом борода его светилась красным огнём под отражением короткой трубки, словно горн, то потухающий, то снова разгорающийся.
«О чём может грезить этот человек?» — заинтересовалась Мария.
Она испытывала тайную досаду при мысли, что грёзы, вероятно, не были связаны с ней.
Хельвен был рядом с русской и искал руку, которую она крайне искусно то опускала, то тянула к себе. Художник был слишком счастлив, чтобы не видеть в этом доказательства почти победившей любви и всё ещё сдержанной добродетели.
Мария Ерикова тоже грезила. Увы! предметами её грез не были уже не молодой прерафаэлит и не опьяняющие послеполуденные минуты в салоне покачивающегося в оцепенении сиесты корабля. Она наивно вспоминала, как после скромных рук и страстей художника улыбалась тому, кто не улыбался никогда.
Хельвен был очень удивлён, увидев, как она, сославшись на мигрень, встала первой и ушла в каюту.
Мужчины остались одни.
— Объявляю, — кисло сказал адвокат, — конкурс на развитие следующей темы: «Роль мигрени в психологии женщины, её природа и разновидности, её первое появление в истории.»
— Мигрени давали разные имена, — сказал доктор Трамье. — Сначала её относили к испарениям. Сегодня её считают, наряду с кризисом нервов, главным достоянием читателей Поля Бурже.
Хельвен, переполненный чувством беспокойства, которые уже грызло его бедное счастье, зашагал по палубе и в конце концов ушёл вперёд под предлогом астрономических исследований.
— Его наблюдения будут хороши, — сказал Леминак, — ведь он уже на Луне.
Палуба «Баклана» была довольно долго покинута пассажирами, звёзды начинали бледнеть, и в это время тёмная фигура выглянула из трюма. От ясности нескромной звезды сверкнул случайно выпавший из шёлковой сетки локон. Мария Ерикова, завернувшись в длинную шаль, тайно проскользнула во тьму, как будто боялась взгляда невидимого вперёдсмотрящего.
Казалось, корабль был покинут пассажирами и напоминал призрачное судно, идущее наугад через необъятность. Лишь силуэт вахтенного был пятном тени. На мгновение в тишине раздался стон мачты со спущенными парусами.
Мария притаилась под такелажным мостиком. В эту минуту никто не мог увидеть её лицо, но её сизые глаза блестели, должно быть, довольно ярко; она комкала тонкий лист бумаги, который приколол к её туалету дерзкий негодяй, не нуждающийся в том, чтобы его называть. Разумеется, ни Леминак, ни застенчивый Хельвен не осмелились бы сделать подобное в каюте, рискуя быть принятыми за воров или грубиянов, на которых мог донести болтливый стюард. Дверь была учтиво открыта с помощью поддельного ключа, а в таком деле нужно техническое образование, которого (как нам кажется, к сожалению) не получали сыновья нотариусов и бакалейщиков.
Русская, чувствуя тот острый вкус любопытства, который многих дочерей Евы привёл к гибели, поспешила прочесть строки, нацарапанные карандашом, рукой, менее умелой в каллиграфии, нежели во взломе замков, и возмутилась лишь затем. Послание было написано на жуткой смеси французского и испанского языков, но смысл был достаточно ясен: этот космополит был причиной того, что она рискует подобным образом, ища на палубе…
Кого же она искала?
Не будем спешить с порицаниями. В оправдание скажем, что такая наглость её порядочно возмутила; что в глубине души её удовлетворяли все мирные и религиозные соглашения; что она периодически ощущала сильное сопротивление со стороны добродетели и оскорблённого целомудрия; что, если она предпочла нахальное приглашение галантному, то исключительно из любопытства и в полной уверенности, что происходящее не выйдет за определённые рамки и пройдёт в полном приличии; что обстоятельства были исключительными; что подобное не происходит ежедневно на борту такого корабля, как «Баклан»; наконец, что на дороге не валяются ребята столь весёлые, рискованные, с загорелым лицом и голой шеей, ребята, ставшие легендами любви и крови, с окаймлённым тёмным шарфом измождённым лицом, носящие тонкое золотое кольцо и наваху в кармане, — словом, ребята того типа, к которому принадлежал этот испанский матрос, мастер гитары, игры в кости и ножа: безымянный Лопес.
Он всё же хвастался, произнося своё имя ради того, чтобы оно существовало. Он, несомненно, ходил в фетре или скрывался за такелажем. Вот он, рядом с дрожащей русской, медлителен и гибок, как кот. Это решительно прекрасный вор океанов, классический Дон Жуан портов, рыцарь закрытых домов, где матросы с упоением наполняют пиастрами и пистолями цветастые чулки куртизанок. Благородные дамы были неравнодушны к чёрной молнии его глаз, и Мария Ерикова впервые ощутила это яркое преимущество. Негодяй знает свои возможности и не злоупотребляет ими. Но он знает также и о том, что в подобной ситуации важно говорить мало, и, поскольку красавица пришла, о том, что…
Пылкие любовники и строгие учёные, прибывающие в зрелом возрасте или нет, полные идеалистических чувств маленькие молодые люди и смущённые невероятными Беатриче женихи, раскаивающиеся старики и разочарованные взрослые — все они берут пример с этих гибких и диких парней. Плод созрел; здесь есть всё, и он знает, что выбрать. И когда поцелуй запечатывает безрассудные губы, она наслаждается теми же (а может быть, и большими) прелестями, какие дарят тома сонетов и полгода отдающегося сердца…
И Хельвен?
Хельвен мучился от бессонницы, и бродил по палубе судна в тот час, когда осторожные и стремящиеся избежать разочарований влюблённые мудро остаются в постели. Какой демон заставил его рискнуть и пройти по полубаку? Из увиденного на своём пути он узнал многое о вечной женственности, если, конечно, о ней вообще можно что-то узнать, причём что-то такое, что не забудется при первом же удобном случае.
Как бы то ни было, он, живо вернувшись в свою каюту, пролил на подушку несколько тех слёз, которые проливаются перед тридцатью годами.
Других двух персонажей этой сцены Морфей и его мак тоже не слишком беспокоили. Этой ночью столь тихим на вид «Бакланом» завладели решительно много теней. Одна из них скользила лёгким шагом, шагом человека, привыкшего к ночным похождениям.
Электрический фонарик заиграл таинственной молнией.
— Сон покинул вас, мадам?
— О, месье Ван ден Брукс!…
— Ночь так свежа, не правда ли?
— Да… мне было плохо… я хотела подышать…
— Вам уже лучше?
— Намного.
— В таком случае могу я проводить вас до каюты?
И гигантская тень проводила тень куда более хрупкую, в то время как бриз продолжал дуть, звёзды — сиять, а океан — стонать.
В это время другой любитель не спать по ночам… но об этом уже в следующей главе.
Глава XVI. Злоба Томми Хогсхеда
Где королева, для которой
Лишили Буридана нег
И в Сену бросили, как вора?
Хозяин корабля в самом деле был самым сдержанным спутником, и Мария Ерикова только одобрила вежливость, которую проявил Ван ден Брукс, оставляя её у двери каюты с пожеланием доброй ночи.
«Разумеется, — подумала она, — он мог злоупотребить ситуацией. Это любезный человек, независимо от того, торговец хлопком он или нет.»
Но втайне она испытывала страх и некоторую неловкость, думая о том, что днём посмотрит на сверкающую бороду и очки торговца. Он всё видел? Он недоволен тем, что столь приличная и небедная женщина удивила его своей развратностью, и, хотя матрос не был слугой и Лопес словно был создан принцем — стоит это отметить, — Мария чувствовала себя униженной при мысли о том, что Ван ден Брукс мог увидеть её в руках испанца. Честно говоря, она уже пожалела об этой авантюре. Она на мгновение задумалась о той потайной двери, за которой знаменитая принцесса виделась с любовниками в вечности, защищавшей её от подозрений и сплетен. Как и все женщины, она любила поспешные решения, и, поразмыслив пять минут, охотно отправила в луга асфоделей, по которым скитаются маны, Лопеса, Ван ден Брукса, а вслед за ними даже и Хельвена, который, как она полагала, мирно спит сном человека с его внешностью.